В метро была давка, как всегда. Еще не оправившись от полученного шока, Маша смотрела на людей все так же растерянно, и от этого с большей внимательностью и опасениями, нежели обычно.
Непроизвольность ее внимания, направленного на людей, доказала то, что от людей можно было ждать опасности в любую секунду, даже самую непредвиденную.
В тот день Маша с ужасом наблюдала то, как люди, ограниченные в пространстве, стесненным условиями метро, толкают друг друга с искаженными лицами. Им наплевать на то, что кому-то от их толчков становится больно, что у кого-то может стать плохо с сердцем, и кому-то трудно дышать. Если тебе в давке сломают ногу или у тебя закружится голова, и ты упадешь в обморок, это никого не впечатлит. Никто тебе не поможет, скорее в подобной ситуации найдется тот, кто не устоит против соблазна воспользоваться твоим жалким положением и под шумок увести сумку, кошелек или мобильный телефон.
Маша стояла, прижав сумку к самому сердцу, стиснув зубы и задрав голову к потолку – только бы не упасть, только бы выстоять это испытание. Ей казалось, что электричка едет нестерпимо долго.
Наконец она доехала до института, но от этого ей не стало легче. В стенах здания студенты то и дело бегали туда и сюда, все так же бесцеремонно толкаясь, чем приводили Машу в состояние беспомощного оцепенения.
Выйдя на перерыве во двор, чтобы отдышаться, она подняла глаза к небу и вдохнула свежего воздуха. Это, казалось бы, помогло, но в этот момент взгляд ее упал на давно не ремонтировавшуюся крышу здания, и у нее перехватило дыхание от ужаса. Сколько в городе домов, где не ремонтированы крыши? В любой момент огромный кусок старой черепицы или треснувшей бетонной плиты в стене мог обвалиться на голову. И никому до этого не было дела, всем было все равно! Пока кто-нибудь не пострадает, крыши не починят. Да даже если и пострадает, то все равно не факт, что что-нибудь приведут в порядок сразу.
Охваченная ужасом, Маша поехала домой. Нервы ее были напряжены настолько, что она не могла сосредоточиться ни на чем, кроме дороги – дрожь била ее тело, ей казалось, что в любую минуту может случиться что-то плохое, что-то страшное, что способно угрожать не только ее безопасности, но и собственно ее жизни.
Добравшись до дома, Маша легла в постель, накапав предварительно тридцать капель валерианы в маленькую мензурку, но это не принесло успокоения. В кровати было гораздо спокойнее – здесь она могла укрыться от этого страшного мира, но тревога не отпускала ее, и, несмотря на то, что она пролежала в своей комнате целый вечер и целую ночь следом, выспаться ей не удалось – стоило только уснуть, как ей начинали сниться кошмары, где у серых истрепанных зданий рушились стены, а люди, разбегаясь в отчаянной панике, словно обезумевшее стадо антилоп, затаптывали друг друга, пытаясь спастись, обезумев настолько, что не замечали других людей, встающих у них на дороге, охваченных точно таким же страхом.
На следующее утро она так же пошла в институт, и еще мужественно ходила туда в течение нескольких дней, но легче ей не становилось – отныне страх всюду преследовал Машу, спокойнее ей становилось лишь тогда, когда она попадала домой. Захлопнув за собой дверь квартиры, она еще долгое время стояла в прихожей, прижавшись спиной к входной двери, прикрыв глаза и пытаясь унять безумно колотящееся сердце, не в силах поверить в то, что она наконец очутилась в безопасности.
Ни о какой учебе, разумеется, не могло быть и речи. Страх захватывал ее настолько, что становился вторым ее существом, прочно осев где-то внутри, рассредотачивая внимание и заставляя сердце биться о виски до боли.
Страх.
Теперь она ходила в институт с усилием, переступая через себя, сотрясаясь от страха всем телом и глотая слезы, судорожно выступавшие на глазах. Из лекций она не выносила более ничего – ходила она туда теперь не затем, чтобы получать знания, а скорее потому, что добросовестная сущность ее была устроена так, что она просто не могла по-другому. Для Маши существовало слово "надо" – и оно было важнее страха, лишившего ее способности к адаптации настолько, что она в силу выраженной тревоги даже не успела этого заметить.
Как-то раз, возвращаясь домой, выйдя из автобуса, ей пришлось пройти около сотни метров вдоль дороги, и тут ее охватил страх, сильный настолько, что она не смогла более сохранять самообладания. На улице было уже темно, осенние сумерки уже успели сгустить тьму, слепив ее в комок из пасмурного изначально дня, и улица была достаточно темной. Фонари горели, а машины с шумом пролетали мимо, светя такими же зловеще-яркими фарами. Задул сильный осенний ветер, пронизывающий Машу своим холодом, и она поняла, что страх не дает ей перейти дорогу – что-то ужасающее повисло в воздухе вдруг, что-то в этот миг открылось ей такое, что она поняла, осознала с ужасающей ясностью всю зловещесть этого мира, всю лживость его кажущейся безопасности. И она шла вдоль дороги, сжимаясь от холода, объятая страхом, шла и плакала, пока в конце концов не осела тут же, на обочине, прямо в грязные ошметки травы, запачкавшей ее своей грязью. Так она и сидела и плакала, и никто не пришел ей на помощь, а нужно ей было совсем немного – просто перейти дорогу, чтобы попасть домой.
