Ирина, как говорил я, довольно благодушно терпела, присутствовала при всем при этом - при вхождении, ожидании, подлом усаживании за стол, когда скользкий официант тебе заранее сахаринно, а то и прямо "хамит", еще не подозревая, что ты возьмешь коньяк (Ирина предпочитала его). И надо видеть, как изменится его морда, когда ты это скажешь: и ты предвидишь это мгновение, чтобы убедиться - в чем же? - чтобы убедиться, что человек так задешево слаб и подл; и после, выпив, ты постепенно уж отходишь… отходишь… отходишь.
И философствуешь.
Она спокойна и улыбается.
- Скажи, Ирина, - я начал как-то. - Ты любишь кого-то другого - как говорится?
Она помолчала, мелкой гримаской дав мне понять, что опять я не сдерживаю сло́ва, по собственной инициативе преподнесенного ей недавно: "Не выяснять отношений - за бесполезностью этого занятия применительно к тебе - к Ирине". - Ну, ну… а все же.
- Что́ значит - люблю! - терпеливо спросила она. - Я не понимаю этого слова.
- Ну, ну. Ты, женщина…
- Нет, честно - не понимаю.
- Ну, а ка́к ты ко мне относишься? Ведь понимаешь, ведь это твое молчание и нелюбовь к "словам" - ведь все это просто лишь форма безответственности. Ты предоставляешь ответственность другим, а сама ничего не берешь на себя. Таким образом, ты вроде и честна сама с собой (извечная потребность женщины) и в то же время это тебе и ничего не стоит.
- Почему, я ответственный человек, - сказала она, прихлебывая коньяк как воду и серьезно глядя мимо меня: как бы обдумывая мои речи. Эти огромные светлые глаза.
- В чем же это ты ответственный?
- Я, обычно, верна своему слову, я не обещаю того, чего не могу дать; я забочусь о бабушке, о сестре, о папе - порою; о маме. Хотя с матерью у нас контры. Но все же. Я хорошо работаю. Чего еще надо? Не понимаю.
- Нет, ты понимаешь.
- Да не понимаю - честно. Вечно ты меня в чем-то подозреваешь и уличаешь. Пойми, что я проще, чем ты думаешь.
- Ничего себе проще. Таинственные болезни; вся эта нелюбовь к "словам".
- У каждого человека есть свое - личное. Это естественно. Да и в этом во всем, о чем ты говоришь, ничего нет особенного - неясного; просто… ну, неприятно мне говорить, вот и все. Что же тут… такого.
- Ну, неприятно так неприятно. Но пойми, мне трудно с тобой; я не могу всё… угадывать. Я не господь бог. Коли же я неприятен тебе, так не звони, отказывайся от встреч; но ты же звонишь, приходишь. Извини, конечно; но ты понимаешь.
- Да нет, если тебе неприятно, то я могу, конечно, не звонить, не приходить.
- Ага! Все-таки женщина ты!
- А кто сказал, что я не женщина?
- Но все эти добродетели, которые ты перечислила, - все они какие-то… мужские.
- Это какие добродетели?
- Да вот по поводу ответственности. Она ведь и ответственность есть - мужская, женская.
- Надоело мне это все - "мужское", "женское". Какой-то ты… ты вот самоуверен, а чего-то не понимаешь.
- Мы с тобою чрезмерно часто употребляем слова "понимаешь", "не понимаешь": тебе это не кажется подозрительным?.. Сначала я, а потом ты.
- Разумеется, я снова потом. Ты считаешь себя таким умным; а сам не всегда умен.
- Опять! Ха-ха!
Она, чуть розовая уж, начала вдруг делать лицом тот "жест" - иначе не скажешь, - который, как оказалось потом, был столь характерен для нее: нервически, глубоко двигать углом губ, поводить густыми бровями.
Я уже знал по долгим кабацким разговорам, что задел ее больную струну - "дал понять" (хотя, как и всегда, не хотел этого), что я ее "не принимаю всерьез" как ум, как личность; женская черта в отношениях со мной.
Она проявлялась обычно, когда она пьянела хоть чуть.
- Ну, ну-ну, - заговорил я, беря ее за руку: ибо знал, что секунда - и она вскочит и побежит… при этом не теряя и своего "спокойствия". - Но просто, мне смешно, что я - глуп.
- Ты та́к уж не допускаешь этого?
- Да нет, Ирина; ну, пойми, что ты зря… заводишься; если хочешь, наоборот, меня умиляет, что меня обвинили в глупости. Мой "крест" обратен твоему; всю жизнь меня обвиняли в рассудочности, в склонности к схеме, всю жизнь мне говорили - слишком умен; такая уж у нас… привычка. Пойми, что это не похвала тоже. Оно и ум, как ты знаешь, бывает разный; но меня-то уличали, так сказать, в том, в плохом (гм! гм!) уме. И поэтому, когда мне говорят, что я глуп, я не обижаюсь; ну, я объяснил тебе?
- Зато я, по твоему мнению, конечно, обижаюсь как раз потому, что мне ума - не хватает.
- Да нет; о боже.
- Что́ - о боже? Я пошла.
- Да подожди же - ну черт возьми; ну, сиди.
- "Черт возьми"? До свиданья. Всего хорошего.
