И неисповедимый уют одновременно; внизу было это дрожание, дребезжание, эти стрелки, вода и чрезмерная, волглая затхлость; здесь ничего такого нет, зато есть отъединенность, умильность. В боковой стене - еще дверь: оказывается, на улицу - лишь несколько ступеней вверх; серое, белое небо видно. Та лестница, по которой мы шли, она, как и тоже бывает в таких помещениях, видимо, с поворотами, с перепадами, с площадками и подъемами: "крутит, крутит"; отсюда ощущение, что шли долго - спустились глубоко вниз; и хотя дверь эта, в которую мы сейчас вошли, на половине той лестницы, и мы снова поднимались "назад", но было чувство, что мы все равно низко; и вот, оказывается, эта боковая дверь выводит прямо на улицу - "пара, две пары ступеней" ("местком"); и оттуда, с улицы, - серое, белое небо и тот твердый, здоровый морозец (день, сухость), который неизбывен даже и в сердцевине каменного города… Собственно, не каменного. Это бы с полбеды: камень чист, он - природа, вон он, камень!.. А бетонного, асфальтово-бетонного. Это самые ненавистные для меня материалы. Это и не материалы, их как бы нет. Это - сама оголтелость (люблю я последнее время сие слово), сама пустота, сама выморочность; нет, это… сама нежить, сам… я не знаю что́. Это вот когда войдешь в сортир на тридцать забубенной станции - автобусной, железнодорожной; и… ну, ты знаешь такие места. Цемент, ржаво-масляные трубы в каплях; и - все что надо и запахи; и - все застарелое, грозное, грузное и дремучее; и - голо, голо, голо, голо и голо; и - вот если жить в таком месте. Если жить, жить в таком месте.
- Или вот в Бухенвальде, - продолжал он. - Был я… Печей, железных носилок, на которых вдвигали, я ожидал. А запомнил, как, ты же знаешь, случается, "не то, что надо", - "не самое ужасное" - а клетку-комнату, куда сажали. Ну, коридор цементный; темно, тяжесть, сыро - голо… голо, голо; вдруг - свет почти белый. Но неестественный. Не яркий, а резкий. Яркий - это праздничный, блещущий, влажный, радужный: таковы ассоциации слова; я хоть не спец, как ты, а понимаю; мы нынче… мы, математики, физики, экономы, философы, историки, социологи, мы и в вашем деле понимаем больше вас: вынуждены "и это" взять на себя; стыдитесь. Но к сути. Так вот. Он и не бел, а… оголтелый. "Свет" (он выделил тоном).
Та комната-клетка; от коридора отделена лишь железными-прутьями, и ничего нет; комната - примерно три на три; в ней пол - цементный, стены - бетонные в масляной краске этой сортирной, и этот "свет" - сильный… сильный. И вот туда сажали на неделю, на две и далее: один этот "свет", и бетон, цемент. И нар нету. Отверстие это - в углу с решеткой: как радиатор старого автомобиля. (Помнишь, "полуторка"? "ЗИС-110"?) Единственная зацепка для взора. Да, и нар нету: кто их знает, на чем он спал.
Так вот, у меня слова "бетон" и "асфальт", и "блок", "блочный" ассоциируются со всем этим. Ничего не могу поделать. И еще с чем-то - громадным, но при этом будто жуешь, жуешь картон или вату. И глотнуть не можешь, и выплюнуть.
Старый любимый кирпич трухлявый, уютный и верный, пусть мокрый, он куда… мягче.
Но ладно.
Так вот, тот вид на улицу, этот воздух, эта свежесть с твердой, с морозцем, осенней улицы, они и "средь камня" (не камня, но)… любезны сердцу живому.
Знала Шурочка; эти бабы на пищебазах и прочем таком - ох; они все знают; знала Шурочка, куда тянуть для праздника; тишь, уют - уют особый; никаких дребезжаний; кирпич, этот стол; эта дверь наружу - туда… в серый свет.
Да и дверь-то куда: не к работам, не к амбарам, не к рельсам, не во всю бытовую хмарь, суету, не в люди, не в начальство; дверь, оказывается, в тихий двор: я выглянул. Пустырь, будылья травы́ эти. Лопухи, кусты у дальней истинно кирпичной, старокирпичной стены. Выщерблины в кирпиче… Пыльно рассыпчатые… Детство… старый кирпич.
Сидим, хорошо это.
- Ну? Где Шура-то? Да вот и она. Шурочка, сейчас.
- Мне немного, ребята.
Полутемно, тихо; дверь та: белое… серое.
- Так! Кто специалист?
Все сидят; все специалисты, но никто не спешит.
Ирина, по своей манере (хорошо узнанной мной потом), сидит молча, чуть сгорбившись (уже тогда?); сидит. Эдак чуть в стороне, по своей манере. Человек семь; хватит. Колбаса, черный хлеб, консервы: некий судак или уж бычок, что ли, в томате. Уж совсем классика. Ножом простым, с пыхтением, и с зазубринами, и со следами жести на тыле пальца. Дам - Ирина, еще одна - разбитная-одинокая лет пятидесяти и Шурочка (которая быстро-деловито ушла); ну, еще подходили, входили и уходили: как водится. Но, как и водится, основная ватага была вся тут - сидела.
