Минуло лето - я почти забыл о ней; осенью мы увиделись - мельком - "здрасте - здрасте" - почувствовал я: а кольнуло, как говорится; но все равно: она - по своим орбитам, я - по своим; ну, сидели мы, несколько раз, за столами общими… я чувствовал: как бы все сначала; мы - не знакомы; мы - первые взгляды - "сладостные"; первые - когда ничего не известно; "Не пробуждай воспоминаний минувших дней, минувших дней. Не возродить былых желаний в душе моей, в душе моей", - завели мы с приятелем на одной такой встрече; "Алеша, налей Ире сухого вина", - сказали, когда я проходил мимо нее; "А она не пьет сухого", - обыденно отвечал я - и она лишь пошевелилась; и любопытно, что, при всей силе бабско-сплетнического начала в любом таком учреждении, как наше, - все они, то есть окружающие, как-то прозевали, проморгали наш "роман" на той - на прошлой его стадии; и с удивлением смотрели на странные и уже открытые полуотношения, основанные на молчании и обходах один другого. Пришли - разошлись. Толпа - шум. Провожают - я - другую, ее - другой: как в песне. Или нет такой песни?
И так бы и кончилось это все… сошло бы на тормозах…
- Если б не экстраординарный случай? - спросил я с невольным интересом.
- Да, маэстро; но тот красивый случай, с которого все "возобновилось" (впрочем, что - все?), имел печальное продолжение… столь печальное, что там не будет никакой композиции. Никакой радостной кульминации, хода к развязке. Все так и затерялось… в сером тумане. Так что напрасно ликуете.
- Верно: нет причин ликовать.
- Нет. Так вот. Сижу я это дома, пью чай. (Пью сяй.) Звонок.
- Алексей Иванович?
- Да.
- Это говорит сестра Иры. Ира в больнице.
- Это в какой же?
- Да тут… рядом с нами. Ее увезли по "скорой помощи". Перитонит.
- Это отчего же?
У меня, знаешь, есть такое свойство; до меня - до глубины - доходит не сразу, и поэтому я в первые минуты известий - я холоден, иногда и - неловко-ироничен, что обескураживает собеседника; но зато "готов к делу".
- У нее обострилась язва… Она не хотела - не хотела идти к врачу… Продолжала пить и… и… Веселиться она любит… А, мол, пройдет… И вот… увезли. Но я вот что хотела сказать. Она, когда увозили, говорит: позвоните Алеше. Мы: какому Алеше? У нее человека три знакомых Алеши. Она говорит - Осенину, вам. Потом говорит: не надо… Его, говорит, все равно нет дома - где-нибудь ходит. Она, говорит, несколько раз звонила, - не заставала. Это когда здорова… А теперь, говорит, не надо беспокоить. Но я вот решила все-таки позвонить. Прошло уж несколько дней, а я все же решила. Может, вы захотите.
- Какая больница?
Она назвала; свежее романтическое чувство пело во мне.
Я даже не спросил о палате… об отделении.
Свобода… действие.
Я поехал; очередь в раздевалку и то и се; выяснение по спискам - "Такой нет"; "Нет?" - "Нет". - "Есть". - И ведь оказалось - есть, в некоем дополнительном списке, в этом самом отделении - хирургическом; вечно у нас - нет того, что есть, есть то, чего нет; я иду; это - радость в душе; как-то нет страха за нее; бац: первое, что вижу - в голом коридоре (голые, в масляной серо-голубой краске стены, голые лампы: все как умеют у нас) - на скамейке с "кожаным" унылым верхом, у голой стены - она, накрашенная, не такая уж бледная и в голубом домашнем халате стеганом - модненьком и форсистом; а рядом с нею - некий охламон. Чернявый.
- О! - говорю.
- О! - говорит она, не смутившись, хотя и рада. - О! Как это?
- Ну что?
- Нет, как это? Кто вам сказал?
- Да вот так это.
- Ну, садись.
Охламон встает и нервно уходит.
- Я вас не познакомила? Ну, все равно.
- Это не муж ли?
- Нет, один знакомый; их тут много ходит. Ну, все равно. Ну, как ты там?
Разговор с ходу - светский; но…
Надо сказать, это была все-таки не первая наша более-менее реальная встреча после, так сказать, поста и разлуки; как-то мы столкнулись в родном клубе - за ней тянулись некие мужики, я тоже был с кем-то, - и вдруг мы эдак - эдак взглянули друг на друга - оба были поддатые, - и я как ни в чем не бывало взял ее руку в обе свои, а она как ни в чем не бывало:
- Садитесь с нами - мы там сидим.
И были рядом весь вечер, потом еще "куда-то" (как принято в этом городе!) ездили, сидели - но она "напилась" - осталась там отплясывать - я уехал.
Были уж и еще какие-то эпизоды; Москва, быт. Я это к тому, что мое явление в больницу не было таким уж торжественным, неожиданным; Москва, она как-то, все нивелирует - учит простоте. И все же мы, чувствуется, были оба тронуты. Я говорю чувствуется - ибо с несомненностью чувствовал это в себе и чувствовал, что и она тронута; а она, я видел, чувствует по мне.
