В городе было тревожно. Ой, как тревожно. По официальным сводкам выходило, что бои идут очень далеко. А беженцы говорили совсем другое. Это злило. И безнаказанные бомбежки тоже злили. Помню, женщины как-то окружили на улице двух летчиков и чуть не избили их. А потом выяснилось, что это - летчики гражданской авиации и самолеты их могли перевозить только почту и пассажиров.
Она говорила, не глядя на Корепанова, будто перебирая воспоминания вслух.
- Я хорошо запомнила этот день. Поезд должен был отойти в шесть вечера. Я пошла на базар купить продукты на дорогу. Успела купить только вишни, когда прибежала Лиля. Она задыхалась от волнения и бега. Оказывается, поезд отправляется не в шесть вечера, а в четыре, и все уже уехали на вокзал…
Было очень жарко. Мы спешили. Мы очень спешили. Чтобы легче было бежать, мы сняли туфли и положили их в корзину поверх вишен… И все же мы опоздали. Это был последний поезд, а немцы совсем близко…
Домой мы возвращались уже не спеша. Ночью город несколько раз бомбили. Но мы не бегали в бомбоубежище, а лежали на диване обнявшись и только вздрагивали при каждом взрыве.
На следующий день мы узнали, что в пятнадцати километрах от города работает переправа и что на противоположном берегу еще курсируют поезда. Мы добрались до переправы около полудня.
Что там творилось! И ребенку было ясно, что всех не переправить даже за три недели. Но мы все же переправились. И на поезд тоже попали. Не успели проехать и шестидесяти километров, как в степи показались танки. Они мчались наперерез поезду… А потом паровоз окутался паром…
Обратно мы шли более трех суток. Город уже был занят немцами. В одной из наших комнат поселился немецкий офицер, молодой человек, очень корректный и очень застенчивый. Его звали Генрихом. Мне нравится это имя - имя Гейне…
В первые дни в городе было тихо. Только по ночам становилось страшно, особенно, когда горели нефтехранилища на крекинг-заводе. Потом появилось это страшное слово "гетто". Лиле приказали переселиться туда. Я проводила ее до проволочной ограды, вернулась домой и до самого вечера ревела. А когда вернулся Генрих, я обрушила на него все, что накипело на душе. Ведь гетто - средневековье…
Да, я не сказала вам, что хорошо владею немецким. Мой дедушка был немецким колонистом. В Найфельде все говорили только на немецком…
Из купе вышел майор. Мурлыкая что-то себе под нос, он подмигнул Корепанову и, многозначительно погрозив пальцем, прошел мимо. Алексей сдвинул брови, но ничего не сказал.
- Он вас не раздражает? - спросила она.
- Раздражает, - ответил Корепанов. - Продолжайте, пожалуйста.
Она отбросила назад свесившуюся на лоб прядь волос.
- Так на чем я остановилась?.. Ах да, гетто. Прошло немного времени, и я узнала, что молодых людей из гетто будут отправлять в Германию. Я попросила Генриха помочь мне пройти к Лиле. Он сначала отговаривал, потом все же принес пропуск. - Она сделала короткую паузу и вздохнула. - Лиля долго не соглашалась. Но я уговорила ее.
Майор опять прошел мимо.
- Мы собираемся спать, - сказал останавливаясь.
Алексей пожелал ему спокойной ночи. Майор постоял немного в нерешительности, потом поблагодарил и пошел в купе.
- Я отдала ей свое платье и документы, а себе взяла ее, с желтой звездой на спине.
- И вы разделили судьбу девушек из гетто? - спросил Алексей, уже догадываясь о конце этой истории.
- Не знаю, - уклонилась она от прямого ответа, - может быть, Генрих и выручил бы меня, но он дежурил в комендатуре и должен был вернуться к девяти утра, а нас погнали на вокзал еще затемно…
Сначала в нашем вагоне было всего шестнадцать. Но на каждой станции загоняли еще и еще. Вечером нас было уже более шестидесяти. Я не знаю, от чего мы больше страдали - от голода, жажды или недостатка воздуха. Мы просто задыхались…
Умерших мы складывали в углу, штабелем. До сих пор не могу понять, как мы все не умерли там. С нами была медицинская сестра - Геня Шапиро. Каждый раз, когда кто-нибудь умирал, она принималась ожесточенно стучать кулаками в дверь и кричать: "Звери!.. Звери!.. Звери!" Они отвечали одним: "Вэк!" На какой-то станции я попыталась договориться с конвоирами, чтобы убрали мертвых и дали пить. Но у них на все - один ответ: "Вэк!" И в монотонном стуке колес тогда мне все время слышалось это тупое, равнодушное: "Вэк!.." Это было далеко не самое худшее из того, что мне пришлось испытать за войну, но с тех пор стук вагонных колес изводит меня.
Она замолчала.
- А дальше что? - спросил Алексей.
- Дальше? Помогло знание немецкого и происхождение, конечно. Меня сначала изолировали на одной из станций, а потом мне удалось бежать… - Она сделала последнюю затяжку и притушила папиросу о крышку укрепленной на стене пепельницы. - Я многого не понимала в их психологии, - продолжала задумчиво. - Не понимала, зачем гетто. Зачем нас везли в Германию. Если для того, чтобы работать, так надо ведь кормить и поить в дороге. Если для того, чтобы уничтожить, так не проще ли уничтожить на месте? Да, я много не понимала.
