Самолет легко стукнулся колесами - и мы, как обычно, с некоторым тайным облегчением-радостью ощутили под собой неровности и надежную, как бы просторную твердь и силу "матери Геи"; вскоре, в солнце и зелени, мы шли в помещение аэропорта.
Я оглядывался, я вдыхал этот воздух; Куба… Куба.
Суша и океан.
По журналистской привычке я шел быстро и обогнал прочих; но вот я остановился у здания, поджидая их.
Я еще раз огляделся, уже не торопясь; у здания стояло несколько маленьких пальм с неимоверно гладкими, веретенообразными (утолщение смещено вверх) серыми стволами; я недаром обратил на них внимание; как я потом убедился, их гигантские братья господствуют на Кубе - дают основной фон пейзажу; это королевская пальма.
Небо было голубое - хочется сказать, как в Монголии или в Италии, но все-таки бледнее; солнце - белое, четкое, прямое - разумеется; его свет, напор, напор света; однако же было не так и жарко; ветер вообще прохладен; океан? февраль?
Впрочем, местные впоследствии говорили мне, что, когда у кубинца спрашивают, какова погода, он отвечает: "Двадцать градусов". Одна из наших догм: раз тропики, то всегда 50. На деле тропики - разные: как и все на свете. На Кубе жарко в конце июля - начале августа; да и то это не столько жара, сколько влажность. А градусов - 30. В это самое душное время было 26 июля - штурм Монкада в Сантьяго-де-Куба; как видим снова, погода не мешает действию… Действию, когда оно есть.
Кроме того, когда кубинца спрашивают, дождь или солнце, он отвечает: "Дождь, солнце".
Вернее: "Солнце - дождь".
На Кубе чаще всего - солнце, но в любой миг может случиться дождь, часто одновременно с солнцем.
Пока я стоял у здания аэропорта, разглядывая пальмы, небо, красноватую землю и еще некие деревца, как ни в чем не бывало (февраль и все же еще Северное полушарие!) цветущие малиновым, ярко-желтым и палевым (малиновое - ворса эдакая!), подошли все прочие, в частности и туристы - они последними; пока суд да дело, многие, подобно мне, остановились, озираясь - разглядывая эту землю.
Алексей, конечно, шел с этой дамой, но не рядом, а чуть сзади и через одного человека, что ли; она все время обращалась к нему, вообще показывала, что она при нем; он улыбался и нечто говорил ей, но и улыбался и говорил втайне хмуро и сонно. Тут уж возник ритм, отмеченный мной еще в самолете. Он при ней (при ней?) был именно устал не устал, а опущен, что ли; и все время был чуть поодаль, отстраняясь как бы. В самолете это могло показаться случайностью, сейчас, на ходьбе - когда человек так или иначе проявляет волю, - это было ясно. Шел он будто бы нехотя; я вспомнил, что он, как и я, любит быстро ходить (Заповедник!..), а тут ему приходилось плестись. Ибо женщина шла не быстро. Рядом с ней впритык, наклоняясь к ней сверху вбок с обычным в таких случаях слюняво-слащавым видом, тащился неимоверно пошлый брюнет; она отвечала ему и время от времени обращала на него свой долгий и словно бы стоячий взор, а затем полуобращалась к Алексею, как бы прося прощения и свидетельствуя, что она - тут; он сонно отводил глаза и отсутствующе смотрел на даль - на Кубу.
Что касается женщины, то это была поразительная красавица; я давно не видел такой. В белом солнце, на фоне кубинского неба, пальм, кустов в малиновых, ярко-желтых цветах она смотрелась втройне великолепно, хотя, как я сразу схватил своим старым "циничным" воображением, это все же была красавица скорее для дома, для интерьера, чем для натуры, пейзажа: всем известно, что в этом смысле бывают разные типы… Приходится повторить давнюю мысль: не скажу, что у нее были совершенно правильные, что называется, черты лица; нос вроде широковат, брови слишком густы, губы слишком нагло, кричаще сочные, хотя и прекрасно уложенные - не выпяченные, не завернутые и так далее; и так далее, вот именно; но все же она была красавица, красавица - это слово немедленно приходило на ум; а не "хорошенькая", "прелестная", "милая", "симпатичная", "ничего", "вполне" и тому подобное, что мы ныне говорим о женщинах. Глаза были совершенно "ненормально" громадные и какого-то, как сказал потом кто-то, иезуитски дымного цвета - не голубые, не серые, не зеленые, а все это вместе; во всяком случае, светлые; и эта полупрозрачная смесь, когда она останавливала на вас взор под темными ресницами, производила особо тайное впечатление - уводила вглубь - в дым. К тому же глаза резко блестели и, видимо, были всегда ясны. Лицо ее было великолепно; в нем был отсвет мулатского - эти губы, эта чуть темная кожа; что, как увидим, родило повод для "разговоров" на Кубе; и вот это неповторимое в сочетании с яркостью, резкостью, изяществом и красотой пропорций давало неотразимое целое. Сложена она была совершенно чисто, волнующе и не бравировала своей фигурой, а порой забывала о ней на ходьбе, что, конечно, только "усиливало силу"; редко у современной женщины увидишь такую