Но дело, конечно, было не только в природе.
Я помолчал, однако.
- Да, странно, - отвечал я.
- Что же странно?
Он спросил, чтобы я подтвердил "второй смысл" ситуации.
- Странно все. Я ничего не понял. Казалось бы: ну, баба. Ну, выпила; повисла на шее у доброго Альдо. Ну и что? Но… я чего-то… Не говоря уж о том, что я не понимаю и твоих "отношений" с нею. Тут не флирт, а иное, но что же? После столь трудно давшейся второй жены, после…? Но есть и что-то… еще.
- То-то и оно, - удовлетворенно сказал Алексей. - То-то и оно, - повторил он. - Вот и я чего-то не понял. А ведь я знаю эту даму давно. И если со стороны - то, казалось бы, все тут проще пареной репы.
- Со стороны-то вот и не проще.
- Ну, это тебе. Ты знаешь… всякое. Но и верно: вот и я не все понял.
Мысль явно нравилась ему.
Мы молчали.
Мы думали конечно же об одном и том же.
- Я, что ли, обречен на исповеди тебе? Куба… судьба. Ты - спокойный - для меня, - сказал он. - Опять писать будешь?
Я молчал, кисло улыбаясь.
- Ну, все равно, - сказал он. - Теперь уже все равно. После того… Может, и расскажу потом. Мне, как говорится, и самому понять надо, - вновь молвил герой мой. - Ты-то знаешь: когда изложишь - сам поймешь.
Я кивнул.
Мы приближались к месту, где подъем кончается и тропа поворачивает на склон горы; вот миновали две-три округлые гранитные глыбы.
- Ну как? - обратился Алексей к компании, снова тоном выделяя условность "блочного" обращения. - Есть порох?
- Есть, - вяло отвечали; иные не откликнулись. "Связались мы. Конечно, сами напросились. Но и вам, проводники, надо было соображать", - прочлось на одном-двух лицах.
- Скоро. Ладно, скоро, - сказал Алексей.
Мы шли…
Вперед.
Вперед.
Мы одолели последние тридцать метров тропы-подъема, в последний раз взглянули на море и на весь простор - желто, серо-сине, белесо-голубо (небо), и между ярко-желтым и ярко-серо-синим (море) - четкий раздел, - и повернули за кусковатую красно-бурую скалу, на тропу-наклон: наша нынешняя тропа раздвоилась: влево - еще вверх, к пещерам и неприступным скалам; вправо (мы) - в обход горы и к перевалу.
Вскоре все радостно завздыхали и начали, постепенно, благодарить нас:
- Спасибо… Какая красота…
Мы-то знали, что предстоит еще проход над обрывом; но знали и то, что задор и чувство прямой и бодрой, к тому же малой, опасности веселее, чем беспросветный ход круто вверх да вверх.
С поддельно-боязливыми, радостными визгами дамы, с нашей помощью, миновали этот кусок пути, держась за кустики можжевельника и боярышника, торчавшие средь камней и комковатого серого лёсса - все того же, но уж не столь распыленного; далее начинались уютные и нарядные, желтые и зеленые террасы, по которым и шла дорожка. Дикие корявые груши в твердых, кудрявых глянцевых листиках и желтеющих грушках - даже и на вид "смерть фашистам"; шиповник (колко! путано!) и яблоньки, и барбарис (оранжевеющие пульки), и карликовые дубы, и еще нечто; и громадные (да не как на Кубе!) эти бабочки - черные с белым, черные с бледно-желтым: кусками, узорами; и все цветы, цветы - розово-сиреневые "часики" (как зовутся официально?) со стройными, узкими веретенообразными лепестками, милая горная, дикая гвоздика - такая же мягкая, и бархатистая, и клочковатая, и нежная, как большая - только маленькая, маленькая; и колокольцы большие и малые, более лиловые, и более сиреневые, и голубые; и эти - желтые с фиолетовым - иван-да-марья в тени у яблонь, у груш, у дубков, у кизила и у граба, у клена; и эти - особые овсюги, что ли, и прочее подобное - колосья; и трава, трава высокая, трогательная и уютная, хотя не сочная, не могучая, и чуть буреющая, и усталая; здесь еще - склон внутренний, теплый; а там, сзади, как и помнит взор, сердце, - там вполне желто… и низка трава…
Уютно, тихо…
Некий женский образ перед глазами…
Сладостно и волнующе…
Скрипят кузнечики…
Бабочки белые, бледно-желтые, серо-оранжевые в черный горошек и бархатно-бордово-черные, глазки голубые, и мелкие просто голубые - мотыльки; зеленая мирная тля; узорная с буро-красным фоном крапивница, неровно трепеща, как бы гоняется за мелово-бледной капустницей, с ее черными точками в белом; кузнец пролетел из-под ног и косо и "брея". Вентилятором мельтешат его крылья внешние и внутренние: твердо на взгляд и прозрачное, просматриваемое в самом мельтешении; эдакий, еще скажем, вертолет… хотя сравнение природы с бытовой техникой для меня всегда не сильно. Вон сел на камень. Камень этот белый, что называется, ноздреватый, валуноватый; в черных выщемлинах, замытых железисто-бордовым ямках, в серых и охряных лишайниках, в заносах почвы; из этой почвы - язычки трав; кругом камня - уютные колосья, их узкие листья.
