- А ты эту старуху видал? Ей 36 лет, кровь с молоком, в работе всегда первая. Она хорошая мать. Через несколько лет, когда дети подрастут, может, она и переедет к отцу.
- А отцу сколько лет?
- Шестьдесят. Но с ним не всякий молодой сравнится... Знаешь, он хочет передать мне дом и все хозяйство и жить одной охотой. Место себе присмотрел в тайге, от людей далеко, а к богу близко, красивое место, собирается там дом построить...
- Тебе не кажется, что стало холодно?
- Господи, про печку-то я и забыла. Погасла совсем!
Она соскочила с полки, я за ней. Огня в топке почти не было, мы подкинули дров, дули, пока они не разгорелись, а потом грелись, поворачиваясь к пламени то одним, то другим боком.
- Ты про ад не думаешь? Там горят в огне такие грешники, как мы.
- Разве это грех - любить друг друга? Мы ведь никому не делаем зла!
Печка гудела. В блеске бушующего пламени распущенные Евкины волосы стекали кровавым каскадом на гордую грудь и бесстыжий живот, на вызывающую прелесть греха, словно дело происходило на шабаше ведьм.
Евка плеснула ушат воды на раскаленные камни, вода зашипела и обдала нас паром.
- Ах, как хорошо... Отхлестай меня, Бронек! Я взял березовый веник и ударил им разок-другой.
- Нет, не так, сильнее... Чтобы я почувствовала. Я начал хлестать сильнее, на розовой спине проступили полосы.
- Достаточно... Теперь давай я тебя!
Она хлестала ловко и умело, и мы так разохотились, что снова забрались на верхнюю полку, снова были ласки, дрожь и дикий вскрик.
Я гладил ее, успокаивая и утешая, как нечаянно нашкодившего ребенка.
- А что, все женщины при этом кричат, не слыша своего крика?
- Насчет всех не скажу, у меня опыта мало. Но те, с кем я был близок, вели себя тихо.
- Это, наверное, оттого, что я припозднилась, двадцать четыре года... У нас девушки живут, венчанные и не венчанные, лет с семнадцати-восемнадцати.
- Возможно, ты права... Знаешь, Евка, мне чертовски есть хочется. А тебе?
- И мне тоже. Ничего удивительного, ведь уже вечер!
Мы торопливо слезли с полки, помылись, Евка залила водой огонь в печке.
- А где твоя одежда?
- Дома оставила. Чтобы не пропиталась паром и не висела на мне как тряпка.
И мы с ней, она первая, я с одеждой под мышкой следом, голые, нырнули по колено в снег, в метель - на ту сторону, к дому, вынырнули в сенях, отряхнулись и в теплой комнате оделись.
Обед был уже готов, да какой! Оставалось только разогреть его, и тут у меня мелькнула мысль, что вряд ли Евка затеяла бы такое пиршество для себя одной. Может быть, она узнала от отца, что я приду? Может, они обо всем сговорились? Я чуял опасность, но не было сил вырваться из этой сладкой ловушки.
Итак, обед. На закуску сибирская сельдь, черемша, соленые грузди и огурцы. Потом жирные мясные щи, пирожки с мясом и с грибами, клюквенный кисель, чай с вареньем и со сладким пирогом. Кроме того, Евка поставила на стол графин с терпко-сладкой домашней наливкой, мы с ней выпили по три стопки - от любви у нас разыгрался аппетит - и отправились в постель с горой взбитых до самого потолка подушек.
В постели, как водится, мы ласкались, и дело снова кончилось криком. Какая-то неодолимая сила снова и снова бросала нас в объятия друг друга. Мы ненасытно пили живую воду, голодными глазами глядя на все новые ее струйки, вот эта вроде повкуснее, а та попрохладнее...
- Любовь... Мне казалось раньше, что любовь только в сказках бывает или у князей.
- Почему у князей?
- Да вот, к примеру, князь и княгиня из Акатуя. Когда господа дворяне мятеж устроили, его сослали в Акатуй на каторгу, приковали к тачке, а она по своей воле за ним поехала. Ему пришлось снять свой мундир, золотом шитый, и надеть бурый халат, она сменила шелк и бархат на наш простой сарафан, и все же они любили друг друга. Каждый день в обед она приходила к нему с судками, и, пока кормила его, все уважительно стояли, никто не матерился, грубого слова не говорил...
- В самом деле, у кого-то из декабристов была жена, которая пошла за ним в Сибирь, не помню точно, не то у князя Трубецкого, не то у Волконского.
- А когда моя мать ушла за любимым, бросив хорошего мужа и двоих детей малых, уехала в дальнюю губернию, где на склонах гор растут лимоны и виноград, я поняла, что большая любовь может случиться у каждого.
- Зачем ты мне это говоришь, Евка?
