Мы - то есть я и смуглый, как кубинец, Мусаналиев, курировавший электриков и оказавшийся приятелем моего приятеля лезгина! - мы снова улыбнулись, - он, кроме всего, был рад, что быстро отделался от новой заботы, при этом все довольны, - распрощались с теми ж улыбками, я напомнил о машине - и был таков.
Гавана сияла в солнце; пафос этого города - разумеется, море, хотя оно видно вовсе не из всех точек, а тот конец, где дом Хемингуэя, вообще далек от него; тут еще одно недоразумение - еще один блок мыслительный: Хемингуэя, из-за "Старика и моря", связывают с морем, и так и кажется, что он, в своей седой бороде саперной лопаткой, вечно сидит на берегу, у сетей.
А море в Гаване - оно видно, да, не отовсюду, но все же из многих, многих мест; а жизнь его конечно же ощутима во всем.
Море в Гаване удивляет собою тем, что оно одновременно и яркое, и темное: такой синий блеск. Это, понятно, когда солнце.
Обычно мы представляем Гавану, по фотографиям и кино, как нечто, где синее море и белые небоскребы; это впечатление - от района, называемого Аламар и не характеризующего Гавану как целое: плоское ходячее впечатление и тут ошибочно. Гавана более пестра, волнисто-разнообразна ("барококо", острил кубинец), в общем, невысока и уютна; но ярких красок домов тут нет; преобладает серо-желтоватое и в том же роде.
Город, конечно, "зеленый"; пальмы, цветущие олеандры по краям улиц, какие-то цветущие и даже плодоносящие (типа ежевики, черешен, но кроны громадны!) деревья, хотя, повторяю, февраль; и даже бананы - эти огромные гофрированные светлые листья - как салат у великанов при Гулливере: у домов и в патио.
Мне, однако, понятно, не терпелось посмотреть старый город - Habana Vieja; я попал туда во второй половине дня.
Громадная белая статуя Иисуса нависала в низких лучах над входом в лиман, залив, - как назвать; я сначала думал, что это река Альмендарес, на которой, я знал заранее, стоит нынешняя Гавана, но после постиг, что она в другом конце: как раз туда, в сторону Аламара. Причем если б я случайно не выяснил это (проезжая потом через реку!), то так бы и считал: Старая Гавана - на этой реке; меня всегда занимала вот эта ситуация человеческого знания. Гавана на заливе - на Альмендаресе, - и, знай я то или это, ничто не переменилось в мире.
К тому же на реке ей было б стоять логичнее; потом, во дворце, я услышал, что воду возили издалека… Вычисляй реальную логику жизни.
С набережной, которая называется Малекон, что сведущие люди произносят с подмигиванием (malecón - сутенер), видны сразу ярчайше-синий, блестящий залив, дальнее открытое, уводящее в забытый звон и в туман, пространство моря; безымянный, неизвестный душе простор, а еще более - самое чувство этого простора действует томительно на сознание… Тут, ближе, - сама Habana Vieja.
Вот она часовня у воды, вот серая крепость; вот он дворец вице-губернатора - а вернее, генерал-капитана. Все бурое, кроме крепости. Внутрь дворца; уют каретных помещений с каретами, фонтаны и зелень патио, ствол орудия с надписью русского - мастера; галереи, колонны. Музейные чопорность и роскошества верхних этажей. Мостовая перед дворцом была когда-то сделана из клинышков, всаженных вертикально.
Неподалеку - площадь ратуши; неизбежные балконы метрах в четырех над булыжными веерами. Небольшой двумерный испанско-готический собор с башнями разной высоты: одна острее, другая закругленнее. На уступах скопилась за годы - за века благодатная кубинская рыжая-красная земля, дающая несколько урожаев в год; и весело, странно видеть, как там и сям из камня и рыхлой, набухшей серо-желтой штукатурки лезут стрелы стеблей, как ни в чем не бывало разворачивающие на себе зеленые листики разной формы и тонуса - тех, что положено. Тут же, на площади, слегка в узкой улице, тот кабак, который является неизбежной достопримечательностью; здесь бывали знаменитости, и все стены над тяжкими, уютными деревянными столами между угрюмыми колоннами, а особенно передняя стена, исчерканы и обклеены пестрыми знаками посещения: автографами, рисунками и афишами. Дверь в кабак - железная, старая. Собор - Сан-Игнасио, площадь - Сан-Игнасио, улица - Empedrada - мостовая его.
Далее выходишь в торговый город, который и ныне - торговый… но это меня занимало менее.
Время от времени знакомые туристы мелькали вдали, среди всех древностей: как и следует туристам; и таинственность индейской, испанской тропической старины налагалась сладостно на милый, картинный образ той женщины.
Я ее не видел, но представлял, замечая толпу туристов за башнями и за стенами.
К вечеру мы выехали в Тринидад с заездом в Плайя-Хирон.
По дороге к Плайя-Хирон - знаменитый крокодилий питомник.
Их, да, собрали со всей Кубы и поместили в одно место; справедливо ли это?
Это справедливо; и есть в этом и некая грусть; какая - трудно определить.
