Я явился в правительственные комнаты заочного отделения - в деканат-ректорат. Никто еще так и не понял, деканат или ректорат: все у нас тут камерно, по-домашнему, и это способствует уюту общений… Явился, как и ясно, не сразу, а спустя: коридор, беседы…
Одна комната - бумаги, и гомон, и студенты с зачетками, стоящие в очередь к столу инспектора - усталой девушки Тони, и то и се, и вторая комната - закуток; и там - "никого"; никого, кроме - Ирины в оранжевой обтянутой кофте-водолазке и с этим - и с этим несомненным и мощным, и ярким взглядом.
Да, то был не взгляд заочника - не взгляд серьезного, и свежего, и мыслительно чистого человека; нет, то не был взгляд - взгляд заочника.
Я не знаю мужика, который не поддался бы этому взору; да ты сам видел… ты видел и можешь понять… Хотя ты, прошу помнить, не видел ее такого взгляда. Я, конечно, понимаю, что она и тебе там где-то… бросила взгляд; но это - но это - кому́ она не бросала - уж ты не сетуй; а то - а то был взгляд. Взгляд.
Это из того, о чем Лермонтов точно выразил: "Есть речи…"; есть речи, а есть и взгляды: даже это, как ты понимаешь, первее.
Я стою, и она стоит; причем нет стеснения в ее позиции. Мы молчим; сколько же молчать?
Я уж говорю нечто; она же начинает… про квартиру отца, который живет в разводе с ее матерью, и отец - отец, мол, уехал.
Кажется, она говорит это уж давно; и черт ее знает (забегая вперед), умеют - умеют вот эдак женщины: наобещать вроде с три короба, и все уже вроде бы ясно, а после? Пусть и не обратное, но другое.
Ладно.
Вошла инспекторша, мы уж и не вдвоем давно; я бегаю глазами, да и она уж то смотрит, а то не смотрит; но продолжается - продолжается действие этого мощного, ясного светового поля. Того, того взгляда. Взора.
Не светлый, не высокий и чистый, а - явный взор.
Ладно.
Мы говорим, мы выходим.
Как бывает оно, внешне мы при этом "общаемся" на самом дурацком уровне. Общий разговор о расписании с инспекторшами. Да как вам лекции и работа одновременно, да кто читает, да что такое - куда девалась эта моя бумага (раскрыв портфель); и она - "Не знаю!" - заинтересованно заглядывая туда, в недра портфеля: будто она обязана знать, где моя бумага; да куда Филя плелся (проректор), - да, правда, куда он? хотя он ни ей, ни мне не нужен; ну, и все так. И не исчезает, не исчезает незримое световое облако.
Мы перемещаемся в толпе и, как говорится, в пространстве; ее оранжевое - как цветок огня; но всякий миг напряжения - это лишь миг; ее взоры уж не такие прямые и могучие, явные; она уже как бы устыдилась энергии, вдруг тогда открытой на меня во весь световой источник.
Сам источник, он уж вроде замаскирован, но он там - он есть; я это вижу по ее взглядам украдкой - столь же широким, но слишком молниеносным; по ее… неловкости тайной; это она-то - неловкость! сама спокойствие!.. По ее угловатости… Угловатости женщины, при этом и грациозной и плавной неслыханно.
И ведь всякое перемещение имеет свою житейскую логику; оно приводит куда-то.
Вот мы и у ворот.
- Ну что же. Вам куда? - Неизбежное!
- Мне! А вы - а вы что делаете-то?
- Как что делаю?
- Ну, дальше?
Мы тут оба на "вы", конечно.
Позднее, однако, у нас бывало и то, что и при самом начале, после базы: я на "ты" - отец я, папаша; она - на "вы". Потом она переходила на "ты", потом на "вы", но после об этом.
- Это вечером, что ли? - ясно ставит она точки над "i" своим чуть нечистым, чуть носовым голосом.
Это в определенной интонации он такой; в другой интонации он грудной и чистый.
Мы действительно слишком однозначно определяем свои голоса; а они - разные…
В положениях наших разных.
- Да: вечером.
- Я свободна.
Спокойное, ритуальное.
- Так вы как…
Я договариваюсь слишком долго: есть для меня процесс первый.
Она приходит вовремя; она, надо сказать, всегда приходила вовремя, кроме… кроме. И работала она хорошо.
…Собственно, почему в прошедшем времени? и работает.
Для меня, надо сказать, - думаю, и не только для меня, - есть особое обаяние в красивой женщине, которая хорошо работает.
Будто она скрывает нечто.
Она пришла вовремя, но я не буду долго об этих свиданиях; скажу лишь, что я как-то мучительнейше целовал, обнимал ее после кабаков на улицах. И это, как и водится, в ту эпоху привязывало ее ко мне: на второй раз она сама явилась, вызвав меня с середины моего семинара и, в пустом коридоре, прямо глядя и ничего не говоря. Глядя "спокойно": тут на письме уж точно будут кавычки. Этакая… покорная мегера…
Но в самих-то кабаках мы сидели и плохо и неуютно; ныне одна из первейших моих ассоциаций в связи с нею - чувство темного (морально темного), оголтелого кабака, мелкое чувство постоянной малой опасности: она, как блюдо меда, неизбывно привлекала к себе всех ос, и шершней, и шмелей и не противилась этому… И ее скрытность, и отчуждение; и ее фраза: "Так не понимать…" (душу).
