Куба: предельность ее природы; борьба природ. Связано ли это одно с другим?!
Я доволен: с Пудышевым все ясно; что касается книги, то нас везет на своей машине Солер Гавилон.
Гавилон - орел.
Мы петляем по желто-пыльно-меловым - вроде Геленджика, что ли! - улицам, выезжаем за город не за город, а на пустырь; особая сила влечет меня в места, не предназначенные заранее для моего, для "постороннего" взора; все кажется - тут-то и…
Куба, полдень Земли; но Северное полушарие.
Куба, середина Земли; но Северное полушарие!
Мы выезжаем к этому пустырю, видим холм.
- Вон дом, - говорит Солер на своем кубинском испанском; casa - casa; Солер - местный энтузиаст, краевед, журналист, знаток: в каждом периферийном городе во всем мире есть такая фигура; он - человек этих закоулков, тени, уюта и тайн.
Мы лезем на холм; огромные ха́гуэи; кусты, деревья - не знаю названий; правда, вот орех…
Кусты, деревья; забор ветхий; в доме живут - Солер ушел на переговоры; он стоит один на холме - "этот" (как говорят в таких случаях) старый испано-кубинский дом, серо-голубой и вытянутый по верху этого, своего холма; во двор; кадушки прибитых к земле форм, сарайчики, доски струганые и неструганые, лежачие, пристроенные и полуоторванные; просторные конуры, ленивые псы на ржавых цепях; яично-сине-сизые цесарки, краснобородые индюки и индюшки - все пыльные; белье разномастное: веревки туда, сюда.
В дом…
В доме общий патио с унылыми, как бы теневыми стенами и колоннами, и коридоры, и двери в эти коридоры - как в наших общежитиях, коммуналках; заходим в один конец - там толстые мешки с чем-то и древняя мебель - ноги ввысь, и горшки пузатые к верху, и рваными пятнами ржавленая пила, и светло-матовой мертвой сталью раздрызганный у краев молот, и в натужных заклепах обручи; и запах маниоки, муки, и дерюги, и раздерганной старой конопли как растения, а не как уж "обработки"; и еще некие запахи - мыши? годы? пыль? тишь? - которые и есть - "уют, дом".
Не сюда нам, идем мы в иной конец.
Заходим в комнату… следы былого; ванны одна, другая, фигурный кафель по стенам, голубые, паутинно-ажурно треснутые изразцы, темно-зеленые орнаменты; кафель с секретами (объясняет Солер нам) всякими: золотой - из золота! - ободок в том верхнем орнаменте, шипы - секретные знаки, потайные плиты; вперед - вперед; выходит от дальнего балкона-веранды - в дверь виден клок старого Сантьяго - красные и серо-блестящие крыши, кудри кустов-деревьев, то, это, - выходит старик в кожаных шлепанцах со слишком заметно загнутыми к небу округлыми носами-футлярами; в руках - книга… видно, что старая.
Он улыбается темным, в резких, но тонких морщинах лицом; он в колпаке тупом, в джинсовом пиджаке, в черных суконных (!) брюках с путаной в нитках бахромою внизу; но - в золотых же очках: тонкие, блесткие ободки.
- Я обо всем переговорил уж, - торжественно и с достоинством говорит Солер. - Вам ни о чем не надо… он не любит… Он рад.
Выбегают дети - орут между собою, выходит юноша в кофте, в джинсах - идет по делу; смотрят, кивают женщины. Серый блеск воды - в нише.
Так сразу; хорошо.
"Поездка": все весело; "никаких происшествий".
Куба, Куба.
Летим на самолете - летим уж в вечном свете дневного дня; другие туристы - те отстали в последний миг, так… бывает, - другие туристы шумят, дурачатся в "дурака"; приключения не кончаются; Куба - Куба; стюардесса входит:
- Товарищи, господа; в Лиссабоне буря, с градом - не характерно для города; садимся в Рабате.
- А? Что? - идет вокруг; впрочем, волнения нету.
- Рабат, это где он? - спрашивает игрок Костя.
- Не знаю. Ты ходи.
Они стукают по этому лежащему чемоданику, "грохают" смехом при "не том" ходе, смачно "плюют" в ладонь, прежде чем "вдарить" - положить карту.
- Нам что Лиссабон, что - тьфу! - Рабат. Главное - домой. Пор фавор, - говорит Митя, "лляпая" короля.
- Ты что же это - нна тебе! - такой неграмотный? - возражает Костя.
- Шучу-шучу, - режет Митя. - Но все равно. Ттак мы.
- А мы - нна. Что́?!
- Ах… Ладно. Так.
Между тем некая вовсе уж юная девушка истинно взволнованно смотрит вниз; крепкий малый в мятой ковбойке - тоже; там - облака - странный, чудный, иссиня-округлый, солнечно-вещий мир, небо вверху сине-фиолетовое; в просветах меж облаками - океан… море. (Голубое-белое.)
