- Это я в молодости такими штучками баловался... Он выпрямился, рослый, метр девяносто или около
того, массивный, мускулистый... В руках молоток, чинил колесо.
- Мне о вас Сидор рассказывал, только как звать-величать не знаю...
- Бронислав Эдвардович.
- Красивое имя... С чем же ты пришел, Бронислав Эдвардович? Ружье, что ли, отказало?
Он взял двустволку, повертел в руках.
- Яшина метелка,- сказал он задумчиво, и Бронислав понял, что Емельяновы назвали старшего сына в честь покойного дяди.- Так и называл свою двустволку метелкой. Вот увидишь, Николай Савельевич, грозился, придет время, она у тебя из-под носа выметет всех белок, и лисиц, и выдр, и рысей... А то ведь я, знаете, пушнину промышляю.
Он подошел к верстаку, положил ружье, почистил курки наждачной бумагой. Смазал.
- Ну, здесь все в порядке, поглядим, что там внутри,- он взял отвертку и начал отворачивать затворы.
Бронислав молча наблюдал, как ловко и умело он орудует своими толстыми пальцами. Широкоплечий, с бычьей шеей, здоровым румянцем, зубами, как у молодого, с каштановой бородой, которую лишь слегка тронула седина, хотя ему было уже лет шестьдесят, Чутких излучал какую-то чистую силу и благодушие. Он был красив, все детали его внешности гармонично дополняли друг друга, хотя к некоторым из них в отдельности можно было бы придраться. Например, слишком широкие скулы и кустистые брови смягчал небольшой прямой нос, с пухлыми детскими губами соседствовал уродливый шрам на щеке, напоминавший, что этот человек не всегда бывает благодушен.
Какая-то тень сзади застила свет.
- Что такое, Евка? - спросил Чутких, не оборачиваясь.
- Ничего. Пришла поглядеть, кто это у тебя.
У Евки был низкий, грудной голос. Она стояла на пороге, скрестив руки на груди, и рассматривала Бронислава безо всякого стеснения. Высокая, крепкая, это бросалось в глаза прежде всего, потом уже видно было, что гордая и, наконец, что недурна собой, этакая светловолосая кариатида.
- Моя дочь, Евка,- представил ее Чутких, по-прежнему не поднимая глаз от работы.
- Евдокия Николаевна,- поправила она.
- Николаевна,- подтвердил отец. Бронислав поклонился.
- Я бы с первого взгляда узнал, что это ваша дочь. Чутких фыркнул, что могло означать и согласие, и
возражение, Евка же отвернулась и ушла. Она шла крупными мужскими шагами, слегка покачиваясь в бедрах. Толстая, до колен, коса с вплетенной в нее лентой подрагивала при каждом ее движении.
- Ружье старое, но еще послужит,- сказал Чутких, возвращая двустволку.- В стволах может быть ржавчина, я туда засунул тряпки, смоченные в керосине, дня два-три пусть полежат, потом протрешь, смажешь... Откуда у тебя этот пес? - спросил он вдруг, глядя на Брыську.
- Я его подобрал, щенок, месяцев семь ему, наверное.
- Да, но какой он породы? Что помесь - это ясно. Мать, должно быть, лайка, от нее масть, морда, хвост. Но отец... Отец, скорее всего, волк. Эти громадные лапы с когтями, лапы на вырост. Он уже размером с лайку, а ведь будет расти еще. И клыки! - Чутких быстрым ловким движением раскрыл ему пасть, заглянул: - Волчьи клыки. Это волко-лайка.
- Что вы говорите? - воскликнул испуганно Бронислав, никогда не задумывавшийся над наследственностью Брыськи.- Волко-лайка? Это хорошо или плохо?
- Смотря что возьмет верх... Кур давит?
- Да. Уже двух задавил.
- Вы ему всыпали как следует?
- Разумеется.
- Ну, так теперь следите. Еще одна курица, и пес никуда не годится - только на цепь посадить, охранять двор или пристрелить! Вор и разбойник, кому он нужен?.. Но если возьмет верх мать, может получиться отличная собака. Как моя Найда.
Бронислав возвращался домой мрачный. До сих пор его в Брыське радовало все: рос как на дрожжах, чистый, шерсть блестит, чуткий, быстроногий... Теперь он хмуро глядел на бегущего впереди пса, на его слишком большие торчащие уши, слишком длинные лапы - в щенке проглядывал волк, куродав, овцеед, конокрад - на цепь такого или пристрелить!
- Только этого не хватало!
На звук его голоса Брыська обернулся, посмотрел вопросительно - ты мне говоришь?
- Да, тебе, волко-лайка!
Назавтра они пошли с Яшей в перелесок, где березы, ольхи и ели росли на выжженных когда-то и заброшенных лугах, перед поскотиной на левом берегу речки. Заброшенный, дикий перелесок уже переходил в лес. Рябчиков там было полно. Яша показал. Бронислав внимательно присматривался, как они выглядят, как взлетают, где ищут корм. На следующий день он пошел один, без Яши, только с Брыськой, и наблюдал повадки рябчиков.