Ты едешь; шофер наш, по имени Napolis, водил машину быстро и незаметно; дороги на Кубе хорошие, янки старались, и он непринужденно использовал их преимущества.
Это был темный мулат, немного неловко скроенный, если он одет и не в машине; но в машине - смел и ловок и по-шоферски празднично молчалив; а на пляже - неожиданно мускулистый и собранно статный.
…Да, чего же стоят оценки с первого взгляда?
Вообще - чего стоит взор как ум?
Мы ехали: он, я, переводчик Альдо - рыхловатый снизу ("Испанский, а не кубинский тип - один из типов", - объяснил мне спутник, мой Петр Петрович), но, в общем, довольно могучий телом (на Кубе все время обращаешь внимание на телосложение!), неглупый и по-особому, по-кубинскому добродушный малый; поехал, как видим, и Петр Петрович, у которого были дела в городах по дороге, да и в самом Сантьяго. "Лучше сразу отделаться. И освежу впечатления, - сказал он. - Во Франции, если нет времени, надо смотреть Париж; на Кубе - Кубу". Я с готовностью согласился.
Как бывает, в качестве варианта, при начале дороги, все более-менее молчали: иногда, наоборот, все нервно кричат. Альдо время от времени пытался комментировать окрестность, но, подобно многим южанам, был ленив в той ситуации, когда не ощущал очевидной необходимости действия; вскоре он перешел на свои семейные проблемы - учеба, с женой врозь, - а потом начал делать паузы; Петр Петрович молчал по обыкновению, шофер и подавно; а я, по своей любимой привычке, разделяемой мною с моим приятелем Алексеем, смотрел в окно.
Люблю, да, быструю езду с пейзажами за окном; это, прямо по Гоголю, безотчетно во всяком русском. Анализировать это бесполезно.
Мелькали заросли - мангровые кусты; открывалась степь - льянос, льянура, равнина, - похоже на Украину в августе, и даже домики, вдали, "те же" - белые под соломой; но, как выяснилось, тут не солома - тростник, а домик не мазаный, а дощатый: нет необходимости в плотных стенах; во всем испанском de facto нет слова "мороз" есть "frío" - холод; "helada" (мороз - холодок) недавно и мало употребимо. Не знаю, как обходились бойцы Боливара в ледовых Андах; да и в испанских сьеррах, наверно, не всегда жарко - средь белых пиков. И все же: вот - язык человеческий; он может не учесть чего-то; но он всегда жив - он дает пафос… Мы, проезжая близко, видели - это доски; но вдалеке - забудешься - степь… Украина… белые дома.
Лишь королевские пальмы - их стройные, строгие образы, - листья наверху во все стороны - разрушают иллюзию; они, в степи, одиноки или по две, по три; взглянешь - силуэт пальмы неповторим; какая уж тут Украина.
Неожиданно вскакиваешь в более плотные и вдруг ослепительно яркие заросли; малиновое, сиреневое, желтое, голубое и палевое; мелькает - рябит; началась деревня; эти дома - вблизи; живописные ауры сидят на проводах, на ветвях, на заборах; если летит-парит - кончики крыльев загнуты вверх, красная голова - вниз: особая, "странная" фигура полета; аура бурая, величиной с коршуна - не малая; это местный грифик, стервятник - они тут в роли ворон; люди их уважают - те санитары; уважают, конечно… насколько люди вообще умеют уважать разного рода санитаров. Все же смутное существо - человек; говорит о добре, о пользе, а любит - тигров, крокодилов и не любит гиен, стервятников (название-то!).
Мысли, как таковые, ленивы, моральные сентенции не идут мне впрок; и только вижу я - Куба… Куба.
Вот он и крокодилий рай; я долго и нудно веду речь о том, что здесь, наверно, не воспетые Александром Гумбольдтом гиганты кайманы Кубы - скуластые аллигаторы, по-своему добродушные, не опасные для людей: они перебиты, как и сами индейцы; а, наверно, cocodrilos - crocodili acuti - злобные крокодилы со сплошь узким (acutus) рылом; я говорю об этом, выходя из машины, и, не доверяя своему варварскому испанскому, через переводчика обращаюсь к светлому мулату, встречающему нас, улыбаясь. Он вежливо слушает, кивает: "Sí, sí". Ах, как это вы нас разгадали. Действительно, кайманы некогда были перебиты. Кубинцы вообще тактичны; в них есть достоинство южного, темпераментного народа, смешавшего в себе много рас и культур (всего повидали!) и при этом наклонного к гордости и грации; а ведь такт - это грация ума и души в сочетании с поведением.
Когда мы видим крокодилов вблизи, я сам понимаю пустоту своих рассуждений; тут, конечно, и кайманы, и крокодилы - вон они, и тупорылые и acuti; есть огромные, есть и малые; есть и темные с желтым брюхом и нежно-светлой изнанкой нижней челюсти, если так можно выразиться - подбородком; есть, конечно, и зеленоватые с темным. Пасти желтые.
Крокодил не так прост, как кажется.
Вот он лежит - недвижен, как только можно быть недвижным на этом свете: бревно бревном. При этом - смотрит.
И в его взгляде ты ясно видишь тоску; это тоска - и ничто иное.