- А чего звонить?! Ну, чего звонить? Когда надо, я сама позвоню.
- До свиданья.
Лишь еле-еле заметная пауза; но в ней выразилось…
Все же она ждала звонка?
Так ли?
- До свиданья.
Кстати обычно, когда я прощался первый, она, будто перебивая меня, говорила "до свидания" тотчас же, как только я начинал это говорить: всплеск свободы…
А тут…
Мы положили трубки.
Я подумал, откинувшись.
В сущности, меня и взбодрил ее этот тон; в нем вышло в явь естественно-женское, традиционно-человеческое…
Вышло в явь понятное нечто.
Он остановился; глаза, в свете от моря, были светлы; мелкие, зыбкие тени листьев ходили по нему, весь он, со своим смуглым лицом, резко, тонко горбатым носом, в светлой рубахе, картинно рисовался на фоне лбистого серо-белого камня, к которому он вольготно привалился, согнув ногу в джинсе; камень, видимо, был теплый под солнцем - он невольно нежился.
Он молчал.
- Тут оно и пошло на спад? - спросил я, чтобы поддержать дело.
- Да, пошло, - отвечал он, не без позы грызя твердый стебель; тон искренности как-то пропал.
- Что ж, ясно.
- Только не на этом оно и кончилось, - отвечал он, несколько загораясь снова. - Оно как раз не пошло на спад, а - оборвалось. Оборвалось на долгое, на длинное время. И ты думаешь, на этом оно и оборвалось? Ошибаешься. Не на этом.
- На чем же?
- Вот угадай.
- Ну.
- Вот и ну. Сроду не догадаешься, хоть и пишущий. И хоть и просто это.
- Да разумеется, не догадаюсь; почему я должен догадаться?
- Ну, все же.
- Ну, она… я хотел сказать, она встретила кого-то иного; но это было б уж слишком ясно. Об этом нечего и гадать.
- Ты прав; об этих материях… после.
- Ну, чего там. Она уехала, и ты вдруг почувствовал…
- Не то; все не из той оперы. Ну, да ладно. Она попросила денег.
- Денег? Еще денег?
- Вот именно.
- Но каких? И ты… я начинаю…
- Ты верно… начинаешь. Но только думай и дальше.
- Давай уж сам.
- Да что - сам? Простое дело. Зарплата - сто, что ли, рублей; с мужем в ссоре, да и муж - тоже не бог весть: врач, из честных; если помнишь, изволила мне признаться: "Сейчас, кроме тебя, у меня никого нет"; что прикажешь? проще пареной репы.
- Да уж…
- А что? За что ее обвинять-то? Ты, может, скажешь, что нынешняя московская баба, из красивых и все такое, может прожить на сто рублей?
- Да я-то не говорю, но…
- Вот и "но". Вот и у меня - "но". Старики мы уж с тобой, брат ты мой. Друг мой. Я знал, что не догадаешься. И ведь просаживали мы с ней в ресторанах и прочих котлах, бывало, и по пятьдесят за вечер; но это, ты понимаешь…
- Да, иное.
- То-то и оно. Одно дело - сунуть, не глядя, официанту; другое - дать, видите ли, любимой женщине, из рук в руки, двести, сто рублей, не зовя ее замуж. И это еще… ничего. Мы всё умеем… непринужденно. Но когда она сама… м-да. Не Запад мы, брат ты мой. Наше поколение. Все выпендриваем, прикидываемся Европой, Америкой; а - не Запад.
- А что же ее родители?
- Ну, что ты хочешь? С матерью она ссорится - как почти все нынешние молодые бабы ссорятся с матерями: слишком… разное; тут и Фрейд, но не только Фрейд, а - "движение века": слишком… разное; причем женщина, если и сама в молодости была "тае", с возрастом становится морализатором; ну, не неизбежно, но часто. Мужик еще - тот еще может "понять"; мужик вообще более может "понять молодых"; тоже не правило… Словом, кто в семействе играет роль моральной силы, стержня, тот и менее может "понять"; а кто свободней, тот более. У нее мать же, кажется, и ушла-то от отца к какому-то вялому филологу, но она же и морализирует; а эта с ней, разумеется, зуб за зуб. И не зуб за зуб, а - как умеют они, нынешние: та ерепенится, а эта - спокойно мимо ушей. Болтай, мол. Так что мать не поощряет. Порой и расщедрится "на расходы", но - не очень. Отец пьющий и не богатей. А молодой бабе - ну, что прикажешь делать? Колготки, юбка, тени, помада, рубашка, туфли, пальто такое, пальто сякое. Шляпа. Кепи. Так-то. Сто рублей? Так-то.
- Значит, раньше ее любовники… А тут ты…
- Ты сообразителен. Это обыкновенный быт многих нынешних - молодых. Уж несколько поколений не видит в этом зазорного. Именно: не просто делают, морщась - мол, нехорошо, да никуда не денешься; а - не видят зазорного. "Само собой". Так-то.
- Ты преувеличиваешь. Люди, как всегда, разные.
- Это так. Но - но. И - все-таки: куда денешься? Сто рублей. "А жить хочется".