А в один из ближайших дней, сразу после завтрака, он вытащил из стволов тряпки с керосином, вытер насухо, зарядил ружье и отправился с Брыськой на охоту. Он не знал, что рябчик - чуть ли не самая осторожная из птиц, что уже мать учит птенцов в случае опасности затаиться под листочком, тогда они совсем незаметны. Посвистывающие кругом рябчики замолкали, когда к ним приближались, лес делался мертвым. К счастью, их было великое множество, и случалось, что какой-нибудь не выдерживал неподвижности и молчания, вспархивал ржавой молнией. Тогда Бронислав стрелял. Поле зрения было небольшим, стрелять приходилось молниеносно. После целого дня у него было четыре рябчика, а стрелял он семь раз. Но был все же доволен чрезвычайно. Доволен собой, потому что начал приобретать хватку, и Брыськой, который проявил себя прекрасно. После первого удачного выстрела, когда птица рухнула наземь, Бронислав отправился искать. Но напрасно он раздвигал кусты и траву, найти не удавалось. И тут Брыська догадался, что ищет хозяин, пошел вынюхивать, нашел рябчика и принес в зубах. А потом уже сам следил за полетом и, если птица падала, бросался на поиски.
- Хорошо, Брыська, молодец, может, ты и будешь, как Найда. Ты Найду не знаешь? Я тоже. Но достаточно того, что ее хвалит такой знатный охотник, как Николай Чутких.
Рябчиков, жаренных с яблоками, ели с брусникой одни взрослые, на детей не хватило, только маленькой Фене, сидевшей у бабушки на коленях, достался кусочек. Сидор хвалил постояльца и сам хвастался: он, мол, первый заметил, что Бронислав Эдвардович прирожденный охотник.
На следующий день пошло еще лучше - он пристрелил семь рябчиков, а стрелял только девять раз. И Брыська очень старался, бегал за добычей. Как бы его еще научить стойку делать? Надо спросить у Чутких, как натаскивают охотничьих собак.
И как раз по пути домой, когда он, посвистывая, переходил через мост, ему повстречался Николай.
- Как хорошо, что я вас встретил, хотел спросить, как учат собаку делать стойку,- и Бронислав показал свои трофеи.
- Так вы в июне на рябчиков охотитесь?
- Да, а что?
- Да их нельзя трогать, у них птенцы! Матери с выводком, а самцы...- он осмотрел убитых птиц.- Ну да, одни самцы. Ты отцов поубивал, Бронислав Эдвардович, птенчиков сиротами оставил... Нехорошо.
- Вот беда! Я не знал.
- Надо было спросить, тогда б узнал.
И, явно рассерженный, он зашагал прочь.
Бронислав расстроился ужасно.
На этот раз рябчиков хватило всем. Только в конце обеда Бронислав объявил, что теперь у него будет перерыв в охоте, и рассказал о встрече с Николаем.
- Да это же дикая птица, не домашняя! - воскликнул Сидор.- Ну да ладно. Раз он говорит, нехорошо, подождем до осени. Слава богу, не голодные...
"13.VII. 1910 г.- Я снова видел сон о каторге. Мне вообще не снится ничего, но если уж приснится, то Акатуй и большей частью - смерть.
Высоко на палке горела свеча, Остап расстелил в углу тулуп, Заблоцкий, Ставрида, Хлюст и Шипун играли в "бегунцы" - гонки вшей на стекле. Караян сидел на параше, а я, неизвестно почему, стоял на стреме, чтобы в случае чего успели задуть свечу. Я был расстроен и все пытался вспомнить, понять, за что мне такое унижение - на стрему ставили всегда голодранцев и новеньких. Я никак не мог вспомнить, а Караян все не слезал с параши, его несло от тухлой жратвы, кто-то проснулся и кинул в него чирком. Меня уже мутило от смрада, стоять-то приходилось рядом с ним - "кончай же, скотина" - говорю и вдруг чувствую, кто-то меня тянет за полу халата, отводит в сторону.
- Хочешь, я тебе бабу приведу?
- Денег нету.
- Ничего. Тебе она даром даст.
- Это почему же?
- Потому что полячка...
И как это бывает только во сне, дверь открывается, надзиратель выпускает меня, кланяясь, второй тоже кланяется, будто кто-то важный мне покровительствует. Я выхожу, а вернее выплываю на волю, легкий, как разноцветные бабочки, порхающие вместе со мной. Вокруг зелень - не парковая, стриженая, а буйная зелень лугов в лучах утреннего солнца. Передо мной кусты жасмина и сирени, и из этой цветущей гущи мне навстречу выходит Мрозинская.
- Привет, .Броней, говорят, ты побывал во множестве стран!
- А ты во множестве театров, Мария!
- Но я всегда помню тебя, дорогой мой страж! Помнишь, как было на Раковецкой?
Мы идем взявшись за руки, словно мы в Лазенках или в Парке Красинских. Мария говорит:
- Придвинься, Бронек. Ты провокатор, и я тебя убиваю! - и вонзает мне кинжал в самое сердце.
Я проснулся. За окном светало. Брыська стоял на задних лапах около постели и скулил, должно быть, я метался и стонал во сне.