Добраться до дома она смогла лишь после того, как она выплакала столько слез, что истощение взяло свое, и нервничать на данный момент, казалось, уже совсем не было сил. Убедившись, что машин поблизости нет, она стремглав перебежала полосу движения, и бежала до дома бегом, без оглядки, объятая ужасом, и ей казалось, что зловещая тьма этого мира гналась за ней следом, насмешливо подвывая за ее спиной порывами ветра, упиваясь садистским желанием запугать ее до смерти. Теперь она поняла, что даже в ветре есть что-то живое, а главное – все, все вокруг, было не только живым, но и зловещим, носящим в себе опасность, готовую выплеснуться в любой момент и лишить ее жизни или безобразно и безнадежно искалечить. А она жила столько времени прежде, жила – и не знала.
Дома она с родителями не говорила. Расценив ее состояние как усталость и переутомление от учебы, они не трогали Машу. А Маша пила капли валерианы, которые не помогали, и пыталась спать, но ее по-прежнему преследовали кошмары – настолько будоражили они ее воображение, настолько щипали расшатанные нервы, что даже днем после бессонных ночей она не чувствовала усталости, вставая по утру со столь же сильным, а может, даже и нарастающим чувством страха, который не давал ей возможности ощущать какой бы то ни было сонливости.
Дальше – больше. Маша поняла вдруг, что она не может больше ходить в институт. Как бы она не старалась выйти на улицу, она не могла этого сделать – при одной лишь мысли о том, чтобы покинуть свою квартиру как единственно безопасное убежище, ее охватывал ужас, который сковывал все ее тело настолько, что она не могла даже сдвинуться с места, и ей оставалось лишь плакать от ужаса и беспомощности.
За каждым поворотом ее могла ожидать опасность. Выйди она за порог – как она могла тут же застрять в лифте, в котором запросто мог оборваться трос. Насколько страшна смерть, которая приходит от падения лифта в шахту? Когда она выходила из подъезда, кто-нибудь мог ударить ее дверью – совершенно неожиданно, и даже случайно – просто второпях заскочив в подъезд, ей навстречу, небрежно распахнув дверь – а удар мог прийтись ей прямо по голове, от чего она могла скончаться прямо на месте. Пока она шла к автобусной остановке, ее могла сбить машина – люди, пользующиеся личным транспортом, спешащие на работу, резко рассекали пространство не только на проезжей части проспектов, но и на дорожках двориков. Хождение по тротуарам не решало проблемы – машину могло занести, или же водитель мог специально сделать неверное движение, чтобы убить ее – и скрыться незамеченным. А ее смерть так бы и осталась ничего не значащим происшествием для огромного мира, который населяли миллиарды таких же людей, как она. Одним больше, одним меньше – какая разница? Миру все равно. Кроме того, проходя по тротуару, она могла поскользнуться и сломать ногу, или же на голову ей мог упасть какой-нибудь тяжелый предмет. Будь то осколок стены или бутылка, неосторожно выброшенная из окна – для нее это не имело значения, любой из возможных вариантов мог повлечь за собой смерть.
На дороге, которую ей приходилось переходить всякий раз, когда она направлялась к автобусной остановке, ее могла сбить машина, и переход на зеленый свет не мог обезопасить ее от этой возможности – это уже было ею проверено. Даже если бы она не погибла, она могла получить какую-нибудь страшную травму, повлекшую бы за собой уродство или паралич, а что было бы хуже – смерть или ранняя инвалидность? Высокая вероятность получения травмы ожидала ее так же и в общественном транспорте – в любой момент ее могло прижать дверью маршрутки, или плечом тяжеловесного человека, или же она могла упасть, не выдержав давки, получив тем самым перелом или сотрясение мозга.
Маша боялась людей. А особенно ее пугали эти самые искаженные лица, которые она видела ежедневно в метро. На что были способны эти люди, не думающие ни о чем, кроме как успеть пролезть в щель вперед другого, чтобы успеть на работу, на которую они вечно опаздывали?
В метро ее могли толкнуть, и она упала бы прямо на шпалы электропоезда, и смерть ее была бы неминуема, и вместе с тем необыкновенно ужасна, несмотря на свою мгновенность – куски ее раскромсанного тела размазало бы по всем рельсам на добрую сотню метров, и никто не смог бы их собрать для того, чтобы хотя бы ее по-человечески похоронить.
На улице, да и в транспорте, в любой момент на ее пути мог встретиться убийца, или сумасшедший, или даже просто вор, и никто из этих людей не смог бы ее защитить.