гордую, одновременно мощную и красивую грудь: она именно несла ее - при этом забыв о ней; все остальное было соответственно; волосы были, я сказал, пепельные - ничего особенного, но они не мешали всему - как бы отстранялись, давая дорогу самой красоте, великолепию, превосходству; так конферансье в черном отстраняется, давая дорогу ослепительному созданию в светлом блестящем наряде, в лучах бриллиантовых прожекторов. Надо сказать, она была дразняще "наштукатурена"; но ей шло. "Тени", тушь на ресницах, блестящая помада на широких губах как раз лишь усиливали то, что есть: делали еще более резким. Обилие всего этого давало особую новую откровенность, открытость ее красоте. Кроме того, было и что-то еще в ее лице, красоте, чему все это было своим - родным, пригнанным. Одета она, ныне, была просто, но резко и ясно и сообразно себе: была в черной кофте и светлой юбке. Лет ей шло, на сей момент, двадцать пять - двадцать шесть, но это при внимательном взгляде; а смотрелась она - как бы сказать? - старше своего возраста, но старше не потому, что старше, а потому, что при взгляде на нее приходила мысль: красота как красота, как красавица, не может быть слишком юной; в этом смысле в самолете взгляд мой сзади был обманчив; юное значит неопределенное; здесь же - резкость. Мощь красоты. Кроме того, при еще более внимательном взгляде явно было, что эту красоту давит некий опыт. Явно было, что прежде она была и более легкая, и более… стройная, хотя и (?) сейчас стройнее и пластичнее этой женщины было трудно вообразить; может, я опять домысливаю, зная все; но не думаю… А такое не молодит женщину. Вообще, странное дело: при взгляде на нее "пелось" о чем угодно - о красоте, о слепительной силе чуда; но не о молодости. Это до того справедливо, что я буквально лишь сейчас и вспомнил об этом; ранее даже и мысли-сомнения на эту тему не приходили. Наблюдая ее и слыша о ней, я после ни втайне, ни внешне не наткнулся на то слово. И уж тем более - на слово "юное". А ведь она и теперь была молода. Любопытно, что, обращаясь к ней, никто из наших не говорил обычное - "девушка"; все называли "вы" или, если знали, по имени. Притом иногда - полным именем; уменьшительное, сюсюкающее не шло к ней; слово "девушка" именно и поэтому тоже не то; весь ее вид тотчас же вызывал мысль о возвышенном, серьезном, неимоверно живом; одновременно о чем-то вульгарном, но вульгарном - освещенном светом; и тут же, тут же возникало в уме: вот красавица. Очень красива.
Задумчиво смотрел я на приближающуюся кавалькаду; Вернее, конечно, на женщину и на Алексея; на нее, особенно внове, нельзя было не смотреть - она, конечно, привыкла к этому; Алексей меня интересовал особо; прочие туристы состояли в основном из свободных "мужиков", хотя, да, было и несколько женщин; кажется, две-три были "тоже ничего", но мужское население, понятно, так или иначе группировалось вокруг этой; те женщины, конечно, опять-таки самолюбиво-отчужденно держались в отдалении; силы были слишком не равны; ясно было, что, будучи рядом с этой, нельзя интересоваться иной на уровне "ничего"; она ярко, рельефно в фокусе, а остальные - не в фокусе: размыты.
Они подошли и остановились группой; все щурились на солнце, озирались, хихикали, улыбались, говорили лениво; брюнет - случайная фигура? - все шипел и чирикал около "этой"; мы с Алексеем раза два косвенно взглянули друг на друга; надо было заново установить отношения, но я не хотел подходить специально для этого.
Подъехал багаж, рассасывалась толпа у таможенных стоек: нам "с улицы" было видно.
Сухо-резко засмеялась красавица; все же странный смех.
Сейчас все поедут по своим делам. "Где-нибудь еще встретимся", - подумал я и, конечно, не ошибся; Куба остров хотя и не маленький, как мы мыслим (даже ария есть: "Ах, остров мой маленький, горы высокие, пальмы…" - хотя остров не маленький, а горы не высокие!), но мир тесен, а туристская группа - не пачка иголок; так и не выяснив отношений, я двинулся по своим делам.
У выхода меня встретили двое из тех, к кому ехал…
В Гаване мне было делать нечего. Электрик мой оказался в командировке в Сантьяго-де-Куба, - что не огорчило, так как мне предложили катить через весь остров, в Сантьяго и пообещали порадеть о машине; кстати, и тот человек, старый литератор, у которого была заветная испанская книга, жил там. Все к лучшему в этом лучшем из миров, все начинается с дороги, все начинается с удачи; о, совпадения. К тому же мне сказали, что Пудышев в Сантьяго-то в Сантьяго, но это конечный пункт, а по дороге он заскочит в Плайя-Хирон, в Тринидад, в Сьен-Фуэгос и куда-то; а уехал он "вот-вот, только что - вам не повезло"; с видом, вовсе не говорящим о невезении, я отвечал, что придется и мне заезжать во все эти города - вдруг он там еще.
- Да это все по дороге. Вот разве Хирон немного сбоку. Но он близко, - отвечали мне, притом с понимающей улыбкой.