Я искоса поглядывал на Ирину; я, как вот и ты теперь, уже и тогда чего-то не понимал; я видел - ну, девка, ну, красивая; ну, глаза; ну, московская современная, все тут ясно, но… "но". Не понимал я (слова-то! тьфу!) чего-то. Сидит - спокойная; так и надо. Подвал, кирпич, трубы: идеал слесарно-пожарного балдежа; и четверо пьянеющих мужиков; Шурочка, вот, уходит:
- Последняя, ребята. Будьте здоровы!
Марина сейчас уйдет - уже не разухабиста, а насторожена - несвободна; а эта…
И (но?) даже не в том дело; ну, сидит - эдак уютно, крепко! ну, "воля", ну, спокойна; ну, и что?
У всех свой темперамент, свой опыт; в конце концов - красивая девка - видимо, балованная мужиками, - видимо, надеется на мужчин; не конокрады, не цыганы же мы, в конце-то…
Но уж слишком… спокойна; уж слишком… что-то это.
И чего сидит-то?
Кого ждет?
Мы известно устроены: всяк не может предположить, что "она" никого не ждет, что ей "все равно"; чего сидит-то?..
Сидим.
- Ну, выпьем! - извечно тепло повторяет наш председатель; вновь сдвигаем три этих мутных стакана, один у Ирины, два у меня и того, остальные ждут очереди - "другой посуды нету", как и известно по ритуалу. Водка гадкая, "сучок", привычка подлая, но подчиняемся; кому? Сами не знаем.
Ненароком я взглянул: она уж передавала Мише, который сегодня с нами; и первая мысль: вылила она, что ли?
Так спокойно передает, и стакан пуст.
- Ого! - только и сказал я на пробу.
Она спокойно взглянула на меня - глаза эти - и эдак, по ее, скупо улыбнулась; мол, ну да, но я, мол, давно привыкла к этим, к таким комплиментам - не надо, мол.
Я невольно задержал взгляд на ней; но спокойно - спокойно? - она отвела глаза.
- Был со мной случай, - уютно-радостно начал наш предводитель. - Надо вам сказать (голосом съерничал он над "блоком"), любил я одну там женщину; так вот…
Общий хохот был, конечно, ему ответом; мы, с радости и со всего, мы тут же приняли, что и "любил", и "там" - что все это условность ритуального разговора.
- Любил я одну там женщину, - еще потеплев, но невозмутимо продолжал он, всем этим обозначая, что мы правильно поняли. - И что вы думаете? Она мне говорит… товарищ Миша, оставьте бычков товарищу… Вы сдавали рубль двадцать девять? мы, например, сдавали по пять рублей.
Это была его манера острить; сомнительная манера, но не обижались, ибо видели не слова, а источник слов.
- Я? - вздергивает брови, повышает голос розовый Миша, останавливая руки с ножом и банкой в потеках (приятные светлые крошки рыбы в красном томате) по наклейке, на которой еще видны чрезмерно четко нарисованные хвост, голова серой рыбы. Растопырив руки, он открывает рот - придумывает контростроту; но "пред" обладает чутким знанием ритма в этих вещах.
- Ладно, закройте рот. Мы вам прощаем, - повествовательно замыкает он ритм, и все смеются умильно.
Смотрят на Мишу.
- Да я! Да я вас! - только и придумывает он: "комический тон".
Но у вас шпаги нету, - снисходительно отвечает предводитель, заглатывая круглый лист колбасы, как южный мальчик что-то там на картине: держа, словно лепесток, за край.
- У меня! Шпаги нету? - только и находится снова Миша - "комическим тоном".
- Кг-м, - кряхтит, жуя, оппонент, этим давая понять, что неудобно все же иметь дело со столь уж слабым противником. Все смеются. - Шпага у вас, конечно, есть.
Мужчины смеются, не глядя на Ирину; я искоса гляжу на нее чуть потом: она спокойно улыбается.
- Ох, Никита Степаныч, - лишь говорит Миша.
Но симпатичный, невинный с виду, розовый и все широко улыбающийся, улыбающийся - весь в ласковых и мягких морщинах - Миша сейчас не менее приятен, чем победитель.
- А хороша, - тихо-радостно говорит четвертый из нас, мужчин, лысоватый и молчаливый, "свой парень" Федот Иваныч.
- Иваныч! Откуда ты Федот? - спрашивает "пред", жуя черный тминный хлеб; запах слышен от его действий - раздирания пальцами и откусывания этого хлеба. - Ты - тот или не тот?
- Я - тот Иваныч, а не Федот, - вдруг и верно находится собеседник.
- Ого! - открывает тот рот - там жеваный хлеб: он "не ожидал" от Федота; мы смеемся. Затем компания смотрит и на меня: ведь это и я - Иваныч.
- Я - тот, а он не тот, - говорю я первое, глупое; тут главное - не застрять.
- Не то, не то, - как бы подумав, морщится наш хозяин. - Сказал, лишь бы не застрять. А еще ум, талант.
Он не упускает случая ковырнуть меня на эту тему. Сам он как гносеолог - не бог весть; зато в ином… У каждого свой талант; я не шучу.
- Не тот Федот, значит. Не тот Иваныч, - говорит Миша.
- О! Миша проснулся! Первое очко! - натужно жует местком.
Я смеюсь.
Ирина улыбается.
И так далее, и так далее.
Я провожаю ее впотьмах; почему я? И почему впотьмах - ведь работу мы кончили, "еще и двух не было"?
Не знаю.