- Флэндж, - сказал он. - Нет. - Секретарша принялась возражать. - Потом, - сказал Флэндж, повесил трубку и уселся рядом с Рокко, намереваясь до конца дня пить мускатель и слушать стереосистему стоимостью в 1000 долларов, которую заставила его купить Синди и которой, на памяти Флэнджа, она пользовалась разве что в качестве подставки для блюд с закусками или подносов с коктейлями. Синди являлась женой Флэнджа - миссис Флэндж, - и нет нужды говорить, что она не одобряла затею с мускателем. Впрочем, она не одобряла и самого Рокко Скварцоне. Да, собственно говоря, и любого из друзей своего мужа. "Не выпускай этих уродов из игровой комнаты, - могла завопить она, потрясая шейкером для коктейлей. - Ты долбаный член общества защиты животных, вот ты кто. Хотя сомневаюсь, что даже в этом обществе примут тех зверей, которых ты таскаешь домой". Флэнджу следовало бы ответить - хотя он этого никогда не делал - что-нибудь вроде: "Рокко Скварцоне не зверь, он мусорщик, который, помимо прочего, обожает Вивальди". Именно Вивальди - шестой концерт для скрипки с подзаголовком Il Piacere - они и слушали, пока Синди бушевала наверху. У Флэнджа создалось впечатление, что она швыряет вещи. Временами он с интересом представлял себе, какой была бы жизнь без второго этажа, и удивлялся, как это люди умудряются обитать на ранчо или ютиться в одноуровневых квартирках, не впадая в безумную ярость - ну, примерно раз в год. Жилище самого Флэнджа было расположено на скале высоко над проливом. Постройку, смутно напоминавшую английский коттедж, соорудил в 20-х годах епископальный священник, контрабандно провозивший в Америку спиртное из Канады. Похоже, все жившие тогда на северном берегу Лонг-Айленда были в той или иной степени контрабандистами, поскольку кругом обнаруживались отмели и бухточки, проливчики и перешейки, о которых федералы не имели ни малейшего представления. Священник, должно быть, находил во всем этом своеобразную романтику: дом вырастал из-под земли, как большой мшистый курган, и цветом напоминал волосатого доисторического зверя. Внутри были кельи, потайные ходы и странные угловатые комнаты; а в подвале, куда попадали через игровую комнату, во все стороны расходились бесчисленные туннели, извивавшиеся, как щупальца спрута, и сплошь ведущие в тупики; обнаруживались водоотводы, заброшенные канализационные трубы, а иногда и потайные винные погреба. Деннис и Синди Флэндж жили в этом странном, покрытом мхом, почти естественном могильнике все семь лет брака, и сейчас Флэндж стал ощущать, что прикреплен к дому некой пуповиной, сплетенной из лишайника, осоки, дрока и утесника обыкновенного; он называл его утробой с видом на мир и в редкие минуты нежности напевал Синди песенку Ноэля Коуарда - отчасти для того, чтобы напомнить о первых месяцах совместной жизни, отчасти просто как любовную песнь дому:
И заживем мы, не ведая горя,
Как птички в ветвях над горами и морем…
Впрочем, песни Ноэля Коуарда с реальностью, как правило, связаны мало, - Флэндж, раньше этого не знавший, быстро в этом убедился, - и если через семь лет выяснилось, что он не столько птичка в ветвях, сколько крот в норе, то виновата в этом была не столько его обитель, сколько Синди. Психоаналитик Флэнджа - тронутый и вечно пьяный мексиканец-нелегал по имени Джеронимо Диас, - разумеется, многое мог высказать по этому поводу. Раз в неделю Флэндж в течение пятидесяти минут выслушивал между порциями мартини громогласные рассуждения о своей матери. Тот факт, что за деньги, потраченные на эти сеансы, он мог купить любой автомобиль, породистого пса или одну из женщин на том отрезке Парк-авеню, который был виден из окна докторского офиса, волновал Флэнджа гораздо меньше, чем темное подозрение, что его каким-то образом надувают; возможно, это происходило из-за того, что он считал себя законным сыном своего поколения, и поскольку Фрейда это поколение впитало с молоком матери, Флэндж чувствовал, что ничего нового не узнаёт. Но иногда ночами, когда снег, который несло из Коннектикута через пролив, напоминанием хлестал в окно спальни, он ловил себя на том, что спал в позе зародыша; он заставал себя с поличным за кротоуподоблением, которое было не столько моделью поведения, сколько состоянием души, когда снежная буря не слышится вовсе, а храп жены представляется журчанием и капелью эмбриональной жидкости где-то за покровом одеяла, и даже тайный ритм пульса становится простым эхом стука сердца самого дома.
