Главный подъем был при начале, и вся разношерстная группа, которую мы с Алексеем взялись отвести к "Городу усопших", к "Дьяволову мизинцу", к "Биокомплексу" и к другим достопримечательностям здешних гор, снабженным названиями в туристском стиле, - тогда как горы, их черты вообще не нуждаются в названиях, это - горы, "и выше их могут быть только горы", - вся группа приумолкла, и слышались только дыхание и шаги, скрипуче шуршащие по острореберным белым, бордовым камешкам, ютящимся в пыли и потёках резко-серого вулканического лёсса.
Они смотрели под ноги и шли с видом ожидающих, "когда же это кончится".
Общие шутки имели место лишь в первые мгновения подъема; ныне шутили только мы с Алексеем - старались оживить публику; да и то, шутки-то наши были извинением… извинением за крутизну подъема! Хотя не так уж он был и крут - да и не так уж длинен: мы знали.
Алексей шел впереди, я - позади "колонны"; изредка вновь переглядываясь, мы понимали друг друга; "знавали мы и не такие подъемы… не таки́е дороги". Что до этих мест, то мы бывали тут порознь, но оба достаточно часто; "годы странствий".
Нас просили - мы повели - старшие, знающие; иначе бы мы и не втесались в эту "группу"; есть целомудрие возраста. Хотя, по давнему нашему уверению, "во всех поколениях есть все поколения"… Ныне четыре-пять лет в этом - много значит… Мы были, по сути, рады, что они опаздывали и балаганили, что трудно шли; мы сознавали, что то не "поколение", а капризные экземпляры его; и все же наши мелкие преимущества были нам маслом по сердцу. При этом мы не подчеркивали своей ведущей роли. Я увидел, что Алексей, едва лишь заметно опередив шедшую за ним эту (последнюю из опоздавших) женщину в ее джинсах, начинал вихляться, фиксироваться на ноге, так что ноги как бы выгибались в стороны и затем впечатывались стопою в пыль, в камни - пробрасывать шаг: старый прием из его и моих военных лагерей; нога заносится далеко вперед, а ставится почти на то же место: так мы бесили нашего старшину; тогда еще прапорщиков не было!
Начинал и делать вид, что разглядывает эти колючки, этот дубоватый, плотнолистый (мелкие кожистые, завернувшиеся пластины) шиповник с его розовеющими по смачно-зеленому плодиками, в их поросячьи выпяченных губах с бахромой; эти ползучие грубые, разветвленные горные орхидеи с вымученными, заранее вялыми белыми цветами - большие, овальные, плавные лепестки, похожие на ломкие крылья бабочек капустниц, каждый миг готовые отвалиться и уже и отваливающиеся, подчеркивая и так заметные, желтоватые и красноватые резко длинный пестик, напоминающие спицы опрокинутого зонта тычинки. Созерцать эти эффектные и притом неуловимо скромные, четкие, аскетические, как и все в этих горах, шары-кусты травянистые, смахивающие на перекати-поле в резко-сиреневых огоньках-цветках. Мы оба давно знали эти растения, но не знали многих названий… к чему названия…
Сам я вел себя так же: старался затушевать свое положение замыкающего-подгоняющего и мыкался меж последними.
- Не пройдет и двух дней, как минуем этот подъем. Зато уж после… Божья гора, Гора-Зуб. Там уж истинные подъемы, - "шутил" Алексей, невольно-виновато оглядываясь на даму.
Спина ее голубой майки взмокла; совсем уж обозначились грубые петли соответствующей вещицы. По шагам ее, беспомощно-неуклюжим, разлапым, было видно, как плохо ей.
- Ой… вы не шути́те… та́к, - отвечала она. - Правда, трудно.
- Мы понимаем, что вы горные волки, а мы бараны, но что́ бы волки делали без баранов? - натужно молвил мужчина-преподаватель - знакомый дамы, шедший за ней. И полузнакомый Алексея.
- Миша уж шутит: решил быть на высоте. Что-то ты долго молчал… Миша, - пытаясь не делать интервала в задохнувшейся речи-дыхании, сказала другая: загорелая и в шортах. Все же перед "Мишей" она глотнула.
- Я и так на высоте. Вон уж всю бухту видно, - оглянулся Миша.
- Так я про то и говорю. Не понял каламбура. Отупел, милый, - задыхаясь, отвечала женщина.
- Хватит болтать.
- Не пройдет и трех дней… - начал я перефразировать Алексея.
- Знаем, - отвечали двое.
Однако при словах о бухте все мы невольно оглянулись.
Алексей и до этого уж стоял на площадке, вновь ожидая отставших, и смотрел назад; лицо его приняло то выражение, которое извечно принимает лицо непустого человека, когда он с горы глядит "вниз" - на простор, на море. "Вниз" в кавычках, ибо это не вниз, а - перед собой и вдаль, и чуть вниз; и свет и простор осеняют зрящего… В то же время Алексей и делал вид, что вроде любуется пейзажем, а по сути ждет отстающих; и то, что он делал вид, а по сути как раз любовался, зрел, а не ждал, придало лицу скрытую задумчивость и оттенок скупости некоей. Он слегка взмок, но дышал ровно; я подумал о преимуществах быстрой ходьбы: пока ждет, он же и отдыхает; а они-то подойдут - и ведь сразу - далее.
