- Идеальный нацист - вот что вы создали! Безукоризненный мачо: твердый, стальной, лишенный человеческих чувств. Рудольфа Гесса ты описываешь, не узнал?! Того самого типа, который управлял работой газовых камер в Освенциме. Главное - никаких сантиментов! Сантименты - это мягкотелость, что-то женственное, мерзкое. Враги - не люди, это подонки, нечисть, а мы - машины. Наше дело сосредоточиться на приказах, свести себя к приказу - и убивать, убивать, убивать.
- Боюсь, ма, что все это не с нацистов началось и не ими кончится. Это азы военной подготовки. Те же призывы на протяжении истории человечества вдалбливали всем воинам от Гильгамеша до Линд и Ингланд. Неужели ты веришь, что в твоем драгоценном Цахале все по-другому? Думаешь, Шарон, инспектируя свои войска, говорит им: "Дамы и господа, смотрите же, не забывайте: палестинцы точно такие же люди, как вы, поэтому, сбрасывая бомбы на Рамаллах, вам надлежит испытывать теплые чувства к каждой из своих жертв, будь то мужчина, женщина или дитя…"
- Рэндл, сейчас же прекрати! Оставь Цахал в покое! Мы же с тобой договорились не касаться этой темы. Но… роботы! Нет, это уж слишком!
Мое сердце колотилось. Я ошалел от восторга: мой отец содействует отправке в Ирак солдат-роботов, которые будут убивать наших врагов! Он говорил мне, что причастен к борьбе, но разве я думал, что он там не где-нибудь, а среди первых и замешан в таких важных, тонких вещах? При одной мысли об этих роботах, как они, ощетинившись оружием, стреляют в арабов, а потом равнодушно смотрят, как те дрыгаются на забрызганном кровью песке, я впервые за последние долгие недели почувствовал, что мой пенис твердеет! Значит, я наконец выздоравливаю! Я натянул на себя покрывало, легонько подрючил свой кончик и соскользнул в сон.
…По городу шастают роботы, они врываются в дома и похищают детей, потом вскрывают им черепа, чтобы посмотреть, как функционирует мозг. Больница полна детей с пустыми черепами: наш мозг удален, зато нас подключили к машинам, чтобы тела продолжали жить. Мама ежедневно навещает меня в клинике, хотя знает, что я больше никогда не смогу думать. Я вижу ее и узнаю, но говорить с ней не могу; как ни странно, мне это безразлично.
Когда я проснулся, мы уже почти приехали, а разговор на переднем сиденье успел вернуться к своему отправному пункту.
- В Санта-Кларе в октябре планируется интернациональная встреча робототехников, - слышу я голос папы. - Это очень масштабное мероприятие. Моя контора в будущем месяце командирует меня в Европу для подготовительных переговоров.
- В Европу? Куда именно? - спрашивает бабуля Сэди, а папа тем временем уже повернул в аллею, ведущую к нашему дому, вот и машина останавливается.
- Как раз в те страны, о которых я тебе только что говорил, - во Францию, Швецию, Германию…
- Ты собираешься в Германию? В августе? - уточняет Сэди.
- У меня там три встречи в разных местах - во Франкфурте, Хемнице и Мюнхене.
- Значит, в августе ты будешь в Мюнхене? - повторяет бабуля, но папа не отвечает, теперь ведь это тоже риторический вопрос; он заглушает мотор. Несколько секунд проходят в молчанье, слышны только птичий щебет да лай собак где-то вдали.
- Знаешь что, Рэндл? - говорит наконец бабуля Сэди. - Знаешь что? Вся семья отправится в Мюнхен вслед за тобой.
- Но я не…
- Да, да!
- Я что-то в толк не возьму, ма.
- Нет, право же, это гениальная мысль. Гениальная! Послушай. Возьмем с собой бабулю Эрру. Ведь Грета, ее старшая сестра, живет в окрестностях Мюнхена, и она очень больна. Она мне писала, что многое отдала бы, только бы перед смертью повидать сестренку. Так что я вас всех приглашаю!
- Извини, ма, но ты несешь полнейшую чепуху. Тебе никогда не уговорить свою мать приехать. Не только потому, что вот уже шестьдесят лет ноги ее не было в Германии, не только потому, что она с тех же пор потеряла всякий контакт с этой… так называемой сестрой… Но для нее даже ты… Вы же с ней уже пятнадцать лет как не разговариваете!
- Четырнадцать.
- Ладно, четырнадцать. Слушай, ма, с твоей стороны это очень мило, но спасибо - нет. Меня психодрамы этого сорта мало соблазняют.
- Да подумай же, Рэндл! Подумай о Тэсс, как полезно ей будет путешествие, она ведь никогда носа не высовывала за пределы Соединенных Штатов. А Соломон? Мальчик подавлен после всех этих печальных испытаний, которым вы его подвергли… Вместо того чтобы торчать здесь все лето и киснуть от скуки, ожидая, пока у него отрастут волосы и начнутся занятия в школе, он переживет дьявольски увлекательное приключение! И Грета… Я многим ей обязана, Рэндл, ведь Грета мне помогала в моей работе. Я никогда не теряла с ней связи. У нее рак, она при смерти, и ее самое страстное желание - в последний раз увидеть сестру… Что до тебя, ты так или иначе должен съездить в Мюнхен, так о чем речь? А? В чем проблема?