Это я: это я не понимаю женскую душу…
Поделом: я отчасти кривлялся, рисовался…
Но происходило это оттого, что я чуял лед некий; лед!
Лед!
Я не знаю, в чем это именно в ней сказывалось; в неразговорчивости ее, что ли?
Но порою она бывала и разговорчива; она, как это случается с женщинами, притом часто как раз с зависимыми от тебя внутренне, вдруг начинала молотить чушь, вдаваться в подробности; иногда она и "умолкала" - молчала подолгу, но в этом ее молчании не было, мне кажется, враждебности или сухости, или тайны; я и спросил ее - и она ответила:
- Да нет, что ты? Ну, я такая; я вот молчу, и все. Тут нет ничего такого. Я иногда болтлива; а тут - молчу. Это после болезни. Иногда - так.
- После болезни - какой?
- Ну… это долго… да у меня полно болезней.
- Например.
- Например, язва… была…
- У тебя?! Язва желудка?
- Да.
- Так, во-первых… Во-первых, ведь это должно быть видно: по коже, по - да мало ли. И пьешь ты, как…
- Ну, пью, ну, и да. Но я пью крепкое, я сухое там, шампанское, стараюсь избегать, - терпеливо разъясняла она. Она, и нередко, вдруг тоже принимала тон родителя по отношению ко мне. - А кожа у меня темная; ты разве не заметил? А темная кожа - она не отражает… Но если приглядеться, то видно. Шелушится иногда… Но у меня косметика. Накрашенный и ненакрашенный человек - это совершенно разные вещи.
- Зачем ты красишься; ты и так…
- Ну, это все понятно. Но мне идет.
Я вынужден был согласиться.
- И все же, все-таки: я, например, втайне люблю, когда женщина вся естественна: и внешне тоже. И почти все мужики…
- Ну, во-первых, не все. А во-вторых - зачем вечно говорить то, что и так понятно? Зачем всегда выговаривать то, что и так, без слов и без расчленения, должно быть понятно? - высказала она одну из любимых своих жизненных платформ-постулатов. Конечно, внешне жизненных…
Я заметил в ее речи эти два слова: нарочитое "человек" вместо "женщина", - тем самым она - ах, коварная, ехидная нечаянность жизни, ее речей в самой их нарочитости! - тем самым она как раз напомнила, что она - женщина; и это "вечно" - это женское, семейное "вечно", когда мы, по сути, едва знакомы.
- У меня и туберкулез был. Начинался, - неожиданно добавила она.
- Ну, ты даешь, - спародировал я голосом настрявший оборот. - Но это все?
- Нет, не все.
- Не хватит ли?
- Вот… выходит.
Я тактично ждал - мало ли какие болезни; она молчала.
- Ладно. Так из-за чего мы сегодня ссорились? - перевел я разговор (дело было на улице, я провожал ее) - испытывая любопытство, но сохраняя форму; мне иногда удавалось это с нею.
- Да, мы ссорились… Ты знаешь, я терпеть не могу ссориться. Зачем ссориться? Ну, зачем ссориться? - вдруг спросила она с напором. - Разве нельзя без этого?
"В самом деле - зачем?" - думал я; она порой обладала… этим прямым влиянием истины.
Впрочем, женщинам это вообще свойственно… Дело за малым - за истиной.
Мы шли.
Я не знал, в чем ее холод; но он - был.
Я говорил ей об этом…
Она вроде понимала - и объясняла болезнью, которая - последствия от которой - в это время года обостряются; болезнью, о которой она "скажет - потом".
- Как ты ко мне относишься?
- Я к вам, Алексей Иванович (она мгновенно переходила на "вы" и на вот этот тон), очень хорошо отношусь; а так… так что ж. Такая уж я… сейчас. Я вот и молчаливая стала.
- Ну, ладно.
Притом любопытно, что хотя это все началось с заявления о пустой отцовской квартире, - какой мужик не заметит таких слов, да при всех этих взглядах! - но далее, при свиданиях, она, что тоже умеет женщина вообще, а такая в особенности, - она искусно уводила от сей темы, будто ее и не было; а я не настаивал - "раз так" - у меня, повторяю, своя амбиция; она была из тех, что считают - "мужчина должен все устроить": так и говорила она. Правда, она это говорила не о технике любви, - мы, надо сказать, эти темы вообще с ней не обсуждали, - а о чем-то ином; с другой стороны, она совершенно добродушно - без раздражения дожидалась в разных очередях и пр., когда я, полный дурак в этих делах, таскал ее по всяким чужим мне кабакам. Ибо свои, при нашем "круге" и, как ни говори, "положении" ее и моем не всегда были удобны… Вообще она была женщина во всем, что касалось ритуала, постановки, внешнего поведения с мужчиной и чувственности как таковой (как выяснилось потом); но она была мужчиной - мужчиной - в чем?
Как определить.
Но попробую: не через тезис, а через дальнейшее изложение…
Вот… такое.