Он встал, шагнул, наклонился и сказал Ирине:
- Спа-а-сибо за… компанию! - Он изящно повысил тон на конечном "у". - Я, может быть, потом подойду, - добавил он с этими кубинско-романской свободой и чувством формы.
- Подходи, - сказала она, взглянув на него в сторону вверх и кивнув.
Она курила; надо сказать, я уж не впервые видел, как она сладостно, судорожно и именно втягиваясь курит.
Вокруг нее как-то не было никого, и она, похоже, не замечала этого.
Я, опять невольно, взглянул на Алексея; на то время я вдруг забыл о нем и умом, и взором.
Его не было на месте; там сгрудились светлые рубашки и цветные платья, все, наклонившись, что-то обсуждали, стоя над женщиной, что-то говорившей; она была соседкой Алексея… Потому я и не видел его ухода.
Странная небольшая тревога вошла мне в сердце, я прислушался и не мог определить сути. "Малая ревность"? Да, да; но… не в этом дело. "Не только" в этом. Что-то витало, не имевшее отношения к Кубе как таковой; то есть имело, но Куба тут… не сама по себе; в чем суть?
Я небрежно встал, пошел меж столами; сумрак после света, переход, увитый лианами и всем остальным; лестница; миновав вновь блеснувшее, яркое, хотя и менее шумное - вестибюль, - вышел на улицу - на крыльцо.
Чернейшая свежая ночь ожи́данно-неожиданно охватила душу. Огни, ночь.
Алексей стоял у колонны, я косвенно посмотрел на него - он меня заметил, но не сделал встречного движения; я не подошел.
Он постоял, постоял, небрежно же отделился от колонны, тихо пошел по подъездным ступеням вниз - во тьму; вот он удалился, "гуляя".
Кляня себя за бабство и все тот же дурной тон, я стоял и ждал: появится? Не появится?
Чего-то не понимал я.
Появилась Ирина; она царственно сошла с лестницы - я смотрел сквозь стеклянные двери, - мельком огляделась в этом палево-сияющем вестибюле; натужно куря сигарету, вышла на крыльцо.
Мы покосились один на другого.
Она стояла; сзади были стекло, вестибюль, впереди - чернь, огни, лишь отдельные как бы; подъезжали и уезжали машины, выныривая из тьмы под свет и ныряя во тьму своим лаком и фарами с их ореолами, автономными в ночи; сходились и расходились у этих ступеней быстро говорящие, темноволосые и светловолосые - приезжие люди с загорелыми или просто темными во тьме лицами; но кожа отблескивает в свете праздничного подъезда; она стояла одна на крыльце - эффектная, мулатоподобная, в белой кофте-майке; на нее поглядывали все пристальней, она была спокойна - ни на кого не обращала внимания, - но все же - я стоял близко и смотрел искоса - она поеживалась и исподволь озиралась; не знаю, какое чувство вело меня - вероятно, то же, что и всех прочих в таких ситуациях; уж это мужское рыцарство - а она была из тех, что мгновенно будят это начало; оно бескорыстно и корыстно; корыстно ли? все сложнее, чем кажется; словом, я искренне решил помочь… кому? но что-то, уж иное что-то, чем то, было на дне; имея в сердце свежее, бодрое чувство - какое? - не знаю: в конце концов я храню право не называть одним словом то, что не имеет названия в одно слово, - имея это в душе, я подступил к Ирине:
- Вы извините, но вы стоите одна, а это, по-моему, не сто́ит; если вы ищете Алексея, то он и правда был здесь, но пошел - туда.
Я махнул во тьму.
Она, куря, смотрела на меня; я в чем-то хоть и дурак, и "хуже дитяти" (как говорят мне порою), но все же я - старый воробей; она смотрела на меня своими громадными глазами спокойно и взросло (иначе тоже не скажешь), но с одобрением; смысл этого одобрения был мне в тот миг кристально ясен: ты - молодец, ты - мужчина; решился подойти, говоришь верно. Теперь я вижу тебя; что́ дальше?
Таков был смысл; но - жизнь наша: взор - это миг; был ли?
При слове "Алексей" она, однако же, одновременно несколько и оживилась и потускнела, что ли; с интуицией, могу сказать, свойственной мне в прямом и остром общении с человеком, я почувствовал, что "тут что-то не то". Была небольшая пауза.
- Да нет, я не ищу Алексея, - спокойно сказала она, куря. - Я просто так.
"Так кого же ты ищешь?" - вдруг со странной злостью подумал я; весь больной опыт родимой жизни моей вдруг глухо запел на дне…
Между тем она смотрела, ожидая продолжения.
- Все же вы напрасно стоите одна, - продолжал я: а что было делать?
- Это ничего, - сказала она, глядя.
Дверь визгнула - вышел Альдо.
- А, вы здесь, - сказал он, взирая на меня и потом уж, в маленьком замешательстве, замечая Ирину. Явно он все же искал меня, а не ее: рыцарство рыцарством - служба службой. Я был одним из первых его клиентов, и он старался. Он хотел хорошего отзыва, к тому же (все же!) в Гаване ждали жена Росита и дочь пяти лет.