- Ты же сам только что сказал, что "само собой" - "ничего зазорного".
- Так; но зрю в корень. Откуда.
- Так что?
- Что дальше?
- Ну да.
- Вот. Она позвонила: мол, так и так, надо сто пятьдесят рублей - сестре платье. (Заметь, сестре к тому же! Вот везет - никак не сведешь к одному знаменателю!) А у меня нет - ведь у меня сейчас никого нет. (Так и "чешет" - спокойно.) Так ты не дашь ли?
- А ты?
- А я? Я сказал: может быть, но вряд ли. Помню фразу: "Мои расходы… сейчас идут по более существенным линиям". А ты ведь знаешь мои "линии" - сто человек, и кто болен, кто нищ, кто собрался умирать, но не умирает, кто и правда - плох, кто наг, кто убог, кто стар, кто мал. И тогда и верно было - что-то такое: одновременно все болели и все такое. Меня и вечно все-таки возмущала эта ее манера - "мне нет дела до твоих семейных дел"; а тут… Когда я вымолвил о своих линиях, она спокойно умолкла - умолкла, снова давая понять: мне нет дела. У меня сестра, и ей нужно платье. (Может, она и врала о сестре, но женщину ведь не поймаешь; она и самое сомнительное умеет обставить… эстетически, нравственно. Умеет не дать промаха вкуса: в какой-то ситуации. Хотя в иных промахивается с треском. По части такта и так далее. Но ладно.) И что-то зло меня взяло. Да, зло. Меня любят за деньги?! Жаль и денег было: просто так, ни с того ни с сего, от всех своих убогих и от своих дел, на - и дай; но суть не в этом, а именно села фраза: меня любят за деньги?! Ах, вот секрет?!
Я повторил:
- Может быть, но вряд ли. Смотри.
И не позвонил и не явился на ее службу ("крайний срок").
Я думал: она позвонит сама - "объяснится"; но я судил, так сказать, по старым нормам. Мои догадки, выходит, воистину подтвердились. День за днем, то да се; так многие расстаются. Вроде и не поссорились, а… И тут - что уж скрывать - тут совпало с отливом; так бывает - ну, ты знаешь; некое чувство - оно ведь тоже не постоянно; оно живет приливами, отливами; пустяк некий, физиологизм, глупость (мы сидели после того, и она сняла и надела сапог, а, наверно, чулок не свеж), а вот; вроде и видеть не хочешь. И тут - бац - звонок: "150 рублей". Ах, так тебе еще и сто пятьдесят рублей? Так-то, летописец.
- Я понимаю. Ничего веселого, но понимаю.
- Понимаешь, и хорошо. Чувствую, можно и без нее. А я, знаешь, начал уставать снова. Мало меня и так-то жизнь месила по этой части; а тут еще чувство постоянной и унизительной бытовой опасности и… чего-то. Какой-то неуютной заботы. Заботы какой-то неуютной. Эти кабаки, эти… шляния. И я же все время и сам говорил ей, что к новым взрывам я не готов; что нет у меня… чего-то слишком теплого к ее холоду; что я… что в чувстве моем куда как много от чувств отца к дочери, от чувства силы - к надрыву (хотя внешне она была спокойна, а я порою "вибрировал"), а не ясной любви; но слово "любовь" она, как помним, вообще спокойно отвергала, а что до остального, то она вещала, что и не рвется в жены, что идеал ее - иметь свою "небольшую квартиру", жить одной в свое удовольствие, звать кого хочу, прогонять когда хочу, а прочее - трын-трава. И так это без рисовки она говорила, что все мои, годами лелеемые, убеждения насчет женщины - насчет ее чувства прочности, инстинкта жены, одного мужика (искомого за сотней романов) и далее - таяли в дым; так что, по этим линиям, взаимопонимание вроде бы было полное; мы были не только - и даже не столько - женщина и мужчина, - мы были друг и подруга, чем-то взаимно притягиваемые; мы были папаша и дочь, а лучше - дядя и племянница, что ли; мы были… муж и жена, женатые давно и любящие мирно побеседовать; и, как это ни смешно, последнее, пожалуй, наиболее точное. Да, последнее, - наиболее точное. Хотя, прости, мы спали вместе не как "старые" муж и жена, а - всего лишь несколько раз. Вот такие отношения.
А тут - эти деньги. А тут - это охлаждение.
К тому же истинно высокая любовь оставалась - к моей жене, точнее - к Образу (он выделил тоном) жены…
Мы расстались.
Расстались вроде бы незаметно - хотя и на нудной, визгливой ноте.
Шло время.
Несколько месяцев; то да се.
Перед летом я вдруг догнал, проводил ее - она держалась "самолюбиво" и напряженно; я и сказал ей:
- Не хочу расстаться на той ноте. Я понимаю… но…
Она, эдак поведя лицом - мускулами у рта, - покраснев неловко, неровно - молча прыгнула в троллейбус; была она снова красива и эффектна; эта белая кружевная кофта на нежной, гордой груди, черно-синяя юбка узкая - из любимых ее контрастов; яркая, смуглая. Я не стал ее догонять.