Это было место и агатовых, и сердоликовых крапинок, "жил"; и яшмы, и аметисты, и разное прочее и жило, и "попадалось" тут; слишком чопорные слова не шли впрок; и даже халцедон, и особенно он, не хотел выговариваться, хотя многое тут, по сути, принадлежало ему - и агаты, и сердолики: его производные; но важно самое чувство: камень не задушевен, он духовен; помню, в детстве напал я, в отцовой-материной книге, на таблицу - "Камни"; и зоревым, и ярким, и райским садом повеяло на меня с твердой глянцево-праздничной бумаги; я не знал… я хотел… Теперь-то я понимаю, что все таблицы льстят природе - и не могут достичь ее: ее сути; оттого и льстят… Но здесь во мне извечно возникало исходное детское чувство; вон россыпь - и весело умиляет под серым верхом розовая, двойная (разделенная серой же полосой) волна-линия; причем видно, как это и всегда бывает в природе, - просто и ясно видно исходное единство и соответствие; возьми камни порознь (что и делается) - и до чего необычно будет зрелище; но вон они лежат, и сразу видно, что все они произошли из одной большой "жилы" - из целого; и - растрескалось оно, что ли; и вот - вот он регион, атмосфера розовых, серо-розовых этих камней; и возьми один, увези - и там, там, вдали, в иной жизни, все будет казаться, что он, один, - что он неизвестно откуда… Некая лава жизни вышла тут на поверхность; вышла - ушла назад: но видно, что то была - жизнь, сама жизнь; и к ней - нет вопросов; а к тому, к одному камню - будет вопрос.
Так…
Так… так.
Но вот кончилась сердоликовая, сердоликообразная россыпь, место; тут уже - просто камни: серые, бурые, серо-белые, острогранные и зазубренные; тут они и эти, зеленые - темно-зеленые и одновременно более сочные по цвету, хотя чистота, и гладкость, и твердость камня скоро снимает растительные, нечисто-влажные ассоциации; и такие - светлее, желтее и при этом более скромно зеленые - как их; как оно, вообще, - это зеленое? ведь оно местное; ах, забыл… уж эти названия… Вот: отторжение ума, мучающего свободную душу: зеленое - трас, родич туфа; белые прожилки и "подушки" - те, те - это кахалонги; бывает - бывает и горный хрусталь, и дымчатый халцедон, и гелиотроп - каковы названия?! Халцедоны "с розовым огонечком" (как говорил знаток) - это опалы; яшма бывает парчовая - в золотую крапинку, а бывает…
Хватит; великая природа не имеет названий - даже красивых; или имеет лишь те названия, которые стали заговорным корнем ее самой; которые идут из лавовых стволов; таковы для этого места - сердолик и агат.
Вон и начались голубые, бело-голубые волны на сером камне; агат - агат.
Подбирать?
Но велики камни; но осколки их, которые попадаются, хоть и редко (не дремали до нас туристы), - осколки их не дадут понятия о тайном целом; но есть чувство… Есть чувство, из-за которого мы клянем свою натуру впоследствии - вернувшись из этих мест - в другие места: "Ах, дурак. Ах, зачем не брал".
Это чувство состоит в том, что нечто, в изобилии лежащее тут на своем месте, - что оно и лежит на своем месте; и что ничего особенного тут нет.
Так на Кубе мы не берем ракушек; так в Монголии не собираем мхов - оранжевых, зеленых и охряных, и синих, и фиолетовых; так отсюда мы…
Так отсюда мы не берем всех тех камней, которые "надо б взять"; о которых будем вспоминать дома, зачем не взял.
Мы весело поднимались; путники более-менее приспособились; они поняли, что мы движемся с интервалами, и уж начали острить понемногу:
- Вожатые: что-то сами помалкивают.
- Небось и страдают больше нашего, да стыдятся.
- Ох, братцы. Камни сыплются из-под меня.
- А песок?
- Алеша, скажи хоть слово.
Мы с Алексеем вяло отвечали и лезли; вот она и вершина; буро-бордовые, седовато-пористые базальтовые, гранитные и иные скалы из древних, исконных лавовых пород стояли пред нами впритык друг к другу, явственно напоминая, что некогда они были одним огненным, густо-кипучим телом и что лишь позднейшие трещины - солнце, ветер! - развели все на условные отдельные глыбы; цельные лбистые основы по-прежнему держали на себе многотяжкое здание, и спокойно смотрелись трещины на фоне этой округлой мощи; в них, в щелях, росли цветы из почвы, внесенной ветром, - и мирной казалась судьба этих трав; было видно по желто-зеленым склонам, как некогда катились густые, глухие куски огня; как сужались реки эфемерно светлого, дымного гранита; как все миллионножаро лилось, густело и плавилось вновь, и двигалось, двигалось в этом мире; но ныне стояли скалы, как бы секундно отвердевшие вполшага, вполоборота, в четверть движения во всем своем беге; и, как конфетные обертки, мелькали годы и более мощные "отрезки времени" над этой сказкой о мертвой царице.
Мы обогнули высшие скалы - и снова мы очутились над морем; и ветер вершины охватил нас.
