- Налог не страшен, выдержать можно. Платим по нескольку рублей в год с человека, женщины и вовсе освобождены. Хуже трудовая повинность. Хозяйство, которому выпадает очередь, обязано держать наготове лошадь, тарантас и человека. Возить, кого прикажут, безо всякой платы до ближайшей станции. Или работа на дорогах, мы это называем "ехать на мосты". Вот, как теперь, в мае, несколько человек из каждой деревни отправляются с лошадьми в указанное место приводить в порядок тракт, иногда на целых два месяца едешь за несколько сот верст... А ведь у нас тут свои обязанности - городить пастбища - поскотину и загон для овец со всей деревни. Или пожарная охрана... Да еще эти думские, волостные, сельские налоги, вроде бы добровольные взносы, маленькие, как мошкара, и тоже несть им числа, и тоже кусают, не приведи господь! Взносы на содержание волостных писарей - пятнадцать копеек. На школу и учителя - десять. На лекарей - двадцать пять... На больницы, приюты и богадельни, на хлебные склады, на попов, на церковь и на все прочее,- черт бы их подрал!
Небольшая речушка, шагов сто в ширину, разделяла деревню на чалдонскую и рязанскую стороны. На реке деревянный мост и четыре брода. На чалдонской стороне - двенадцать изб с многоверстным, общинным пастбищем, поскотина с избушкой для пастуха, с которым заключали договор на все лето, и загон для овец тоже с жильем для чабана. Все добротное, ухоженное совместными усилиями. Рядом с пастбищами гумна, которые нельзя строить в самой деревне. На другой стороне, на месте выжженного и выкорчеванного леса, где почва плодороднее,- пятнадцать изб и земельные наделы рязанцев.
Старые Чумы, в общем, деревня зажиточная, бедствуют только те, с кем случилась беда, как, например, вдова Акулина, мужа которой убили в кабаке в пьяной драке. Осталось у нее на руках пятеро ребятишек мал мала меньше, спасибо, соседи выручали: только вот в нынешнем году старшой ее, восемнадцатилетний паренек, сам пошел за плугом. Или немощные, как Парфенка, который никакой тяжести поднять не может и поэтому сапожничает в деревне. Или опутанные спиртным бесом, как Вавила, отпетый деревенский пьяница с душой нараспашку и пустыми карманами. Остальные живут в достатке, конечно, кто побогаче, а кто и победнее. Скажем, Кольцовых - построил на речке дамбу и маленькую мельницу, летом пашет и сеет, а с осени мелет, этакий мельник-землепашец. Замятин соорудил маслобойню и давит масло из мака, конопли, рапса, льна, подсолнуха,- тоже наполовину крестьянин, наполовину маслобойщик. У Николая Чутких лучшая изба в деревне, он плотник и печник, руки золотые, но хозяйство передал дочери, а сам охотится всю зиму, с октября по март месяц. А Михеич, продолжает свой рассказ Сидор, Михеич, рязанец, наоборот, в деревне только зимует, на его пятнадцати десятинах трудятся жена и дети, а он, чуть только весна придет, навьючивает лошадь бидонами со спиртом и айда в тайгу. Спиртонос. Уходит за сотни верст по неизведанным тропам, одних стражников подкупает, от других прячется и продает спирт золотоискателям. В прошлом году купил вдвоем с напарником старый, никудышный прииск, рядом с богатым прииском акционерного общества, где работают тысячи людей. Каждую субботу там выдают рабочим по маленькой кружке водки, но это им что слону дробина. И вот они платят золотым песком, а то и вовсе самородками, за возможность напиться. Ну а с Михеича в случае проверки взятки гладки. Он имеет право держать спирт для своих рабочих... Остальные земледелием занимаются: сеют пшеницу, рожь, ячмень, гречиху, овес, лен, коноплю. Женщины огороды разводят, помогают в страду при уборке, растят детей, ухаживают за птицей, ткут полотно - чуть ли не в каждой избе увидишь прялку и кросна.
Новое вводил в деревне прежде всего староста, Сидор Емельянов. Низкорослый, худой, но мускулистый и хваткий - он всегда успевал заприметить, где оно, новое, и какая от него корысть - в машинах, в ведении хозяйства, в предписаниях властей, в отмене общинного землевладения, в газетах, он и газеты иногда почитывал. И ценил образование. До сих пор некогда было и не с кем, но коль скоро появился в Старых Чумах первый образованный человек, первый политический преступник, то Маша и Яша будут у него учиться... А старое напоминало здесь о себе клейменым мужицким лицом: деду этому уже было, наверное, за девяносто, так каторжников клеймили до 1864 года: раскаляли докрасна металлическую печать, макали в краску и выжигали три буквы зеленого цвета. "К" на правой щеке, "А" на лбу и "Т" на левой. Старик сидел на завалинке с прищуренными глазами и блаженной улыбкой встречал майское солнце - глава рода, дед и отец, хозяин дома, земли, коней и скота... Брониславу казалось, что он слышит "Милосердную" - старую песню каторжан, которой они просили и благодарили за подаяние:
Отцы милосердные наши,
Вспоминайте о нас, Христа ради,
Томящихся взаперти!