Этот замысел бабули Сэди весь дом вверх дном перевернул.
На следующий день, в субботу, за завтраком провели голосование: мы с мамой были "за", а папа "против"; получалось уже трое против одного. Даже если ПРА скажет "нет", все равно "да" в большинстве.
- Не имеет значения! - заявил папа. - Если Эрра проголосует "против", она не приедет, тогда путешествие станет бессмысленным для всех.
- Да ничего подобного! - хором закричали мы с мамой. А мама прибавила: - Так или иначе, мы увидим Германию и познакомимся с сестрой твоей бабушки. Ведь не каждый день узнаешь, что у тебя есть родственники в Европе!
- Есть только один способ разрешить вопрос, Рэндл, - сказала бабуля Сэди. - Ты должен позвонить Эрре.
- Позвони сама. Твоя идея - ты и звони!
- Нет, это нелепо. Мы так давно не разговариваем… Она даже моего голоса не узнает.
- Вот что, ма: если хочешь затащить ее в Мюнхен, тебе придется с ней поговорить. Так лучше начать прямо сейчас, разве нет?
- Ну же, Рэн, прошу тебя, позвони. Ты скорее сумеешь убедить ее. Вы с Эррой всегда были так близки.
- Но у меня нет ни малейшего желания ее убеждать! Это ты жаждешь уговорить ее!
- Ладно, хорошо, о’кей. Как бы то ни было, сейчас еще слишком рано. Вспомни о несовпадении часовых поясов: в Нью-Йорке около шести утра, не больше.
- Э-э нет, ты ошибаешься. Надо не отнять три часа, а прибавить. Стало быть, в Нью-Йорке сейчас ровно полдень, прекрасное время для телефонного звонка.
- Ох ты, Боже милостивый! - воскликнула бабуля Сэди, краснея до корней своего парика. - Ладно, хорошо, о’кей.
Она развернула свое инвалидное кресло и покатила в гостевую комнату, а дверь за собой плотно закрыла, чтобы позвонить без всяких помех, До кухни доносился ее голос, но не слова - расслышать можно было только интонацию, менее резкую, чем обычно. Боясь, как бы кто не подумал, что она навострила уши, пытаясь уловить хоть слово, мама встала:
- Не хочешь помочь мне убрать со стола, Рэндл?
Папа нервно дернулся и буркнул:
- Да-да, конечно.
Потом мама спросила, не выпью ли я еще немного молока, а я ответил, что нет. Тогда, хоть я отхлебнул всего один маленький глоточек, она выплеснула стакан в раковину, ведь никогда не знаешь: может, поднеся его к губам, я успел занести туда парочку микробов; в нашей нынешней ситуации подстраховаться лучше, чем потом лечиться.
- Не пора ли совершить большое дело, мой ангел? - спросила она затем, подразумевая, что мне бы не мешало покакать. Но когда я поплелся в направлении туалета, бабуля Сэди выехала из своей комнаты, преградив мне дорогу своим креслом. И остановилась, ни слова не говоря, с ошарашенным видом.
- Ну? - осведомился папа, захлопывая дверцу посудомоечной машины немного резче, чем обычно. - Как там дела? Что решила Эрра? Она проголосовала?
Бабуля Сэди закрыла глаза, потом открыла и произнесла таким нежным голосом, какого мы никогда от нее не слышали:
- Да. Она проголосовала "за".
Мы с мамой закричали "Ура!", а папа так и застыл столбом посреди кухни, изумленно бормоча про себя:
- Если это не шутка, то неправда.
Прошло каких-нибудь три недели, и вот мы в самолете.
Я летал тысячи раз - на экране монитора, в инете или на игровых приставках моих приятелей: вот я вихрем мчусь в космической пустоте срываюсь падаю парю без усилия кувыркаюсь среди галактик взрывая их одним нажатием кнопки и чувствуя на своем лице мелькание багровых отсветов их разрушения… Но настоящий полет обернулся для меня неприятным сюрпризом.
Когда моторы резко взвыли в самых ушах и жужжащая вибрация машины отдалась в животе, я перепугался жутко, так вцепился в мамину руку, что она отняла ее:
- Извини, миленький, ты делаешь мне больно.
Потом самолет стал подниматься, тут я запаниковал уже по-настоящему, меня распластало, вдавило в сиденье, да вдобавок еще этот стук в висках! Люди вокруг вели себя так, будто ничего не происходит: они читали, болтали, смотрели в окно, а во мне бился, рвался из глотки вопль, я скорчился всем телом, стараясь не выпустить его наружу, но он разрывал мне грудь, полет - это же пытка, желудок подкатывает к горлу, меня сейчас вырвет, "Мама, мама!", ох, мне хотелось закричать: "Как ты можешь позволять, чтобы со мной делали такое?" - совсем как Иисус, он ведь, когда его гвоздями приколачивали к кресту, тоже возопил: "Боже мой, Боже мой, почему ты меня оставил?"