Мы оглянулись; моему взору блеснуло сто раз виденное - я, да, часто бывал в этих строгих, скромных и одновременно величественных краях - виденное и неизменно - мгновенно и радостно возвышающее и мысль, и душу.
Море, бухта лежали в тихом тумане-мареве, и местами там было серо-голубовато, а местами - голубовато-сиренево. Линия легкого прибоя не прочерчивалась внятно сама по себе, зато белесо-отчетливо отделяла женственно-извилистый берег от моря; линия тут исконно, "как на японских гравюрах". Жизнь, движение моря не было заметно с этой высоты, и внутренний образ этой жизни, движения торжественно, молчаливо и загадочно налагался на представшую въяве панораму широкого и просторного, но недвижного моря… Перед тобой - обширная бухта, но море уходит за горизонт; вообще, неисповедимо для глаза и для души, как море справляется с высотой, с пространством - с натиском пространства на его силу. Высота, натиск пространства, кажется, всё одолевает; полнится дух, свежеет дыхание у человека; он чувствует себя правителем мира: "Кавказ подо мною…" Люди малы, автомобили - красные, желтые, коричневые божьи коровки; содружества деревьев конечны - тесно очерчены; улицы, портальные краны, дома (кубы, параллелепипеды) составляют планы-макеты, легко охватимые взором и вызывающие снисходительность; там казалось - все крупно, а вон… как мало надо, чтобы почуять относительность крупного человеческого; как мало вверх, чтобы… Вон эти красные, черные, серые крыши - как на подносе; вон… эти…
И только море как было, так и живет; оно - спокойно и неподвижно; это спокойствие, неподвижность даже и сильнее для твоей души, чем его же движение, жизнь там, внизу; оно выдерживает проверку высотой и пространством - и не замечает этого; оно спит - и длит в будущее свой сон; ты вышел на высоту - оно предстало таким же высоким, широким, как и внизу; и даже - еще и более высоким, широким: пространство, простор "незримо" ощутимы меж "глазом" и им - тобою, им; оно, великан, проснулось во сне на миг, - а что? - и выросло - во сне - вширь, ввысь, как по требованию; и не изменилось ничто; лишь сильнее простор души. Лишь сильней и могущество, и спокойствие моря… Вон, вон оно; и за бухту, и… далее. Корабли, "как игрушки"… По этим белым в серо-синем, белым в серо-голубовато-сиреневом, белым в фиолетовом сквозь туман, марево дальнее - простор! пространство! - по этим кораблям белым, оставляющим за килем белый и четкий и чуть волнистый шнур - по этим игрушечным корабликам видно косвенно, как велик размах моря, как сильно и вольно изменилось оно в просторе, хоть и не изменилось в сути; взмах его был высок - но сил с избытком, и ничто не заметно; лишь корабли… Но корабли - из другой плоскости, сказал бы мой Алексей; они не от самого моря - не от мира его - не от пространства, серебра неба меж горами и морем, не от простора; они - от иного…
И только море - как море само.
Четкими, острыми и плавными линиями охватывают бухту тот дальний мыс Козерог и эта - наша гора; "внизу" - "поселок", "город"; там - эти фиолетовые, сиреневые, голубовато-фиолетовые массивы; вроде бы как на Кубе - там, Эскамбрай; но голубизна иная, и фиолетово - по-иному. Там - все темнее, и чернь Юга вокруг; здесь - и серей, и скромней, и светлее; и… не знаю… А наша гора? Желтое и зеленое; нависли торжественные, бурые, лбистые или зазубренные эти базальты, скалы; исконное… вечное.
Солнце светит; желтые склоны, зеленые купы выше и далее; скалы темные или более светлые; господствует ровное, строгое - желтое…
И - голубизна моря.
Серая голубизна моря.
Мы все на миг почувствовали все это; кто более, кто менее осознанно, кто более, кто менее устало от ходьбы вверх, но все мы торжественно приостановились не только въяве, но и мысленно - тихо! тихо! - и все мы, одолев и заметив сердцем, духом величественную паузу, вновь вошли в привычную жизнь.
Пошли, "двинулись".
Мы с Алексеем знали, что подъем скоро кончится, но не говорили об этом; скажем, когда уж будет совсем мало. Пусть не размагничиваются.
Некоторое время шли вне общих разговоров; постепенно и неизбежно образовался ритм шествия, включалось второе дыхание, и наш вежливый контроль становился излишним, из соображений той же вежливости; я незаметно ускорил ход и пошел рядом с Алексеем.
Мы приотстали от той дамы и "прикорнувшего" к ней преподавателя и шли молча; он смотрел вверх перед собой, я поглядывал на него, вверх и под ноги.
Обоим было неловко…
Мы впервые виделись после того.
Оно и тогда-то мы увиделись впервые после - иного; и вот.
- Ты, конечно, ждешь объяснений по поводу Кубы, - вдруг с места в карьер сказал он.
Я вдруг не удивился этому; скромная и строгая и торжественная природа располагала… не просто к откровенности, а к чистоте и открытому спокойствию общения, что ли.