Долина справа - кудряво-зелена, живописна, пустынна; светло-бурые скалы рисуются на фоне торжественного, простого неба.
Идем…
Идем.
- Как тут здорово, боже мой, - скупо, искренне говорит женщина в джинсах.
Мы с Алексеем таем в самодовольных улыбках.
Далее, далее; тропа, как бывает в горах, - под навесом низких, корявых, мелко-кудрявых кустов-деревьев; вот снова - на солнце; вот… чуть вверх… вот впадина; тихо, болотце; осока, ножи - и стройный, розовый иван-чай; вверх снова; идем - идем.
- Я не знаю, как тебе сказать, - начал Алексей, думая о своем.
- А что? А если привал? - вдруг решительно - как случается, одновременно - заговорил преподаватель - маленький, улыбчивый "парень" лет 35. - Мы, кажется, испытание так ли, сяк ли выдержали. А куда нам спешить? Посидим!
Все стояли, ожидая нашего с Алексеем веского слова.
"Полянка хороша"; и простор и уют; через долину - зеленая гора в солнце, серо-коричневые четкие зубцы на ее верху; она и далеко и недалеко, а между нами и ею - золотой, серый простор; здесь - и сухо и солнце; трава строгая, стройная, цветы малиновые, желтые, голубые; сероватые колосья и белые лбистые валуны меж зеленым и красочным; и бдение желто-бурых пчел, ос в тельняшках с ядовито-бледно-желтым вместо белого, косматых иссиня-блестких шмелей, и простых желто-черно-белых шмелей, и грубых по голосу мохнатых шершней, и оводов, и (пискляво!) слепней; и тонко, томительно строчат кузнечики; прекратились звуки ходьбы - подчеркнуто слышны эти звуки; и - тихо, солнечно под все эти звуки; и - трава и низенькие, изогнутые деревья, и камни.
- Есть! Сядем! - без претензий решили мы с Алексеем.
Пока те начали готовить еду, мы молчали, сидя на валуне по разные его стороны и глядя на эту долину.
- Я скажу тебе, - входил он в историю - начинал он видеть то, чего не было перед нами; у него, несмотря на абстракции, были, как мы и заметили, музыкальные и пластические задатки в сфере воображения… Впрочем, плох тот ученый, у кого их нет; но у этого были порою сильнее, чем у других.
- Я скажу тебе - смутное это дело; я уж не только не юн, а не молод; и, как и всякому мужчине на возрасте, в поре зрелости и т. п., мне казалось, что ядро уж - за мной, а подробности пусть и так и эдак; да мы уж и говорили об этом… в Заповеднике?
Я кивнул.
- Но те истории, которые я тогда излагал, - они детский лепет перед вот этой - по силе опровержений в адрес "ядра"; не то что эта сильнее, трагичнее и так далее; но она… неудобнее… Неудобней для жизни: для устойчивых, зрелых (он выделил тоном) основ ее.
Я точно помню, когда я в первый раз увидел эту особу - эту Ирину. Причем потому и говорю, что я вот точно помню, но не влюбился в нее с первого взгляда, взглядов… да и после? Не знаю. Порядок… порядок нужен в этом рассказе; то-то и важно, что все помню, а… Так вот, я увидел, когда явился, чтобы просить напечатать там пятнадцать, что ли, страниц моего гносеологического текста; она была новой секретаршей главного шефа в нашем благом учреждении. Как она потом говорила, поступила она случайно: дар судьбы эдакий. Шла, шла по улице, заметила вывеску - дай, думает, заверну в это учреждение. (Она так и говорила - учреждение.) Не все ли равно, где работать. С предыдущей работы она уволилась или ее уволили - до сих пор не знаю как следует; почему? не буду забегать.
Он передохнул, погладывая коленчатую стебель-травину и глядя через долину.
Солнце, простор - простор стиснутый, уютный; и зелень - кудрявая и свободная; небо, горы.
- Так вот, вошла она в учреждение - какая-нибудь работа; а в учреждении-то - мы, грешные. Я, как и обычно о новостях, узнал из последних; меня и послали-то, как к чему-то хотя еще и новому, но уже известному. "Алексей Иваныч, я не могу; подите, может, новая Ирочка напечатает?" - "А кто это?" - "Это новая секретарша у главного начальства". Она зашла к шефу - "работа"; а он, старый боцман, поглядел - да и сделал ее тут же своей секретаршей: пусть, мол, украшает. Старая, Лизавета, уходила на пенсию… Новая так новая - мало ли. Иду; глаза, то и се. Так и так: не напечатаете? Разумеется, по вашей ставке и т. п. (эти разговоры для меня и по сей день неудобны).
- Я не беру печатать.
Четко и спокойно.
Еще бы она брала печатать!
А работала, между прочим, хорошо - предельно четко.
Но я опять забегаю.