- А я думаю, где́ мой друг, - продолжал он, поглядывая на Ирину. - Вроди-е… там нет, и там нет.
Но Ирина уж смотрела на него.
Умела она смотреть.
Альдо ежился и корежился, я его понимал: все мы, мужики, бывали в таком положении, когда в узком пространстве, где разойтись нельзя, рак тянет влево, а лебедь в небо.
Как по команде, явился и брюнет.
- А, ты вот где! - развязно он подошел к Ирине. - Слушай, сколько можно эту комедию…
- Уйди, я не звала, - молвила она через плечо.
- Нет, но я понимаю, что ты на что-то обиделась, - настаивал брюнет. - Но ты объясни. Ты видишь, я вовсе… я не забыл тебя. Если я не прав, объясни.
- Да уйди, я просто не хочу тебя видеть, ты понимаешь это или нет? - спокойно сказала она тем же тоном через плечо; видно было, что эти сцены, от которых я, средний интеллигент, с ходу начинал морщиться, были ей как рыбе вода.
- После всего - прямо, уйди! - серьезно-куражливо проговорил брюнет, за ерничеством скрывая обиду. - Ну, что такое…
Ома уже не отвечала, глядя на моего Альдо.
- Пойдемте все, - сказал я решительно. - Альдо, пошли.
И я, не дожидаясь, первый шагнул к стеклянной двери и к свету.
Однако же надо было видеть Ирину, чтобы понять, что нет такого мужчины, который так сразу и двинулся бы вослед за другим мужчиной и его приказом, имея рядом ее, глядящую "в очи"; Ирина, конечно, спокойно знала об этом и даже не повернулась: ведала, что и Альдо не двинется.
В досаде я поднимался по лестнице.
Альдо "не подведет" (?!); но…
Вскоре появились они, Ирина гордо шла рядом с Альдо, он вел ее под руку, она несла эту свою грудь… вот черт.
Брюнет, однако же, шел за ними.
Ирина подошла к своему столу, не сев, они выпили, причем она, снова, выпила и легко и всё (из рюмки), а мой верный Альдо лишь пригубил из фужера; они пошли танцевать.
Печальный, для зрителей, это был танец.
Танцующих в тот момент было много, и казалось, спасительная толпа поглотит Ирину и моего переводчика - снивелирует сцену; ничуть не бывало. Во-первых, все и дамы и мужчины ее имели в виду пусть краем, а то и не краем глаза; во-вторых, при таком, как говорится, поведении еще бы и не такую заметили.
Бедный Альдо не знал, что делать, он не мог бросить даму - и он не мог управлять ситуацией.
Ирина мертвенно висела на нем, приникла всей грудью и всем телом; шли резкие звуки румбы, они, особенно поместному (Куба - не Испания, не "Фламенко", здесь танцуют хоть тоже и "сдавленно", но все же и остро, с размахом, с простором, и это втягивает и посторонних), требуют свободного, отдельного движения; каждая пара занимала невидимый круг; звучали гитары, горловые голоса певцов, плавно, кругло метались танцующие; лишь эта пара, красивый, высокий, рыхловатый Альдо в своей, ныне как бы жалкой, ярко-синей рубашке с засученными рукавами и висящая на нем Ирина, двигалась сонно; Альдо пугливо поглядывал направо-налево - ему казалось, вот-вот случится нечто; он поддерживал Ирину - не знал, что делать.
Видит бог, уж если я ханжа, то кто же не ханжа; висишь - ну и виси; но было нечто удивительно именно мертвенное, спокойное в этом ее висении, и все это чувствовали; она тихо уткнула лицо в грудь Альдо, обнимала его за шею так, словно руки ее были лишь тяжкой цепью; двигалась она еле-еле - это она задавала тон и в этом - и с прямой, равнодушной, как бы заранее усталой, скованно-сонной чувственностью.
Вообще мертвенность, с которой она висела, выходила за пределы не только приличий, но и всякой манеры танца. Если бы она просто вульгарно прижималась к мужчине, что вроде бы и имело место, куда ни шло; но в этом остекленении было именно мертвое. Она побледнела, и смуглое лицо стало землисто-зеленоватым; глаза были закрыты, и заметные черные ресницы, взаимодействуя в цвете с синими веками и тенями под глазами и с черными толстыми бровями, давали ощущение не то что совсем пустых, что было бы четче и проще, а неких пустых, но мертвенно-таинственных, полуукрытых от нас глазниц, обведенных магическими контурами, означающими жизненно черное; в ее теле не было обыкновенной прямой чувственности, а было вдобавок к чувственности спокойствие оцепенения; прекрасные линии этого тела были сами по себе и тяжелы на взгляд; плавные, прекрасные руки сцепились вокруг шеи Альдо так, что видно было, как напряглись кисти и пальцы - выступили побелевшие хрящи, узлы и сухожилия; галлюцинативно казалось, что их уж нельзя расцепить - и она тянула толстую шею бедного Альдо все вниз да вниз. Всё это разрозненные заметы, а вместе всё вызывало несомненное чувство именно мертвенности, оцепенения, остекленения и тяжести, тяжести.
Может быть, где-то оно было бы и не столь заметно, но здесь вся атмосфера была иная: здесь были и блеск, и острота во всем.