- А потом поняли?
- В сорок третьем, весной, я узнала их поближе. И тогда поняла.
- Все же вы попали к ним?
- Я работала у них по заданию, - просто, без малейшего намека на рисовку сказала она. - Но об этом лучше не вспоминать.
- А Лиля Брегман? Как сложилась ее судьба?
- А я вот еду к ней в гости.
- Брегман, - силясь что-то вспомнить, произнес Корепанов. - Лиля Брегман… Почему это имя кажется мне знакомым?
- Несколько дней назад ей присвоили звание лауреата республиканского конкурса вокалистов. Ее портрет был почти во всех газетах. - Она глянула на часы и ужаснулась. - Начало второго!.. Вы давно, верно, спать хотите, а я… Спокойной ночи.
Алексей хотел сказать, что он совсем не устал, что ему совсем не хочется спать. Но вместо этого произнес почему-то очень тихо:
- Спокойной ночи.
Она открыла дверь своего купе и, прежде чем закрыть ее за собой, улыбнулась Алексею доверчиво и ласково, как старому другу. Он тоже улыбнулся ей и вскинул руку на прощание. Потом вспомнил, что даже не знает, как ее зовут.
В купе все уже спали. Алексей взобрался на свою полку, разделся и лег. Стучали колеса. Сейчас их стук уже воспринимался иначе. "Вэк!.. Вэк!.. Вэк!.."
Майор завозился, попросил закурить. Алексей дал ему папиросу и сам закурил.
- Долго же вы ее там охмуряли, - сказал майор, чиркнув спичкой.
- Никто никого не охмурял, - ответил Корепанов. - Просто беседовали. Кстати, вы не знаете, как ее зовут?
- Не знаю, - сказал майор и рассмеялся: - Вот здорово: весь вечер проболтали, а спросить, как зовут, не удосужился.
"Ладно, завтра узнаю", - решил Корепанов.
Но утром ее уже не было. И проводник не мог сказать, на какой станции она сошла: многие сходили, всех не упомнишь.
3
Город произвел на Алексея гнетущее впечатление.
Тягостно было смотреть на знакомые кварталы. Может быть, потому, что в сорок первом, когда он уходил отсюда, была теплынь - лето в разгаре, а сейчас - глубокая осень и деревья стоят сиротливо-голые. И в окнах уцелевших домов почти нет стекол - вместо них - серый, набухший от сырости картон или старая фанера. И стены - мрачны, в темно-бурых подтеках, штукатурка ободрана, оголенные кирпичи замшели. А многих домов и вовсе нет. Вместо них - развалины или скверики - десяток тоненьких деревьев-прутиков, посредине клумба, одна-две скамьи у каменной наспех сложенной и неоштукатуренной стены. Вдоль стены - молодые побеги дикого винограда. "Еще год-другой, и они затянут стену темно-зеленым ковром, - думал Корепанов. - Подрастут деревья, и тогда скверик будет настоящим". Сейчас все это казалось бутафорным.
В гостинице нашлась свободная койка. Правда, матрац - одно название. Но Алексей был рад и этому.
Дождь перестал. Лишь изредка в окно шлепались тяжелые капли. Корепанов умылся, сменил подворотничок и пошел бродить по городу.
Возле центральной поликлиники он столкнулся лицом к лицу с Шубовым - пожилым известным на всю область хирургом, с которым до войны вместе работал в медицинской школе.
Алексей уважал его не только за высокое мастерство, но и за эрудицию, умение хорошо разбираться в сложных заболеваниях, умно спорить на конференциях, умно и тактично, не унижая оппонентов и не злорадствуя по поводу ошибок и промахов противника.
Многие недолюбливали Шубова, величали барином от медицины. Но Алексей понимал: это от зависти.
Шубов неторопливо шагал по тротуару, пристукивая своей знаменитой - черного дерева - палкой с резным серебряным набалдашником. Увидев Корепанова, остановился и широко раскрыл объятия.
- Батюшки-светы! Алексей Платонович! Какими судьбами?
- Здравствуйте, Зиновий Романович.
Они обнялись. Шубов трижды поцеловал Алексея, потом слегка отстранил его, чтобы лучше рассмотреть.
- Молодцом глядишь, - произнес весело. - Ну, совсем молодцом!..
Бывают люди, которые старятся лишь до определенного возраста. Потом время словно теряет власть над ними. Зиновий Романович относился именно к этой счастливой категории. За четыре с лишним года он почти не изменился. И шевелюра не стала белее, и морщин на лице не прибавилось.
- Значит, вернулся? - продолжая рассматривать Корепанова, спросил Шубов. - Идет тебе шинель. А мне вот не повезло. Всю войну в госпитале проработал, а шинели надеть так и не довелось. Вольнонаемным числился. Была и такая категория врачей в тыловых госпиталях… Ты до войны, помню, по неврологии специализировался, А сейчас?
- Хирург, - ответил Корепанов.
- И дальше намерен по той же линии?
- Намерен.