Рабат встречает желтым, зеленым, летним; я не сразу соображаю, что я впервые - в Африке; абстракции и символика не лезут в голову - существуют отдельно; земля - солнце - земля.
Полет снова; там, пронзительно вниз, желтая, зеленая, коричневая земля безмолвно борется с морем; белая, будто край великого орнамента, - белая, четкая "линия прибоя"; Средиземное море - сердце тайны и духа? Гибралтар? Залив? Не знаем; причудливо - странно; "невычислимо". Рассудок тихо сражается с вечной прихотью и эмпирией вод и суши - и не владеет этим; им все равно - они не видят его борьбы… Гибралтар (карта, знание?)? - но вновь суша; открытое море? Прозевал "жерло"? Но вновь… зеленое, желтое.
Облаков нет; видно вниз.
Видно; но не поймешь…
Летим.
"Едем".
Летим.
Летим.
А это что?
Что это?
Потянулись к круглым окнам; даже картежники приостановились с этими затертыми десятками, с королями в руках.
- Что это?
Постепенно являлось белое… белое.
Черное - и опять белое.
Черные пятна: как от взрывов.
Сплошное белое.
Пяди черного; белое.
Белое.
Синь - февраль…
Конец истории…
Куба…
Предельность ее природы.
2. ЧУЖАЯ
Не люблю я игры на письмах, но делать нечего.
Для начала - письмо подруге Люсе.
"Здравствуй, Люся.
Зря ты уехала в свой этот Ленинград. Здесь у нас весело. Славка зашел, зашли за Колей. Поехали в Серебряный бор, искупались, то-сё, а потом Славка влез на идущий теплоход и прыгнул с верхней палубы. Слегка отбил живот все-таки, хотя прыгнул, в общем, они говорят, правильно. Хорошо было. Ну, я треплюсь, ты понимаешь. Но в общем, действительно хорошо. Почему-то принято, что если "о серьезном", то хорошо, а если людям просто весело, то это не то. Ну, ты все понимаешь. Ну вот. Что тебе сказать? Видимся порою и с Алексеем Иванычем, тебе знакомым. Это, конечно… Человек он… А, не знаю. Как-то он ничего не понимает. Все вроде понимает, а в то же время ничего. "Загадка женщины" и т. п. В сущности, все загадки можно разрешить тремя-четырьмя простыми фразами. И в то же время того реального, чем живет женщина, он не понимает. Все ищет отмычки, а какая отмычка? Это все равно что искать отмычки к какому-нибудь там стихотворению, хотя я не люблю стихов, а люблю музыку: как ты знаешь. Женщина цельна и одновременно текуча по характеру, она неопределенна, а они - такие, как он, - все строят конструкции. Кроме того, женщины разные… Проявил бы лучше себя как… Если бы он проявил простую… Ну вот так. Чем-то он меня злит ужасно. Так бы и убила иногда. Он к тому же считает, что бездетность разрушила женщину, что природа ищет выхода, что если б мы рожали по 10-12, то все и пришло б у нас в норму, даже секс ("чувственность", он мне говорит). А почему же тогда женщина само состояние беременности воспринимает как больное и ненормальное? А вообще все равно, как ты понимаешь. Треплюсь я. Живем весело. Приезжай-назад, чего ты там? Тут эти так и крутятся, на все готовы. А впрочем, ты понимаешь… ну, всего тебе.
Ира".
Судьба всего этого повествования - горы и море.
Мы собирались в горы.
Царила бестолковщина, обычная в интеллигентской компании; тот не пошел, у того жена не в духе, тот сам киснет, у того "обувь… что-то…".
Настроение портилось - обычная-то обычная, но, во-первых, и все обычное может портить пафос, а во-вторых, уж слишком тянулось дело. Мы с Алексеем переглядывались издали: не вязались бы мы с тяжелой артиллерией.
Между тем Кызыл-Даг, в его угловатых линиях, резко рисовался на ясном и бледном и скромном небе; солнце уж близилось к Горе-Зубу, и утро, хотя давно уж не было ранним, располагало к возвышенному и бодрому.
Было то кристальное, "прозрачное" солнце, были та общая четкость, скрытая свежесть, свет и голубизна, которыми так могуч предгорный и горный наш юг у моря.
Но это были к тому же и те места, где южная природа не сочна, а строга. И одновременно величественна, как и везде, где горы, море.
Середины гор плыли в мареве коричнево, желто, серо- и голубо-зелено; контуры были, да, и свободны и скупы.
Все это наблюдал я, сто́я в кучке беспокоящихся или демонстративно-благодушных ("Стоит ли из-за этого… Приехали отдыхать…") молодых мужчин и женщин; впрочем, некоторые были молоды лишь на современный манер. Ныне "парень" в 35 и "девушка" в 30 - не удивление.
Наконец, подошла последняя - женщина, "девушка" лет 27, что ли, - посмотрела эдак на нас с Алексеем - именно, хотя мы стояли порознь и между нами были люди, - и все запели:
- Ну, все, что ли?
- Пошли.
- Слава богу.