Человек этот, должно быть, носил тогда "каты" - узкие длинные башмаки, в которые надевают большую дерюжную портянку, халат с нашитым на спине бубновым тузом из красного сукна и, стоя на коленях, выводил молитвенным речитативом:
Поесть нам дайте, отцы,
Накормите узников несчастных,
Смилуйтесь, отцы наши,
Смилуйтесь, матери наши,
Христа ради, над каторжанами!
Мы сидим в неволе, в тюрьмах каменных
За решетками за железными,
За дверями за дубовыми,
За замками за висячими...
Бронислав, разумеется, увидел старика уже потом, когда немного пришел в себя и выходил погулять по деревне. Потому что вначале ему хотелось только спать и спать, вдоволь, в своей комнате, раскинувшись на матраце; просыпаясь, он ощупывал его и, не веря своему счастью, убеждался: справа нет никого, слева тоже... Он вставал в шесть утра, завтракал с хозяевами и поднимался снова к себе досыпать. Не хотелось никуда идти, ни с кем говорить. Тело, изнуренное непосильным трудом, блаженно отдыхало...
Потом он начал устраиваться. Сколотил из досок койку, купил у Лукерьи пестрядинное покрывало и холстину. Покрывалом прикрыл койку, холстиной отгородил угол комнатки, оборудовав там подобие шкафа, и повесил выходной костюм и бурку. В ногах кровати устроил лежанку для Брыськи. Занавесил окно шторкой. Напротив кровати прибил к стене полочку и поставил туда запасные тарелки, прибор, кружку. Прежде чем поставить кружку, долго разглядывал изображенную на ней женщину. "Вот такая, чуть менее драматичная, подошла бы мне в самый раз... Наверное, она живет где-нибудь и так же тоскует, но никогда не узнает обо мне. Или старухой уже узнает, что я был, существовал молчаливо и одиноко и прошел мимо..."
Сидор попросил его заниматься с Машей и Яшей. Бронислав согласился. В его комнатку внесли скамейку, на которой дети по два часа в день сидели за столиком, постигая тайны грамоты... В это время он начал выходить, долго гулял по деревне и окрестностям и во время одной из таких прогулок увидел на завалинке товарища по несчастью, старого каторжанина. Встреча его потрясла.
Однажды в воскресенье за обедом Сидор спросил:
- Ты рябчиков пробовал когда-нибудь, Бронислав Эдвардович?
- Нет, не приходилось.
- Вкусные птички. Их полно теперь в березняке за рекой. Сходил бы.
- Но я не охотник.
- Что значит не охотник. Бояршинов сказывал, ты из боевой организации, значит, стрелять умеешь.
- Да, я стреляю неплохо, но не в зверя, не в птицу.
- Это все равно. Главное уметь... Сейчас проверим. Он снял со стены пистонную двустволку с пороховницей и меркой, принес дробь, пистоны.
- После брата осталось, уж очень он любил охоту, да всего один год радовался ружью, потом взяли в солдаты... А я к нему не притрагивался, не люблю...
Ружье заржавело, курки туго взводились, заедали, но в остальном все было в порядке.
- Ну вот, стреляй!.. Яшка, поставь на забор бутылку.
Они взяли мерку пороха, мерку дроби. Бронислав засыпал, прижал, вставил пистоны.
Вышли на крыльцо. Бронислав прицелился, спустил курок, бутылка рассыпалась со звоном.
- А в воздухе бутылку собьешь? У брата получалось, когда он тренировался.
Яшка бросил. Бронислав прицелился, но выстрела не последовало. Бутылка упала на землю.
- Что случилось?
- Осечка, курок заело.
Бронислав повозился с курком и попросил бросить еще раз. Бутвдлка взлетела вверх, сверкая на солнце, и, когда была высоко над его головой - все это видели,- грянул выстрел и во все стороны полетели осколки стекла.
- Ну, ты, я вижу, отличный стрелок! Так и быть, пользуйся ружьем за то, что детей учишь!
- Спасибо, Сидор Карпович, но, чтобы им пользоваться, надо счистить ржавчину, смазать курки.
- А ты сходи к Чутких, охотник. Николаем звать, по батюшке - Савельич. У него и масло есть, и наждак.
Таким образом еще в тот же день Бронислав подошел к дому, который с первой же прогулки привлек его внимание. Большой пятистенок, с окнами на улицу, с парадным и кухонным крылечками, весь украшенный тонкой резьбой, листья, цветы, птицы, изящно переплетаясь, венчали, завершали бордюром каждый элемент строения... Теперь Бронислав понял, почему изба старосты показалась ему с самого начала отличной от других. Так оно и было. Переселенцы из рязанской губернии строили по-рязански и спешили - их дома были лишь чуть тронуты резьбой. Чалдоны строили дома попросторнее, покрепче, понаряднее. Плотник Чутких построил дом для себя и своих детей, не жалея ни труда, ни времени, строил с благоговением: дом выглядел как воплощенная молитва.
- Ну, чего уставился, заходи! - окликнул его хозяин из сарая.
- Молитвой вашей любовался, Николай Савельич,- ответил Бронислав, запирая за собой калитку.- Вспомнились родные края, Польша. У нас в костелах такая резьба.
Чутких пропустил лесть мимо ушей.