- Два барака в прошлом годе срубили наши мужики, - ответил проводник, - в них лесорубы зимовали. Один барак на нижнем складе, другой на верхнем; в нижнем вы и будете размещаться.
- Трудно ужо, конечно, трудно будет, робята сплавного дела не знают. Только я да брат мой Иванка бывали на сплаве, - говорил бригадир. Он не выговаривал буквы "л", она у него получалась не то как "н", не то как "в": "бывани", на "спваве".
- Ничего, дело не мудрящее. Все эвон какие здоровые, молодежь…
- Ребята-то хорошие. Видать, с охотой идут, - окал бригадир.
Захара догнал длинный, нескладный парень, весь плоский, как доска, в потертом коротком кожушке. Он шагал, приседая, неуклюже горбясь под тяжестью чемодана и постельной скатки. Лицо у него было угловатое, с выпяченными скулами, глаза маленькие, глубоко сидящие, рот большой, с редкими мелкими зубами. Захар помнил его еще с поезда - это был азовочерноморец.
- Хорошо бьет ружье? - спросил парень, показывая редкие зубы и шепелявя так, словно у него что-то было во рту.
- Еще не стрелял, недавно только купил в Хабаровске на базаре.
- Охотился раньше?
- Бегал на Дону за зайчишками.
- Тут, говорят, хорошая охота… Да-а, красивый лес! И весь его надо выкорчевать. Не верится, чтобы за лето управились. Тебя как зовут-то?.. А фамилия?.. А меня Иваном. Я Каргополов. - Видно, ему скучно было идти молча, и, чтобы скоротать время, он завел разговор с Захаром. - С охотой идешь на сплав?
- Да. Наверное, это интересная работа. - Захар посмотрел в лицо Каргополова; тот начинал нравиться ему своей прямотой и искренностью.
- Ты физический труд знаешь? - неожиданно спросил Каргополов.
- В поле только, деду помогал. Да в кузнице немного, хотел учиться на кузнеца.
- А я плотничал, - сообщил Каргополов. - Интересное это, брат, дело. Посмотреть со стороны - вроде бы пустяк, тяпай топором - и вся недолга! А на самом деле это знаешь какое искусство? Ого!.. Вот еще на сплаве поработаю. Должно быть, романтическая штука. Помнится, читал о нем у кого-то из писателей.
Лес неожиданно поредел, и взору открылась неоглядная панорама тайги. Слева начиналась гряда сопок, одетая белым березняком. Она уходила к северо-западу и вдали сливалась с хаосом гор. А там, далеко-далеко, поднимался к небу синий хребет со снеговым покрывалом на гребне. Привольная долина с темным пойменным лесом проходила справа. Она тянулась до самого Амура. Прямо же между цепью сопок и долиной лежала обширная марь - болотистая впадина, усеянная высокими кочками с жесткими пучками прошлогодней осоки.
Все вокруг было сурово и дико - поистине нетронутая таежная глухомань!
От этой дикой красы у Захара захватило дух. То, что он идет на сплав леса, о котором знал лишь из книг, и то, что ноги его ступают по земле, о которой он и понятия не имел еще полтора месяца назад, то, что кругом простираются дремучие леса и безлюдный край, то, что рядом с ним шагают новые, незнакомые ребята, объединенные одной целью, - все это сделало его жизнь захватывающе интересной, полной нового, еще неизведанного содержания. В его душе уже давно не осталось и следа той горечи, что испытал он в первые дни по выходе из госпиталя.
- Удивительно, какая суровая красота, - делился он с Каргополовым своими думами. - Не-ет, я, наверное, никогда отсюда не уеду.
Каргополов посмотрел на него и улыбнулся - глаза сузились, рот - до ушей.
- А ты, наверное, поэт, Захар, - сказал он. - Стихи писал когда-нибудь?
- Пробовал, когда учился в шэкаэм. Да только плохо получались, бросил это дело.
- А я и сейчас пишу. Так, для себя.
- Я где-то читал, не помню где, что в будущем, когда все люди будут иметь высшее образование, стихи будет писать каждый человек. Ты что кончал, Иван?
- Девятилетку. Хотел в вуз, да не на что учиться.
- А кто у тебя родители?
- Отец был попом. Но такой поп, знаешь, советский, не реакционный. В гражданскую войну красных прятал в церкви. Поэтому и в комсомол меня приняли. Сейчас он учителем работает. Бедно живем, семья большая.
За разговором они не заметили, как обогнули болотистую марь и вступили в дремучий пойменный лес. Вверху смыкались мощные кроны старых тополей, осин, елей, пихт, кедров, как-то странно уживающихся здесь бок о бок, - это был верхний ярус, который можно было рассмотреть, только запрокинув голову; пониже был второй ярус из более мелких, но более густых зарослей - белой и черной березы, ольхи, ильма, клена, и, наконец, внизу, оплетая завалы из старых могучих колодин, густо поднялись кустарники. Изрядно разбитая (видимо, еще с зимы) дорога уводила все дальше в глубь этих дебрей.