- Ну сиди, Ирина; ну, бога ради. Ну, я не знаю, как тут сказать.
Она уж привстала, но на сей раз вновь уселась.
- Я с тобой - я, наоборот - пожалуй, впервые в жизни! - я чувствую, что я - порой - более мягкая сторона; не знаю уж, ум ли, что́ тут - у тебя, - но так… Правда, это порою; я знаю, что в принципе я все равно и жестче, и сильнее тебя… Но - так; я, вот, чувствую, что впервые в жизни я порой - мягкая сторона; а ты - твердая.
Она успокоилась и подумала.
- Ты знаешь, Алеша, - открыто сказала она. - Это я такая. Я так поставила себя с людьми. Так было… так и есть.
- Ну уж. В общем ты - женщина… хотя и холодная порою душевно. Любить ты, что ли, не умеешь? "Слов" не терпит; скажите.
- Это я-то? Я с тринадцати лет занимаюсь… этим, - вдруг сказала она.
- Чем - этим? - спросил я лишь ради ритма, хотя и понял.
- Этим; ну, ты понял. Хотя это и не любовь как чувство: как ты скажешь.
Я открыл в ней странную черту; она не одобряла не только тех, но и этих "слов" - не одобряла ругательств больших и малых: всего того, чем бравируют многие нынешние дамы; не одобряла разговоров на "всякие сексуальные" темы.
- С тринадцати - это все же слишком.
- С тринадцати лет я "занимаюсь любовью", - все же добавила она спокойно.
- Зачем уж этак. К тому же ты не уважаешь цитат, а цитируешь западные кино, - сказал я. - И что же… тебе сходило с рук? А замуж ты…
- Замуж я вышла в девятнадцать, но вообще…
- Что вообще?
Я спрашивал осторожно - помня о смерти ребенка.
- Но вообще замуж - это… не имеет значения; я вроде и, как ты выражаешься, любила (я мысленно поставил восклицательный знак на полях ее речи!) своего мужа - кстати, давно надо бы развестись, неудобно перед человеком (последние слова она сказала все же с оттенком рисовки, хотя и спокойной). Я предлагала, но он не являлся и не давал бумаги. …Так вот, я вроде… я была привязана к своему мужу, вроде вот как сейчас - к тебе (сказала она хладнокровно); я даже… я и тогда вела себя, вроде вот как сейчас: сейчас ведь у меня нет никого, кроме тебя.
- Ну, спасибо, мать!
- Да; нет, правда. К чему мне врать?
"И правда - к чему?"
- Так вот; это было. Но вообще - вообще замужество не имело для меня особого значения; оно не повлияло на меня.
- Что же на тебя повлияло?
- Ну, как тебе сказать. Ну, тут этот секрет; ну уж ладно, скажу тебе. Только дай слово, что никому не скажешь; особенно - в нашем… учреждении.
- Даю.
- Ну, я тебе ве́рю; так вот, я принимала сильные средства… и вот это - вот это повлияло, конечно.
Я помолчал.
- Сильные средства - это "допинги", что ли? - все же спросил я.
- Ну да.
Я помолчал снова.
- Что-то ты ничего не боишься, а тут… "сильные средства". Красиво звучит.
- Ты напрасно думаешь, что я стесняюсь или боюсь. Просто, мы в свое время… мы привыкли не произносить такие вещи - такие названия вслух. Ну, в порядке конспирации; ну, ясно.
- Это и есть… твоя основная болезнь?
- Ну да.
- И теперь?..
- Ну… что ты. Я давно бросила. Мне удалось. А так вообще, редко кто бросает. Это уж кончено. Все такие люди до конца своей жизни состоят на учете. Бросил, не бросил, а состоит.
- И ты?
- И я. Меня и сейчас он встречает - ну, как, мол, дела?
- А ты что?
- Ну, а я что? Работаю, говорю. Все в порядке. Молодец, говорит. Один из ста умеет бросить, как ты. На той стадии… Но все равно это - психика на всю жизнь. Но живу, ничего.
- И давно это?
- Давно было или давно бросила?
- Ну, и то, и то.
- Да вот как раз лет в семнадцать-восемнадцать. И то и другое. Примерно, года полтора оно было.
У меня висело на языке - не оттого ли ребенок умер; но я сдержался.
- И что́ же: ты сама, что ли, придумала? вряд ли. Уж кто-нибудь научил.
- Да… один знакомый.
С женским изяществом она произнесла избитое таким образом, будто это впервые произносилось в мире; умеют.
- Ах… знакомый все же.
И знал я, что так и должно; и все же - "кольнуло" эдак.
- Да, знакомый, - повторила она, твердо глядя; более мы, надо сказать, не касались этой темы.
Хотел ли бы я увидеть этого ее?
Который научил.
Научил - всему?
Почти каждая красивая девица имеет в ранней юности идола, который со стороны вызывает лишь пожатие плеч.
Как бы опровергая (не опровергнув!) мои дальние, начавшие раскручиваться мысли на этот счет, она продолжала:
- Я ведь была… очень привлекательная в ранней юности.
- Ну уж не сомневаюсь. Это единственное, что несомненно.
- Ну и ко мне… липло все… Тут Москва… Хорошевка наша - глухая; но я никого не виню; я сама такая, - добавила она важно.