Джеронимо Диас был абсолютно безумен, но у него была милая и безобидная разновидность тихого помешательства, не соотносившаяся ни с одним из известных примеров сумасшествия, - Джеронимо невменяемо плавал в некой плазме иллюзий, глубоко убежденный, например, в том, что он Паганини, продавший душу дьяволу. В столе он держал бесценную скрипку Страдивари и, дабы доказать Флэнджу, что эта галлюцинация на самом деле реальна, пилил по струнам, извлекая жуткий сиплый скрежет, потом отшвыривал смычок и говорил: "Видишь? С тех пор как я заключил эту сделку - живой ноты не могу взять". И затем в течение всего сеанса читал себе вслух таблицы случайных чисел или списки бессмысленных слогов Эббингхауза, игнорируя все, что пытался рассказать ему Флэндж. Эти сеансы были невыносимы; контрапунктом к исповедям о неуклюжих юношеских сексуальных играх шли непрерывные "зап", "муг", "фад", "наф", "воб", и регулярно время от времени раздавалось звяканье и бульканье шейкера для мартини. Но Флэндж упорно приходил снова и снова; он понимал, что, раз уж обречен провести остаток дней в безжалостной реальности утробы именно этого дома и только с этой женой, ему нужна поддержка, а поддержкой ему служило ирреальное безумие Джеронимо. И кроме того, мартини шли бесплатно.
Помимо психоаналитика у Флэнджа была только одна отрада: море. Или пролив Лонг-Айленд, который временами достаточно приближался к образу шумной серой стихии, сохранившемуся у Флэнджа в памяти. В ранней юности он то ли где-то прочел, то ли от кого-то услышал, что море - это женщина, и метафора покорила его, в значительной степени сделав таким, каким он стал сейчас. Сначала она предопределила его трехлетнюю службу в качестве офицера связи на эсминце, который весь этот срок только и делал, что нес смертельно надоевшую всем, кроме Флэнджа, патрульно-пограничную службу, курсируя вверх-вниз, как песчинка в песочных часах, вдоль побережья Кореи. И она же, в конечном счете, заставила Флэнджа после демобилизации вытащить Синди из квартиры ее матери в Джексон Хайтс и найти дом у моря - вот эту большую, наполовину вросшую в землю халабуду на вершине скалы. Джеронимо довольно занудно растолковал ему, что поскольку вся жизнь зародилась из протоплазмы, которая сформировалась в морской воде, и поскольку затем формы жизни становились все более сложными, то морская вода выполняла функцию крови до тех пор, пока не появились кровяные шарики и масса прочего добавочного хлама, создавшего ту красную дрянь, которую мы имеем сейчас; а если это так, то, значит, море в буквальном смысле у нас в крови, и что еще более важно, море - в гораздо большей степени, чем земля, несмотря на популярность этого мотива - является истинным образом матери для всех нас. В этом месте Флэндж попытался вышибить своему психоаналитику мозги скрипкой Страдивари. "Но ты же сам сказал, что море - это женщина", - защищался Джеронимо, вспрыгивая на стол. "Chinga tu madre", - рычал разъяренный Флэндж. "Ага, - просиял Джеронимо, - вот об этом и речь".