Из письма подруге Люсе
Живем мы ты знаешь как. Много мелких хлопот. Не знаю, что летом делать - да, наверно, никуда не поеду, во всяком случае вначале. Скучно везде. Одно и то же. Уехать бы в глухую деревню, ну и все такое прочее. Хотя здесь, по крайней мере, более весело. С Алексеем свет Иванычем у нас, кажется, "разрыв", ну и шут с ним. Еще один эпизод в жизни. Да и был ли эпизод? Эта Куба… Люся, ты знаешь что, посмотри там - нет ли там голубой кофты из…
Громадная тень сместилась на той горе; спутники давно поглядывали - отдохнувшие, уставшие от отдыха. "Что ж? Где же город усопших? - было в их взглядах. - Не мы ли усопли здесь? Что ж, наши проводники?"
Миша - второстепенный герой и того, и того измерений жизни - сказал уныло - впрочем, со всегдашней своей мягчайшей - в морщинах - улыбкой:
- Братцы, пойдем? А, братцы?
Мы с Алексеем взглянули один на другого - мы рассмеялись и поднялись; Алексей, неудобно опершись ладонью о камень - возврат, неловкость! - я - более тихо; на сей раз мы оба возглавили шествие; шли рядом, но молчали.
Спокойная горная, если можно так сказать - внутренне горная природа продолжала окружать нас; гребень перевала или вершина, "пик" - это горы в их величии; но есть еще уют гор - жизнь, "быт" этих террас, выемок, поворотов; сверху вокруг ощутимо для ума давление прямой тяжести громад; но именно поэтому - как под защитой отца, великана - впитываешь особую дремоту, сладостную затерянность в мире и самого себя, и всего близокружающего; незримая, но чувствуемая отъединенность горами от всего мира рождает настроение, подобное настроению жюльверновских колонистов на их необитаемом острове; вы идете - колючие, твердые деревца-кусты постоянно смыкаются и размыкаются; остро каменистая тропа то понижается, то повышается, то плавно загибает вправо - в сторону долины, - то уходит вверх влево, как бы углубляясь в самое гору и направляясь в тайные хоромы "Медной горы хозяйки"; время от времени, выходя на покатые поляны и на террасы-поляны, она, тропа, открывает как бы отдых для твоего взора, для сердца и для себя - открывает высокие, светло-зеленые, колосистые травы, просвеченные бело-желтым позднеутренним, летним южным солнцем; истинно радостно цветут в траве эти розово-сиреневые, малиновые, ярко-синие, желтые, белые цветы - и крупные, и мелкие, и метелочные, и одиночные, и групповые, и взаимно-отдаленные; по неизбывно-таинственным законам почвы, света и тени, и ветра, и местонахождения, и влаги, и сухости цветы живут регионами, атмосферами; вот снова начались эти узорно-бело-розовые, бархатисто-малиновые гвоздички, гвоздики - и ты уж знаешь, что это не последнее: можешь, пройдя и подумав - "Набрать? Не набрать?", - можешь не возвращаться, следуя известному: "Что имеем, не храним, потерявши плачем", "Хочу того, чего уж нет": можешь не возвращаться; они появляются, исчезают, они напоминают одиночками, группками - мы здесь; и вдруг снова являются царством, городом, слоем жизни; да вон они… И так идет некое время - под знаком горных гвоздик; их место, их время. Но вот, по неуловимым признакам, видно - кончились; неуловимым? Уж слишком много явилось сиренево-розовых часиков; уж очень ветвист и напорист тысячелистник с его грубыми бело-серыми, как бы пористыми метлами - тысячелистник, который мы в детстве звали - тысячелетник; и, в сущности, не все ли равно?.. Уж слишком настырна пижма - маленькие яичные желтки в соцветиях; уж слишком - и далее. Интуитивное зрение, косо вбирая все это, - вдруг наконец и выбрасывает на поверхность это чувство: гвоздики уж кончились, это - не их соседи и… Словом, далее; бабочки; пчелы, пчелы… Просвечены паутины, некие нити и травы; блестко мелькают серо-сетчатые и одновременно тонко, прозрачно радужные крылья этих насекомых - мух, мошек, оводов, стрекоз и слепней и прочего; темно блестят их синие и черные брюшка, если не мохнаты; стоит тихое гудение, шорох, шорох; загадочно смотрятся разные норы с обсыпанными краями - норы, уходящие под корни, под камни да и просто - под тропу эту в самой тропе; и возятся птицы в ветках, в травах - птицы странно озабоченные, попискивающие и вечно, извечно, неисповедимо таинственные; их пестрые, серые, буроватые спины, грудки, явившись, тут же скрываются в толще жизни и зелени; и стоят кусты и деревья корявые; и царит солнце - царит в самой прохладе и тени; и влага слезно посверкивает в торжественных, "злых" лучах - посверкивает из тени - оттуда, откуда не изжита бодрость ночи; и если раздвинуть крепкие, гордые стебли трав, там - на нижних вбок стрелах-листьях - там тоже блестит еще - блестит и свинцово-ртутно, и матово-серебряно, но - блестит: как бы салютует солнцу и тут же - дремлет - дремлет; и ведет тропа; и впереди - праздничный, захватывающий душу, загадочный гребень перевала - извечное решение, разрешение; и - благое небо над ним.