Мы спустились к той стержневой дорожке и продолжали поход.
Вскоре мы, миновав Дьяволов мизинец (картинную черно-бурую скалу, торчавшую среди желтого луга) и зеленую, справа по ходу, Божью гору (выше этих лугов, но деревья! Таковы ветры), - попали в долину, замкнутую с четырех сторон; мы шли по левой - по внутренней стороне массива, обрывающегося там, вовне, опять в море; перед нами вновь представали горы в их собственном, неоткрытом простору моря, бытии и величии; господствовали светло-бурые, буро-серые колеры; то скалы - исконные породы обнажали свою крутую жизнь; все это было разбавлено бастионами горной зелени - мелких деревьев; порою почти шахматное чередование скалистого светло-бурого и неярко, сурово зеленого создавало сам колорит места.
И над всем торчали "зубцы и пилы" - неровные скалы-вершины тех, несколько отдаленных, гор - как отдельных гор; и бело-голубое небо было над нами; и зеленела строгая зелень окрест тропы; и мелькали птицы, и полнили тишину кузнечики.
Но это здесь - "вокруг", у ног; а стоило поднять взор - и снова: те вершины и светло-бурые склоны в их цепкой, суровой зелени; и - горы, горы.
Тропа эта шла горизонтально или чуть вниз - мы ведь миновали основной перевал; идти было легко, все разбились на пары-тройки, болтали; мы с Алексеем незаметно для них, для себя опередили спутников шагов на сорок; после тех, иных незначащих реплик он - уже на ходу - продолжал свои излияния, как он сам назвал это.
- Так вот, как ты понимаешь, "отношения" эти шли не короткой бурей, а вот волнами, квантами, взрывами малыми; как оно бывает, время от времени я ощущал, что то ли я не могу без нее жить на некое время, то ли особая нежность и мягкий свет, и чувство чего-то полнят меня; тогда я возникал пред ней довольно решительно - звонил или прямо и являлся в предбанник к шефу, где она сидела важно, - и звал туда-то; она, бывало, мялась немного - но все же, в эти первые (да и только первые ли?!) свидания не было (не было!) случая, чтоб она отказалась, отговорилась - хотя я никогда не настаивал слишком нудно и сразу поставил себя в том роде, что, мол, насильно я мил не буду и хочешь - хочешь, а не хочешь - не хочешь… И что же делали мы? ты не поверишь; впрочем, зная меня, ты, может, и поверишь; в общем, никакого реального секса сравнительно долго не было между нами; мы целовались и все такое, и даже и это - вот та́к-то! - и даже это со временем, но с малым временем, притупилось; у меня есть чуткость на эти вещи; я быстро почувствовал, что не только мне, но и ей этих всех поцелуев и всех объятий, пусть и самых жарких, рискованных, и мало и скучно; и даже ей куда скучнее, чем мне.
Я понял, что тут все поцелуи и все объятия под балконом на улице - чистый ритуал и не более; всякий ритуал втайне иль явно скучен; но здесь это был уж явно надоевший (ей и как бы и мне), утомительный ритуал. Вышло так, что мы в первые разы обнимались на улице бурно; а далее - не миновав еще, как говорится, последней близости! - далее охладели ко всем этим знакам любви - знакам, не бывшим самой любовью и сексом. То есть даже не так; любовь как бы и была - была, в зародыше или в недоразвитии, или как там, черт ее побери, - была с самого начала - с самого начала свиданий; а для секса - тем более для этого прогулочно-студенческого, неокончательного секса - мы были слишком взрослы. Она слишком взросла. Я же мог и так и эдак.
Мне было неловко - я объяснял ей:
- Знаешь, я к тебе слишком хорошо отношусь. Вот, гуляем. Кабаки эти. Таскать тебя по приятелям? - осторожно объяснял - намекал я. - Ты знаешь, не мое это.
Она лишь благодушно посмеивалась; не обижалась вроде.
Как-то, надо сказать, она все же позвала меня в пустую квартиру папаши: он снова уехал.
Смешное и слишком взрослое было это свидание; кончилось оно ничем.
Любовь требует детскости… хоть некоей…
А тут - тут любовь вроде уж была - и это помешало "голому сексу", где все ясно; и не было - не было этого детского… радостного.
Мы сидели за столом друг против друга; она хлестала коньяк, не пьянея, и курила - курила; я пил - подходил не раз - целовал ее, целовал; она вроде и отвечала; взял я ее на руки - она осталась спокойна.
Зло… эдакое спокойное (тоже!), отцовское зло взяло меня.
Я ощущал себя, душевно, уж несколько зависимым от нее; это мешало; то есть мешало не это, а то, что я не видел зависимости в ответ на зависимость.
- Надрыв в тебе, - сказал я. - У меня безошибочное - реакция на надрыв; красивых баб много, но я замечаю - это… Оттого, что я сам - того? Или, наоборот, оттого, что слишком "здоров" душой?
Я "здоров" выделил интонационными кавычками; странное дело, я и верно - это я-то! я-то! - ощущал себя здоровым и "правильным" перед нею… И был все время моложе ее: я, на столько лет старший.