Вновь - в город.
Мелькнули на возвышении желтые стены Монкада - образ войны и тревоги.
Едем.
Вверх и вниз улицы - холмистый Сантьяго; стены и балконы, и пышные, в светло-сиреневых и желтых цветах, кусты у одноэтажных домов.
То плоские, то уго́льные крыши.
Пальмы финиковые - приземистые, перистый веер; пальмы королевские, кокосовые - те - те; акации с гигантскими черно-коричневыми стручьями.
Куба!
Герой мой едет и не думает о тебе; но красота твоя - в сердце его и в сердце моем.
Он помнит, я помню белый, весь мягко белый песок Варадеро - песок, на который накатывают слюдянисто-прозрачные, агатово-лазоревые, покрытые глянцевым слоем чистого блеска волны безмерного, вечного моря; я помню, он помнит берег Плайя-Хирон - мертвую пляску пористого, острого камня, отверделого в корчах, в ноздреватых проемах; камня, вымученно-испитого - истощенного, иссушенного морем; камня, чьи профили и рельефы порою напоминают головы, бороды лихорадочных Дон Кихотов, зарытых в заветный, загадочный берег; а море?
О, снова и снова: теплое, теплое февральское море тут, рядом; оно масляно плещет своей извечной, и вечереющей, и одновременно и темной и прозрачной волной, и оно входит в поры камня, и тихо образует копытца, рисунки, наполненные и темной, и теплой на вид, и ласковой вкрадчивой влагой; и оно держит, и обнимает, и глухо волнует тело твое - кожу, мускулы; и оно слезит и слепит глаза, когда ты выходишь и вновь - не лежишь на волне, на спине волны, глядя в серо-голубое и ясно-желтое вечереющее небо, - а идешь, идешь, как подобает идти дневному и обыденному человеку; и святая морская соль стекает с легкой и бодрой твоей головы - и волнует, слезит, и слепит глаза; я помню таинственный, тоже вечереющий Тринидад - весь лиловый, и фиолетовый, и сиреневый, и снова лиловый, и вновь сиреневый, и вновь фиолетовый, и сиреневый - и все цвета и оттенки, что между: мягкие, круглые, небольшие горы - Эскамбрай; миг, когда небо зеленое, и все в зеленом дыму: перед самым закатом; и - море; море, серое и голубое, и фиолетовое, в зелени, желтизне, и медной розовости краткой зари, и в огненно-серебрящемся, рябоватом - смутно разбиваемом волною, зыбью, - отблеске самого́ великого, самого́ торжественного "диска" Солнца. Я помню? ОН помнит? Я помню - и он помнит; витиеватые, красиво изогнутые слова Ха́гуэй, Кама́гуэй, - слова, связанные с образами серого и розового города, с образом огромного, черно-зеленого, плавно-четкого шара - могучего одинокого дерева посредине ярко-зеленой ровной поляны; оранжево-красные здание и стена - на краю ее, этой поляны; и эти серые, блестко-серые, веретенообразные королевские пальмы, каждая с темно-зеленым пучком на макушке - оторачивают поляну; красное здание - художественное училище, бывшая теннисная вилла; одинокое дерево на поляне - "хагуэй"; да, есть и город с таким названием; Хагуэй, Камагуэй… да, индейская память на острове, на котором давно уж, "в дыму столетий" исчезли индейцы; население - "афро-испанское"; скульптурно, гречески стройные, красивейшие мулатки, мулаты с кожей всех оттенков от темно-коричневого до палево-охряного - мулаты и мулатки, одетые в одежду "острого" цвета - малиновое плотное, светло-фиолетовое свободное; или оранжевая блуза, рубаха, ярко-синие, ярко-голубые джинсы и так далее (сравни в далекой Монголии!), - мулаты и мулатки гордым и радостным видом своим напоминают нам об Испании и об Африке; а индейцев нету; и вдруг - это индейское, заветное: Ха́гуэй, Кама́гуэй… Тайна, синь, свет.
