- Алексей Иваныч, возьмите у меня, - с этим своим взглядом и с этим своим спокойствием и с улыбкой; у нее и взгляд-то этот - вроде бы флегматичный; ты согласен?.. Ну, она ли нарочно сказала первая, или я тут оказался, к ней ближайший - не знаю; и сейчас именно - особенно не знаю… Именно сейчас и не знаю, что́ в ее поведении - вообще, во всем дальнейшем поведении было нарочно (то есть намеренно!), а что случайно, как она сама любила уверять; тут есть такое - тебе известное: когда некто не безразличен тебе, ты преувеличиваешь… преувеличиваешь значение мелочей, разговоров и прочего - тебе знакомо? Равнодушный забывает, а неравнодушный - "всякое лыко в строку" - все смакует, ничего не забывает; от этого он часто обманывается - часто видит преднамеренность там, где ее нет. Она - в нем, а не там… Так вот, не знаю. Не знаю. Но я оказался при ней. Ну, надо ли описывать чувство, настроение, ощущение, когда женщина тебе не безразлична, но ты еще совершенно свободен от нее - и ты участвуешь с нею… рядом с ней… в чем-нибудь таком: в игре… в "труде" на овощной базе. Надо ли говорить, что это, по сути, вообще из ясных минут жизни; все свершения печальны и смутны, всякая радость… свободна. И свежесть… бодрость и свежесть эта…
Ты говоришь с нею - ты говоришь - незначаще; но в каждом слове, во всем тоне твоем, в твоей сторожкости она видит, видит, конечно… или не видит? Но все равно. Синь неба. Оно, кстати, тогда, по-моему, действительно на миг разошлось; а вообще было пасмурно.
Мы работаем; и ведь, в сущности, сколько раз у меня это бывало в жизни: высшее, что "вспоминаешь", знаешь о женщине - это вот эти дни, часы, минуты, когда ничего "еще" нет и все есть; когда день свеж, когда есть это отдаление и когда в сердце живет поэтическое чувство, не связанное с конкретным поступком; возникают в поле зрения эта голубая штормовочка, изящное, джинсово-обтянутое, стройно-статное - и вроде светло; капустные листья пахнут не базой, а некоей осенью, лесом, огородом и свежестью, и "холодком", и небом дальним, белесым; и стол этот деревянный, мимо которого проходишь, прежде виден не ошметками рваных старых капустных и луковых шкурок, а самим деревом; да и бронзово-золотоватые, пыльные шкуры лука видны, так сказать, не со стороны пыли, а со стороны золота; и мелодический смех девиц, и куражливо-ломаные остроты мужчин, и зычные нарочитые вопли "месткома", и эти амбары, и рельсы, и трухлявые кирпичи в старой известке - все весело.
И коли исчезает она, не видно голубой штормовки, - то как бы гаснет, сереет вокруг; но и гаснет-то поэтично - не раздражающе; ты знаешь - она появится; а если и не появится - что же?
А ты-то чего хотел?
Ничего; все светло, мило.
Но вот некая тревога и вокруг, и в душе; в чем дело? Это кончается работа; надо расходиться.
Уже "местком" наш вещает решительной бригадирше-учетчице, которая шагает, руки в карманы серого халата, а он, работая на публику, семенит около нее вприпрыжечку, - вещает - вроде ей на ухо, но горлом повышая голос, чтоб мы слышали:
- Шурочка… м… Шурочка. Так Шурочка… эх, вы такая красавица, что говорить трудно, - он подмигивает проходящим и укоризненно-одобряюще усмехающимся "молодым сотрудницам", своим "членам профсоюза". - Шурочка… м… Шурочка. Шурочка.
- Что́? Шурочка, Шурочка, - разухабисто говорит она, широко ступая с хозяйским видом. Оба понимают тон и то, что женщина все равно откликается. И "местком" и Шурочка - старые воробьи. Воробей с воробьихой.
- Шурочка.
- Ну что, что? Что-то вы рано устали. Интеллигенция. Еще полчаса вам работать.
- Шурочка, мы согласны, что полчаса. Хотите, мы до вечера будем у вас работать? Я́, так, например…
Он распахивает штормовку: тоже голубую!
Шурочка мельком взглядывает:
- Не надо, не надо.
- А что же вам надо, Шурочка? Если вам надо, так я… могу…
- Не надо, - осклабилась Шурочка.
- Шурочка, прикажите и…
- Ладно.
- Так как же мы будем?
- Что как же?
Они, разговаривая, удаляются в сторону некоего амбара, у которого дверь, ведущая вниз, выделяется прямоугольником черноты - распахнута.
Он семенит под реплики сотрудников отработавших: стоят, лопаты и вилы черенками под бороды - на сложенные на них, на обрезах черенков, руки; стоят привалившись к столу, к ржавому баку, к кирпичным стенам. Или подбирают в корзину последние ошметки капусты, или что́ там.
Речь идет о том, что нам следует прилично закрыть наряд; Шурочка понимает свою власть и понимает, что наш представитель должен вести обряд. Да и работали мы вполне: она знает.