Но вот впереди среди мрачной колоннады стволов затемнели штабеля бревен и показался длинный рубленый барак. Послышался веселый шум речки, запахло древесной смолой с терпким привкусом подмоченного преющего корья. Дорога уперлась в невысокий глинистый обрыв, под которым искрилась и играла быстрая речушка, извивающаяся в широком лесном коридоре. Уголок этот мог очаровать даже самого равнодушного к природе человека.
Сбросив с плеч ношу, комсомольцы всей гурьбой кинулись к обрыву, гогоча от восторга.
- Вот это да! Прозрачная-то, как слеза!
- А рыба тут есть?
- Папаша, как называется эта речка?
- Речка Силинка, - сказал проводник, присаживаясь на бревна, чтобы дать ребятам оглядеться. - А касаемо рыбы - ленка и хариуса много, таймень есть, чебачок…
- Глубокая она, папаша?
- Всякое есть - и ямины и перекаты попадают. А так, обыкновенно, до груди, до пояса.
Приведя комсомольцев в барак, проводник показал на нары:
- Вот тута и будет ваша квартера.
Барак был довольно просторным - человек на пятьдесят, с замызганными нарами и полом из расколотых бревен, с чугунной печкой, возвышающейся на фундаменте из дикого камня. Помещение пропиталось сыростью, густым запахом прели и смолья. Меж бревен свисали пряди мха, которым были зашпаклеваны пазы.
Захар и Каргополов заняли места на нарах рядом. Неподалеку от них расположился франтоватый москвич в пестром кашне и хромовых сапожках "джимми" - шутник и балагур, всю дорогу смешивший ребят. Холеное продолговатое лицо его с крапинками мелких веснушек на переносье было нежным, как у девушки. Положив скатку, он привалился к ней спиной, потом живо поднялся и подошел к проводнику.
- А деревни тут близко есть, папаша?
- Деревни? - недоуменно переспросил проводник. - Откуда же им тут быть, деревням? Тут же тайга везде. Деревни, паря, по Амуру селятся…
- Тогда понятно, товарищи, это как раз и есть то место, куда Макар телят не гонял. Моя бабка говорила, когда я уезжал, что я попаду именно в это место. Накаркала-таки, старая!
Взрыв смеха колыхнул спертый воздух барака.
Скоро в печке запылали дрова, барак стал приобретать жилой вид.
Под вечер бригадир распределял людей по звеньям. Захар и Каргополов попросились на сплав, где звеньевым был Иванка Самородов - брат бригадира. Сюда же попал франтоватый москвич - Миша Гурилев. Вечером, до захода солнца, Иванка Самородов показал, как держать багор, как цеплять им бревно, что делать, если лесина зацепится за корягу. Показывал он с мужицкой степенностью, неторопливо. В заключение высморкался в два пальца, вытер их о полу рыжего домотканого армячка и преважно сказал окающим тенорком:
- Вот так, робятка! Завтра погоним лес в запань.
- Правильно, Иванка, - так же деловито подтвердил Гурилев. - А когда вернемся, я напишу письмо своей бабке, чтобы она прислала полдюжины носовых платков. Тогда три платка дам звеньевому.
- Это пошто? - хмуро спросил Иванка.
- Чтобы пальцами не сморкался, платочки существуют для этого.
- Но-но, я сам знаю. - Иванка угрожающе повел на Гурилева косящим желтым глазом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Первый удар топора… Как будто это просто: ударил - и все. А между тем надо бы памятник поставить тому, кто это сделал первым: нелегок был труд корчевщиков тайги. Так бы и запечатлеть в мраморе или бронзе фигуру паренька в косоворотке или юнгштурмовке, в лихо сбитой на затылок кепке, а над ней стремительно занесенный вверх простой русский топор - творец бесчисленных деревень и крепостей, посадов и городов земли русской. Надо бы! Да только никогда не узнаешь, кто этот паренек, нанесший первый удар там, где легла первая просека и где суждено было вознестись городу.
Топоры застучали поутру за околицей Пермского вдоль всего села. Сошлись две рати - лесная и людская, чтобы утвердить себя или отступить.
В тайгу врубались фронтом все сорок бригад.
Андрея Аниканова не пустили в заместители к начальнику конного парка. "А кто корчевать тайгу будет? - спросил его Качаев, когда тот попросился на конный парк. - Там и старичок сможет…" В своих расхожих туфлях, в стареньких брючонках и ватной, добротного сукна куртке вышел он на корчевку.
Не в пример Захару - фантазеру и романтику, который гонялся за чем-то возвышенным, а только не знал, чего он, собственно, ищет, в чем его цель, Аниканов давно уяснил, что́ ему нужно в жизни. А кто может оспаривать, что половина успеха дела зависит от того, имеешь ли ты ясную цель и средства к ее достижению? Еще три года назад, поступив на механический завод учеником токаря, после того как семья из опасения быть раскулаченной переехала из станицы в город, Андрей Аниканов очень скоро невзлюбил черновой труд рабочего. С завистью смотрел он на тех, кто сидит в конторе, на их белые руки, на отглаженные костюмы, чистенькие воротнички и галстуки.
Но особую зависть вызывали у него большие и малые начальники. Быть на виду, держаться важно и повелевать стало верхом мечтаний Аниканова, с детства имевшего замашки барчука.