Вот бредем мы там где-нибудь; ну, не знаю уж - центр, арбатское всякое; но уж это - скорей из старого - скорей из старого опыта. Впрочем, что ж. Оно и арбатское - его ведь по-разному… видишь и понимаешь. Староконюшенный. Раньше гулял - и баста. Ах, дворик, ах, анфилада арок. Ах, колодец. Ах, старая стена. Это с иными все хорошо. Тут темно, тут эта стена, а тут, не менее старый, подъезд. А если… Ох, Алеша, не надо… Нет, надо, и все прочее. А тут?! Ирина - и арка?! Хождения у стен - у заборов? "Пойдем, свернем?" Она воззрится как на дитятю. "Зачем? А впрочем, как хочешь. Пойдем посмотрим". Желание пропадает. Что же? Что ж - по домам? Да нет, тут - тут - кабак. Недавно вылез. Темно, а там - окна. Двери. Входим. Ну, знаешь, этот, новый - в Староконюшенном. Кафе некое. Как его?
- Забыл.
- Ну, и я забыл. Так вот, входим; публика. Эта очередь. Эти швейцары, официантки-хамки. Эти жеребчики за соседним столом - коктейль, соломка; тут же - знаки Ирине, и она отвечает вроде. Этот запах фарцовки, обыска, черного секса, облавы и всего подлого, как бы так и стоящий в воздухе, в этих дымно-винных "парах". Сине, темно в углах, да темно-то как-то - без уюта, а лишь… И эти взоры йеху. И скрытое и явное хамство: ежесекундно провокационное и коварное. И это неизбывное чувство опасности; ты, человек неробкий вроде, - ты чувствуешь, что ты ребенок перед этой исконной, первой, зловещей, подлостью и лакейством; кругом - рабы, и ты - раб и враг рабов; и ты сидишь и ожидаешь чего-то подлого; не пьянеешь… а она ничего. Она - рыба в воде. И пьянеет - хоть пока и не вдрызг, - и рада и все такое; наконец и тебя проберет… и тепло, и… она рядом… И вроде и официанты уж - видя, что ты платежеспособен, - помягчели; и все равно помнишь - все равно помнишь пьяным умом: завтра (послезавтра…) с тоской и отвращением будешь вновь собираться в такие места. Ну, ладно; вышли; холодно. Слава богу, не подрались; поехали?
Поехали-то оно поехали, да такси нет; поздно, то и се; стоянка; охламоны пьяные; "девушка", то да се; ты стоишь - ждешь: привяжется как следует - уж тогда; а что? Прикажешь каждую ночь быть готовым ночевать в КПЗ? В вытрезвителе? Да и ее подведешь. С ее прошлым. У нас это быстро; поневоле проявишь выдержку и терпение. Ладно, эти отвязались; "Куда?" - "На Хорошевку!" - "Нет"; снова ждешь. Но вот поехали; в машине уют, тепло - мы, кажется, только и целовались-то свободно и бескорыстно, что в машине; она положит голову тебе на плечо, лоб, волосы льнут под твои губы - агнец божий! Явились; темно и сыро; и эти унылые дома и эти кусты; "Походим еще?" - "Да куда тут? Ну, походим". Ходим; ранее целовались - теперь уже вроде и… неохота; ходим; переулок; грязь; гаражи, подворотни; места - не знал, что такие бывают; хватись кто - начни разыскивать, - где я сейчас, я, Алексей Осенин; не найдет… Москва.
Гигант… джинн.
Асфальт, и блоки, и мощные трубы; и строения некие, и сараи, и… и.
Ходим.
"Хватит, домой бы. Я замерзла".
Домой так домой.
А это кто?
Малый некий; ворот поднят.
Бац - плечо о плечо.
Слишком плотно, чтоб не нарочно.
Я оглядываюсь - он оглядывается; он - мат, я - мат; "Поди сюда!" - "Ты поди сюда!" Он подходит; ему-то что?
И Ирина не остановит; я надеялся - будет как обычно - женщина: "Ну, уйдем, уйдем; ну, понятно, что ты герой". И герой "дает уговорить"; и понятно обоим, а - честь есть честь; а тут?
Стоит, смотрит; спокойна, стоит - мол, что будет? посмотрим на тебя, Алексей Иваныч. Любопытно, мол. А впрочем, как знаешь - мол. Повернешь, пойдешь - и тоже поймет; ей, мол, все равно. Что?
Этот подходит; нечего делать - даешь ему по морде; да ведь и он - пьян, пьян, а соображает: это же Хорошевка, а не проспект Вернадского; пока падает, успевает схватить тебя за отвороты пальто и зацепиться эдак обеими ногами за твои ноги - видно, местный прием; он упал - ты вроде тоже, хотя и не совсем; он тебя держит; та (чувствуешь) стоит, смотрит - ни милицией не грозит (тому), и не причитает даже; не беспокоится, не волнуется (так и чувствуешь это); бросаешь того - он тоже встает; он, далее, матерится-то матерится, но уж потише, как бывает у этих ребят: видит, противник - реальный; "умеешь, умеешь" - бормочет - хотя что я умею? - не весело я выглядел в этой битве; уходит - невелик ростом, зато - "привет".
- Ну-ну. Обычно у них ножи есть, - "утешает" тебя Ирина.