И вот начинаются смешки, перешептывания; те неопределенность и тревога, которые витали в воздухе, начинают разряжаться другой тревогой; я со странным умилением прислушиваюсь ко всему этому; вот "местком", выскочив из того подвала-амбара - из тьмы двери, - воровато и торопливо оглянулся раз, другой - на вагоны, амбары, на столы эти, на жбан, на кран - нет, не то; вот он подвернулся - Ваня Зыкин: тот, что… он далее тут не важен; "местком", чуть склонив голову - он выше - и выпятив в сторону от Вани свое пузцо в старых брюках, что-то шепчет Ване; мы уж знаем что; простое, детское. Ваня кивает:
- Только чтоб быстрее мне! Это тут, рядом! Вон… ну, я объясню.
Они снова шепчутся.
Мы, мужики, улыбаясь, заранее лезем в карманы.
"Местком" - снова громче:
- На, а я сейчас… обойду общественность. Э, гм.
Это его известное, нарочитое.
Мы бродим, пересмеиваемся; и в душе у тебя - одна лишь маленькая забота: останется?
Не останется?
Ка́к хорошо (светло!..), кабы осталась; ну, а не останется…
Что же.
Ваня возвращается, неся цветастую, замызганную базарную сумку, заполненную явно не овощами, не мясом, не рыбой; позвякивает, видно - тяжко; торчат тупые углы.
Ритуал есть ритуал; "отдых после физической работы на свежем воздухе, осенью, да еще в таких трудных условиях - не нарушение, а порядок".
Выслушав эту фразу нашего мелкого беса, нашего предместкома, мы уютно и радостно верим ей.
- Что ж? Пошли? А где Шурочка?
- Шурочка сейчас подойдет.
Ритуальное, дельное.
- А где остальные?
- Кому надо, подойдут. Но не все же. Многим надо домой. Наши дамы - не свободные люди.
- Ну, верно.
- Зато мы свободные.
- Мы?! Ха! ха! ха! - смеется предместкома.
- Что ж? Пошли?
- Да.
- Да не в тот подвал; тут другой есть.
Удивительно радостно это, что не в тот подвал, куда Шурочка, а в другой; и Шурочка туда подойдет - в тот, в другой.
Мы спускаемся по сырой лестнице с ее ступенями, как бы нарочито высоко сложенными из неких стоячих кирпичей; раз - вниз, раз - вниз.
- Куда это мы попали?
Кругом - это мокрое и неуютное и одновременно щемяще уютное железо, которое господствует на "плодоовощном производстве"; корыта, ванны, тазы, чаны, электромеханизмы мокро работают; ржавое, серо-зелено-крашеное, волглое; мелкое и как бы угрожающее, жестяно-железное дребезжание механизмов; лужи, сырые размягшие, в розовом опилки на цементном, оголтелом полу; трубы, трубы и трубы - толстые и тонкие, крашенные в серое, свинцово-серебряно-жестяные и ржавые, вдоль стен и на потолке, горизонтальные, углом и плавно, и витиевато, винтом изогнутые, и вертикальные, с кранами - вентилями и без оных; гудение, сипение, дрожание это. Вновь тазы и ванны. Приборы: черные и красные стрелки с этими их извечными набалдашниками на конце и конусообразно сужающиеся стрелки: за стеклом в серых коробках. Мельтешат по своему делению туда-сюда - живут, не мертвые… Кажется, вот - и взорвется… не люблю я это гудение, сипение - эти стрелки… Ящики из досок неструганых - заполошно сколоченные толстопрутые клетки - запах воли и дерева; в них - виноград: "чауш"? "дамские пальцы"? - влажный, расхлябанный. Запах влаги и влаги. Чего-то они с ним делают…
И - мы; куда попали?
И вот - она появляется - там на лестнице, под этой постной, как бы керосиновой лампой в округлой редкой железной сетке: там, над теми ступенями, что, спускаясь из входа в это помещение, продолжают спускаться еще и в самом этом помещении; появляется из этой обитой ржавой жестью двери под этой лампой, на этих ступенях - глаза эти! - и говорит спокойно и скупо:
- Товарищи, вы не туда зашли. Поднимитесь (рукой, внизу, не воздевая ее, к этой двери, вверх по ступеням), там есть еще помещение.
Эта женская деловитость, невозмутимость в самой отъявленной, но практической обстановке.
Эта рука эдак точно, понизу.
Она не ушла, осталась, а ведь почти все дамочки разбежались. Она замужем (я уж знаю из реплик, из всякого), но осталась.
"Мужское воображение"…
Весело, вмиг вдвойне весело на душе; ее появление… глаза… предчувствие вдруг всего - всего.
Мы, балагуря, тянемся назад к ступеням, поднявшись на пол-лестницы, мы действительно видим - туда, вбок, как оно бывает в таких помещениях - дверь, с красными масляными знаками на цинковой оголтелой обивке: дверь, которую, спускаясь, мы не учли.
Деловито открывает кто-то, кто знает заранее; неисповедимое, умильное, уютное это чувство для русского - когда кто-то тебя ведет. Открывают; и входим. И мило и радостно, что женщина - красивая женщина! - в таком месте раньше нас узнала, куда идти.
Мы входим; ну, конечно, совершенно охламонская обстановка. Какие-то эти трубы, кирпичные тумбы, стол деревянный с отпавшей перекладиной, весь в жуках и в паутине: невесть откуда взялся; какие-то кубы-табуретки. Кирпич, кирпич… кирпич сырой и трухлявый, в старой известке.