Разговор, однако, был самый залихватский и внешний; она, спокойно бравируя, рассказывала, как ее увозили, как уверены были, умрет - все запущено; как отходили антибиотиками ("сидеть трудно"); как везли на тележке, и навстречу или сбоку, что ли, вывезли "какого-то" мертвеца, и кто-то над ней сказал: "И эта? такая молоденькая, красивая" (лишь в этой ситуации про нее вспомнили, что молоденькая!); как некто отвечал в раздражении: "Мы везем головой вперед, мы пока еще свое дело знаем, а вот ты чего тут шляешься?" - ясно, спросившему; как она при этом подняла голову и, увидев надпись: "Морг" или "Вход в морг", что ли, сказала: "Это вы меня - туда? Но, по-моему…" На что ей отвечали: "Лежи ты, черт возьми". В больницах - на "ты". Потом посетовала, что я не принес бутылку; все ее знакомые приносили.
- Да ты хочешь отдать концы, что ли?
- Почему? Теперь можно.
- Ты сколько тут дней-то?
- Скоро неделя.
- Скоро неделя!
- Да, первые два дня я почти умирала… чуть не умерла. Но позавчера я убегала в ресторан.
- Как это?
- А тут в меня влюбился один - из инфарктного отделения. Из нашего коридора дверь - в их коридор. Вообще-то полагается, чтоб дверь была закрыта: там умирают часто, вообще - их беспокоить нельзя. Ну, как водится, это не соблюдается. Дверь то и дело открыта. Вот, мы познакомились. Я, ты же знаешь, легко знакомлюсь. Ну, ему самому-то не удалось, а я с его другом - он к нему приходил, принес выпить, не то, что ты…
- Инфаркт! Выпить!
- А что? он давно тут - встает. А коньяк полезен - в малых дозах.
- Представляю твои малые дозы.
- Ну, это мои; а он немного. Так вот. Мы напоили сестру, подарили ей шоколадку; она выдала мою одежду - ну, наполовину мою, наполовину не мою, там не разберешь. Мы сходили, - а потом я возвращалась позже двенадцати. Все закрыто. Так я стучу, стучу, а меня не пускают. Нянечка: ты откуда? Я говорю: я отсюда, я ваша. Чего ж ты, говорит, шляешься? А я, говорю, я ездила бабушку проведывать. А сама пьяная… пьяная, но не очень. Ну, она меня пустила - через морг. Здесь уж все заперто - так, что и она не откроет. Это же надо - через морг! Двенадцать ночи, первый час! Ужас! (Спокойно говорила она.) Ну, я, правда, спьяну, я ничего не разглядела. Темно там было. Только вверху лампочки, тусклые такие. Лежат, правда. Ну, прошла и легла спать. Вот так. А ты не принес бутылочку бедной больной.
- Может, тебе уж и поселиться в морге? Тебя, видно, так и тянет.
- Ну уж. Мне и здесь пока ничего.
- Допрыгаешься ты. Несдобровать тебе все же.
- Да уж несдобровать. А я что другое говорю, что ли? Но вообще весело.
- Так и будешь веселиться всю жизнь?
- А что? Я человек веселый.
- По сути, ты человек угрюмый.
- Ты ошибаешься. Не надо усложнять меня. Я этого не требую.
- Я и не усложняю, но ты довеселишься - все же. Как веревочке ни виться. "Ты молода, Лаура; и будешь молода - еще лет пять иль шесть".
- Спасибо, это мне уже цитировали, и не раз. Ты же знаешь, я не люблю цитат.
Тут я невзначай посмотрел на нее - сидит, улыбается, смотрит на меня - этак радостно. Ну, что ты будешь делать с этой бабой. Вот такая баба.
- Я не моралист; но ты допрыгаешься. И, ты думаешь, ты допрыгаешься красиво? Ухнешь с моста? Откинешься, потягивая коньяк из горла? Черта с два. Ты помрешь в одном из отделений вот этой самой вашей больницы: я тебе предсказываю. Только вот в каком (отделении) - неизвестно. Отчего еще хуже - грустнее. В ближайшие годы ты обрюзгнешь, следы, как говорится, твоей этой жизни все равно проступят в твоей внешности. Под глазами мешки - и все такое. Не ты будешь бросать: тебя будут бросать. И кончишь жизнь в медицинском одиночестве в каком-нибудь травматологическом, хирургическом, в кардиологии, в реанимации, в гинекологии, в наркологии: не все ли равно, как ты выражаешься. Там вспомнишь мои слова.
- Это страшно, конечно. Но если я веселый человек?
- Ну, шутить так шутить. Дело твое. Роль трезвого папаши всегда невыгодна; да и не моя это роль - в принципе. Спасение утопающих - дело рук…
- Алеш, если придешь еще - принеси бутылку. А то скучно здесь.
Мы расстались.