Идем задворками; трамваи - грязные в свете брызги из-под колес; сам трамвай - этот, чешский - легко катит, а путь - повороты, темь; тротуары деревянные, все в грязи под навесом; а навес, вестимо, на заборе, тут стройка; а стройка - прожектор и некий желтый (в черном, в синем - в потемках) трактор на малых оборотах - чего-то… ждет; тут кран - вроде поехал; прожектор и красные огни выбирают из тьмы комья, шмоты, глыбы глины - сине-бурой под этим светом; идем; вон там - по доске через эту стройку; тротуар кончился, а нам - не налево, где шоссе, а туда, вперед, - резать путь; идем; хлюпают, трудно чавкают эти двойные, грязные - в глине, в жиже - доски; идем; конец этому - вроде не вмазались, не свалились; некое темное здание - углы, трубы; старый, видимо, - тот, еще красно-бурый, копченый, кирпич; решетки поблескивают - вверху; заводик? баня старая? весь молчит - никакого звука; ну, слава богу: садик некий; средь домов низких - эти кусты, эти качели-пропеллер - будто из детского, но и неуютного, сторожкого, "злого" сна.
- Далеко еще?
- Да сейчас…
Ни разу она не спросила - "Надоело со мной идти?" или в этом роде; как-то просто у нас с ней все было.
Но уж лучше б не просто; та, внешняя, непростота - она оборотное дело "нормы", добропорядочности; я не добропорядочен, но тут уж мне хотелось и этого - у кого что болит, у кого какой вакуум; а… м-да.
Еще развлечет рассказом о приятеле - психопате и наркомане…
Иль упомянет, как она "однажды, лет в четырнадцать, ну так напилась, ну так напилась, что папа с мамой…". Да все спокойно и без рисовки - невозмутимо.
Мне "вдруг" кажется, что она - символ; но я уж не говорю ей…
Не говорю не потому, что она обидится или возрадуется - она и не обидится, и не обрадуется; а просто - не любит она бесед о символах; не любит… всего такого.
И правда: идя с ней рядом за этими кустами, сараями - идя с ней, так и чувствуешь… бесполезность бесед.
Чувствуешь нечто… осязаемое, простое; а беседы…
И ведь не глупа она; а вот - нет.
Подходим.
- Ну, опять дома.
Это она; спокойно и несколько эдак - спокойно-базаряще; мол, какой уж дом; а, мол, - все же.
- Пока?
- Пока.
Домой двигаюсь; на душе… неизвестно что.
И вот - это.
Она сообщила и просто и между делом; я даже и слов не помню; вот тут невольно я сделал паузу, но паузы не было - были хождения, "отношения", и вот - вот; сначала она сказала когда-то чего-то - не очень прямо, - и я вроде понял, но она это не выделила; потом - мы сидели где-то - она выделила - но ка́к?!
- Ты знаешь, мне, - говорит, - нужно деньги на лечение; у тебя есть?
- Есть, конечно, - отвечал я после секундной паузы; хотя не только мое моральное и природное, но и мое "эстетическое" чувство, разумеется, "несколько резануло" это "лечение". Слово-то.
Деньги явились, как бы сказали классики; началось подлое ожидание, известное мне…
У нее, надо сказать, полно знакомых врачей; ведь все врачи - одно, как объяснила она, а по тем временам она как раз водилась с этой сферой жизни; "переговорила" она, и - подошли сроки, и:
- Общий наркоз. Я могу лишь под общим наркозом…
На что и нужны были эти деньги.
- Зачем общий? При твоем… прошлом…
- Я всегда так; я не могу иначе.
Ведь вот - баба! После семнадцати-то раз!
Подходили дни; я сказал:
- После этого ты станешь ненавидеть меня. Пусть в душе… пусть частью души. Уж "это проверено".
- Нет… зачем же. Вовсе не буду, - спокойно ответствовала она.
Накануне она заметно "нервничала"; я, расставшись, еще позвонил:
- Слушай… может, не будешь?
- Как это не буду? Я буду. И ни к чему… твои звонки.
Все оно и происходило где-то у каких-то ее знакомых, в какой-то их там больнице; надо сказать, у нее вообще уйма знакомых, в которых я никогда не мог разобраться и которых я никогда не видел; а она, как это водится у женщин, иногда со мной говорила о них так, будто я знаю их с детских лет; от этого было еще запутанней. Так вот, у каких-то - из них. На мой, как я и сам почувствовал, условный вопрос, могу ли я поехать, она отвечала:
- Да нет, конечно. Все это… без тебя.
День прошел этот; я звоню "домой", то есть "к бабушке", - ее нет; неспокоен я; при ее-то прошлом; да и без того, и в целом я - не спокоен; звоню - "нет - нет дома"; спросить - не спросишь: вероятно, она скрывает, да и как спросишь; я, знаешь, не из этих, что вечно без предрассудков; я, знаешь, иногда церемонный человек. Я не XX век. Вся моя жизнь шла бы иначе, будь я… ну ладно. Звоню; нет… нет. Вдруг звоню - сестра - "Сейчас". Эдак глухо. Или не глухо? Может, сестра ничего не ведала? Ныне и это допускаю. Но ладно. Пауза, как говориться. Берет - она:
- Я-а-а слу-у-ушаю.
Это ее обычное. Но голос не тот… тон не тот. А какой? Ну, ладно. Я:
- Ну, что?
Молчание.
И вот:
- Что - что?! Все в порядке - что. И к чему звонить? О чем спрашивать?
Обычная моя "реакция" на крутую, особенно - "бабью" атаку колыхнулась во мне; но я сдержался и отвечал, как папаша:
- Что это ты… все же, так уж?