- Полюби меня, Бронек, красиво, нежно полюби, ты ведь можешь, и сынка мне дай, маленького Бронечку. У меня будет что вспомнить, кого ласкать.
- А я?
- Вольному воля. Захочешь остаться - оставайся, захочешь уйти - уходи.
- А твой отец что скажет?
- Об отце не думай, я его лучше знаю...
Так мы ласкались и шептались, все больше проникаясь нежностью друг к другу. Что было дальше, описывать не стану - то же, что и раньше. Заснули мы на рассвете.
Когда я проснулся, Евка спала. Прекрасная в своей наготе, с крупным и сильным телом кариатиды. Живя в Париже и нуждаясь в заработке, я как-то позировал скульптору, ваявшему фигуру Антиноя. Уверен, что, повстречай тот скульптор Евку, он бы непременно увековечил ее в мраморе под видом Амазонки, или Деметры, или другой какой-нибудь женщины эпохи культа тела.
Я посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. В одиннадцать Емельяновы обычно обедали. Я решил сходить к, ним. Оделся, хотел оставить записку, когда вернусь, знал, что отец научил Евку грамоте. Но, увы, в доме не было ни карандаша, ни бумаги. Подумав, я рассыпал на столе гречневую крупу и написал на ней пальцем: " Завтра ".
Метель по-прежнему сыпала снегом в лицо, пела свою печальную песню над замерзшей землей. К Емельяновым я поспел к концу обеда. Рассказал выдуманную по пути историю о том, что вчера в пургу сбился с пути и переночевал у пастуха в поскотине. Пообедал, поднялся к себе наверх и как завалился спать, так и проспал до сегодняшнего утра. Емельяновы не тревожили меня, понимали: устал человек с дороги.
Сейчас десять часов. Я сижу и записываю подробно все, как было. Ведь это в моей жизни серьезный психологический момент.
Прежде всего надо уяснить себе обстановку и наши с Евкой намерения.
Она так долго колошматила деревенских парней, что напугала их до смерти, никто не берет ее в жены, боясь стать посмешищем в глазах людей. Ведь нет ничего смешнее, чем муж, которого бьет жена. Вот и получилось, что Евка, при всей своей красоте и достатке, засиделась в девках. Ведь двадцатичетырехлетняя девушка, по здешним деревенским понятиям,- старая дева. Тогдашняя наша схватка, подстроенная ребятами, закончилась вничью, но распалила нас обоих, для нее была потрясением, вот она и бросила мне оскорбительное слово "варнак". Потом, правда, извинилась, но я к тому времени подружился с ее отцом, а ее сторонился.
Тогда она решила перейти в наступление и покорила меня в один миг.
Я Евку не люблю, но она мне нравится, и я ценю ее искренность. Отец хочет уйти, передать ей хозяйство. Страстная натура, она, поддавшись чувственности, решила пережить любовь, полюби меня, Бронек, красиво, нежно, сынка дай, будет что вспомнить, кого ласкать... Вот на сегодня ее программа. Трогательная программа, если только она сама себя не обманывает. Что же, если она забеременеет, женюсь. Женюсь без отчаяния, не кляня судьбу, забросившую меня в Старые Чумы. Все равно ведь я предполагаю дожить свой век в Сибири. Если Васильев мог жениться на Насте, то и я могу пойти в примаки, женясь на Евке. Девушка добрая, умная, работящая, а равенство интеллекта совсем не обязательно для семейного счастья. И все же мне жаль чего-то, жаль, что теряю свободу и надежду встретить ту единственную женщину, о которой всегда мечтал и которая, несомненно, существует... Впрочем, если она вчера, после тех шести смертельных вскриков не забеременела, то уже и не забеременеет, об этом я позабочусь. Сердечное спасибо нерчинскому аптекарю, снабдившему меня надежным средством. Я чувствую себя в безопасности. Буду обнимать тебя, Евка, не боясь последствий, буду тебя любить с радостью и благодарностью за то, что ты меня освобождаешь, возвращаешь к жизни. Бегу к тебе! Проверить через шесть месяцев, 22 мая 1911 года".
Попался!
Бронислав ускорил шаг.
Только бы скоба капкана не попортила шкурку. Нет, уже видно - удар пришелся по голове, меж глаз, и убил наповал. Он нагнулся, поднял скобу и вытащил соболя.
Темно-коричневый, размером и видом напоминавший кошку, зверек лежал неподвижно. Бронислав погладил мягкую пушистую шерсть, перевернул светлой грудкой кверху, провел рукой по животу - несколько волосков осталось на ладони.
Начинает линять, конец сезона, подумалось ему.
Положить ли новую приманку - беличью тушку и уйти, веником заметя следы на снегу? Нет, против линьки не попрешь, конец сезона...
Он взял капкан, бросил веник - больше не понадобится - и зашагал обратно к заимке.