Дорожка, однако, снова забирает все круче; это мы обогнули гору и приближаемся к подъему на нее.
Вновь компания приумолкла.
Мы молчим с Алексеем; перед нами - образы реальные и духовные.
Мы выходим на луг - на поляны, предшествующие гребню; кусты, деревья позади постепенно; с ними отстает, как бы забывается сзади, клубится там, с ними, сам в себе уют гор - и медленно, молча, возвышенно разворачивается - величие и размах.
Последние десятки метров; горы тут скрадывают расстояние, но все-таки видно, что - последние; луг, травы; красочно-пестро, желтовато (тонкий скрытый фон), зелено; трудные метры, но - весело, весело на душе: виден, виден итог, свершение - вот оно; шаг… шаг.
Мы выходим на гребень; море в тумане, ветер; далеко… далеко видно; слово далеко - главное из слов ныне - главное из слов в ситуации, когда слабы слова как слова; картина из тех, что нельзя описывать, по завету Чехова: опиши правдиво - и выйдет неправдиво; но поражает и странный аскетизм величия - высокого зрелища; с одной стороны, вот - свершение: это - из тех редких свершений, что не разочаровывают; тут все, что нужно гордой душе: вокруг - прекрасные скалы и солнечный, желто-зеленый луг - гребень хребта; вдаль - море - море; что добавить? Оно так же велико, как и там - выдерживает любые подъемы над ним; лишь простор еще глубже, еще мощней; лишь туман там, вдали, еще таинственней, лучезарней одновременно; лишь круче ветер; лишь выше само чувство простора.
Кажется, гудение, музыка идет оттуда, от моря, и от всего простора - горы… горы, скалы; кажется, само гармоническое начало мира проступает въяве, и этот дух музыки - он оттуда - от этой яви.
От этого тайного, ставшего явным - явным.
Но "одновременно", да, скромность, и простота, и аскетизм есть в мощи, в величии; "одновременно" - тоже не то; оно - одно; оно - исходное; ничего пышного, ничего сочного, влажного, ядовитого нет в окружающем строгом мире; стоят эти скалы - верх вершины - величественные камни; сдержанно и желтеет, и зеленеет "альпийский луг" - хребет гребня; небо не яркое, а бело-голубое; торжествует великое солнце, но оно торжествует - здесь, в выси, - оно торжествует не в ризах, не в радугах, а - не предметно, медленно, в строгом просторе; море - море и дальне и просто - в тумане, в дымке. Сдержанно голубое сквозь живо-серебряный дым простора.
Открытые восклицания ведомой компании были ответом на наше явление наверху; та́к должно. Мы с Алексеем улыбались - хозяева, довольные похвалами гостей.
- Куда же ныне? - далее говорил Миша. - Наверно, туда; но жаль миновать вершину.
Мы действительно стояли так, что, если лицом к морю, направо шла тропа - продолжение всего нашего маршрута; налево же поднимались камни - вершина той горы-массива, которую мы только что обогнули. То есть гора эта была уже как бы пройдена, хотя мы не были на вершине.
- Сходим на гору, это недолго, - сказал я. - Тут осталось-то… сто метров.
- Да, но бывают сто метров и сто метров, - добродушно промямлил (лицо-улыбка) Миша, не скрывавший неопытности в этих делах; это, конечно, была куда более верная позиция, чем натуга. - Вон, круто.
- Ничего, залезешь, - сказал Алексей.
- Пойдем! Пойдем! - сказали решительно дамы; ибо у "современной женщины" самолюбие вечно возьмет верх над усталостью.
Ей невдомек, что человек, который доказывает, тем самым вызывает подозрение; просто, истинно лишь то, что не требует доказательств. Но это к слову.
Мы полезли к вершине.
Тут было царство камня; неодолимое влияние имеет камень на мою душу.
Не мне доказывать, как близко мне "все живое" - все явно живое: все "самодвижущееся" и зеленое, и цветущее; но камень - особое.
Камень чист и тверд, и в нем - реальное средоточие "космоса", неба и света - света; кто́ бы знал, как строг и при этом жив - строго жив камень; притом любой - любой природный, подлинный камень; вон они - серо-белые - известняки иль кварциты, что ли.
Но слаб, слаб человек - слабо сердце; и любим мы - любим мы явную красоту и в самом камне; она напоминает нам о жизни и радуге; она напоминает - о райских садах - дивной сказке любого нашего детства; причем странное дело: ни один сад как сад, даже пышный, не напоминает нам о снах - о "садах"; и лишь камень, в его зорях, уводящих прямо в глубь, в сон и в толщу жизни, Жизни, - лишь камень говорит о ясном, о суровом, что вместе - и радость, и свет забвения.