…Стройная, невыразимо, неисповедимо, неведомо стройная, светло-кофейная строгая красавица мулатка с точеным греческим профилем, в розовом и сиреневом, на фоне ярко-зеленой, свежей поляны; на фоне могучейшего, круглого, черно-зеленого дерева…
Ха́гуэй…
Я помню - он помнит; огромные стручки, не стручки, а стручья, струки некоей местной акации; я помню, он помнит волокнистое, тянучее красное - цвета мяса красной рыбы - дерево с вялой, мнущейся, белой и белящей рваной корой; я помню мертвенно стылых, "ленивых", умных и хитрых аллигаторов, заботливо упрятанных за забор; и вдруг - мгновение - молния - движение - и опять "сон"; я помню, он помнит; я помню, помню эти охряно-желтые, оранжевые, сиреневые, ядовито-голубые, синие, белые, розовые цветы, неожиданные после скромно-пальмовой степи, - цветы-лепестки и цветы-ворс, цветы - длинные нити и цветы - целые лопаты; как слово "лепесток" в неуменьшительном контексте? Как слово "могучий" в превосходной степени? Эти вопросы встают постоянно, когда зришь, когда видишь Природу Кубы; впрочем, "Природа Кубы"? тут не Природа, тут - целая борьба, схлест Природ; тут ворочаются пласты, слои и древние глыбы, ливни Природ; тут - совмещение первого, второго, третьего, четвертого и десятого измерений жизни; тут все громадные, абсолютные относительности и неизмеримо, неимоверно относительные абсолюты природной жизни; здесь февраль - зима, но цветы цветут, и тот хагуэй зеленеет; здесь море - бухта, но оно уходит, разносится в океан, и дыхание, смута, движение океана неосознанно ощутимы в бухте; здесь черепаха - это черепаха же, но блещет она полутораметровым в поперечнике лаковым желто-коричневым панцирем или сияет бледно-зелено-желтыми пятнами на огромном черном бугре спины; здесь рыба - это рыба, но это, при этом же, огромный тунец - карась, увеличенный раз в пятьсот; вот ушел он бесшумно в желто-голубую солнечную муть… это акула - тупая серая глыба камня, с одного конца вытянутая в длину - если посмотреть сверху, сквозь прозрачнейшую мелкую, винно-зеленоватую воду; здесь ракушки - это ракушки, но тысячи тысяч четких радуг во всевозможных и невозможных их сочетаниях слились и недвижно, мучительно гнутся и пляшут по их виткам; здесь на берегу - и листья, и травы, и ворса, и жуки, и звезды, только все каменное - известково-серое в пупырышек; здесь берешь невинный волокнисто-коричневый плод невинного дерева - и тысячи тысяч сизо-блестящих иголок - ворсин, от которых нельзя отделаться, впиваются в твои жаркие ладони и пальцы; здесь горная змея, "маленький питон", удав, называется Маха Санта-Мария; здесь мостовая у крепости, сторожащей Абана Вьеха около устья залива, и мостовая у желтого, старого президентского дворца с его колоннадами в патио, и мостовая у маленького испано-готического храма, открывающего эту площадь, были сделаны не из камня - были сделаны из дерева, из "чурок", уложенных вертикально, и были тверже камня; здесь огромный белый христианский монумент над входом в Гавану из моря - из океана, - и здесь звук тамтама и барабана в черной черноте вечера; здесь потомок наиболее гордой из европейских стран и потомок наиболее таинственного из континентов земного мира стоят и разговаривают под сенью своей тростниковой крыши - они родня; здесь светлый, сияющий храм Эль Кобре ("Медь"! розовое слово) высится среди земного Эдема - темно-зеленых и светло-зеленых гор, холмов и долин бывшей Ориенте, в сердце знаменитой ныне Сьерра-Маэстры; стоит - светится; просторнейшая лестница и решетка, и золотое сияние в зелени, голубизне и просторе; а священник в лиловых ризах говорит о республике, революции и о верности новым силам земного мира, и о вере в победу и земного, а не только горнего, высшего счастья; и красно-бело-синее знамя республики висит около его амвона; здесь Сантьяго-де-Куба виден как на ладони, от камня Сан-Педро - с вершины просторного и святого холма; да, оттуда же, в ясную погоду, говорят, видна и Ямайка, а то и мрачный, бредом, привидением медведя смутно проступающий из серебряного, голубого и желтого солнца, Гаити; здесь "Гвантанамера… гвахира гвантанамера… гвахира гвантанаме-э-э-э, эра" вписывается в звон солнечных лучей, в музыку гор и неожиданного сквозь солнце дождя, в песню глубокого и тугого, "морского" ветра и самого́ ярко-синего неба, и самого темно-синего под солнцем, но необыкновенно ярко-синего под солнцем же, и под ветром, и под всем вселенским и поднебесным светом моря; здесь танец "Фламенко", исполняемый заезжей испанской цыганкой и черно-смоляных, иссиня-вороньих, зеркально стянутых волосах с прямым меловым пробором-стрелой посередине, испанкой-цыганкой в бледно-яично-желтом платии с белыми кружевами там, всюду, с гофрированно дутым, волнисто гирляндовым шлейфом с оборками, рядами и кружевами, шлейфом длиной в два метра, шлейфом, виртуозно помогающим, гармонично противоречащим и еще свободнее, гармоничнее и закономернее "мешающим" танцу (на деле дающим, образующим его вместе с телом), - этот танец, под деревянные хлопки ладоней черных мужчин и под горловой их клекот исполняемый резко, сдержанно, сдавленно, "на" молчании, неподвижности и на молниях, - этот танец заезжей испанки удивительно контрастирует, гармонирует с танцами самого кубинца - более открытыми, плавными, пластичными и мягко-природными, при всех их огне, нарастании - и испанской же сдавленности; здесь море, и песня, и музыка; здесь старинные испанские башня, и ратуша, и двор, и храм, и колонна, и балкон низко над улицей, и "чугунные перилы", сквозь которые продевались и "ножки", и ручки дивные, и платки зеленые, палевые и желтые; и здесь же - молодой кубинский негр в ярко-голубом, стянутом на стройных ногах и руках - негр, исполняющий под кубинскую гитару танец дансон; здесь трактора и машины - и музыка из транзистора; здесь барабан и гитара и пальма кокосовая со своими зелеными в желтых шапках, по-латиноамерикански гладкими "орехами" - орешищами в превосходной степени, висящими тяжелыми многоголовыми гроздьями-снизками, - пальма, неотрывная от кубинской музыки, старой испанской площади, моря, всего пейзажа и фона; здесь розовые живые гирлянды вокруг "ажурных" балконов; здесь море и ветер и, да, светлый Эль Кобре на дальнем зеленом холме в неслыханном и великом просторе; здесь природа и культура едины…