Она приказывала мне встать спиной к ветру и всегда рассказывала при этом одну и ту же историю: о своем отце, который некогда принимал в своей мошаве Рош-Пина какого-то гостя - "очень важного француза, служившего у самого Барона", - как с важностью цитирует моя сестра. Они пошли по оврагу, вдоль дороги, что поднимается в сторону Цфата, отведали воды из бьющего толчками источника, что бурлит там у обочины, и заели ее финиками. Бабушкин отец объяснил французскому гостю, чем хороша финиковая пальма: ее плоды зреют медленно-медленно, в течение нескольких недель, так что хозяин может каждый день, встав поутру, сходить в свою рощу и собрать себе немного свежих фиников, не то что абрикос - тут Бабушка шумно выдувала презрительный звук, благодаря которому я и запомнил эту историю, - потому что у абрикоса все плоды созревают разом, в один и тот же день, так что тебя "либо вырвет, либо ты получишь понос, либо нужно срочно сделать из них прессованные пласты или варенье".
- И вот так, постепенно, с пятого на десятое, - рассказывала она, - в сердце этого француза проснулся большой интерес к растениям Земли Израиля, и он показал на заросли усыпанных плодами колючих сабр и спросил: "Ме эст дус? Это едят?" Мой отец ответил: "Конечно" - и прежде, чем он понял и крикнул, этот дурак-француз уже вскочил, и протянул руку, и схватил одну сабру, и, как она была, вместе с кожурой и с колючками, сунул себе в рот. Ну, что ты скажешь, Рафинька, о таком дураке?
- И что с ним случилось?
- Его язык так распух, что он чуть не задохнулся. Его повезли на верблюде в больницу в Тверию, и три швестерс тремя врачами с помощью шести пинцетов целых четыре часа вынимали колючки из его языка.
- Не с французом, а с твоим отцом - что случилось с твоим отцом?
- Утонул в Иордане, что с ним могло случиться? - сказала Бабушка. - Упал в воду с моста около Бнот-Яков, и нашли его, нашего несчастного, только через два дня, когда он уже плавал на спине в Киннерете, возле Бейт а-Бек.
И я, который уже слышал эту историю, но, как все дети, хотел услышать ее еще и еще, снова ощутил тот страх смыкающихся стен и снижающихся черных точек, что так часто преследовал меня в детстве, особенно при высокой температуре, и даже сейчас еще порой возвращается ко мне, хотя я уже больше не ребенок и никогда ничем не болел, с тех самых пор, как покинул их дом.
РАЗМАХИВАЯ СВОИМИ НОЖАМИ
Размахивая своими ножами, как мстительная фурия, Бабушка быстрыми ударами прорубала и прокладывала дорогу сквозь заросли сабр и, добравшись до подходящего места, подзывала меня, и тогда я приближался к ней с шестами, на которые были насажены открытые книзу консервные банки. Мы поднимали и протягивали эти шесты с банками, точно длинные ложки - захватывая и пригибая, отрывая и отпуская, - и очень быстро наполняли оба ведра.
- Видишь, как много мы с тобой собрали, Рафинька? - Бабушка вытирала лоб и улыбалась счастливой улыбкой. - И поесть теперь хватит, и мы…
- …ни гроша на это не потратили, - заканчивал я ее фразу.
Потом она вела меня к большому финиковому дереву. Я забирался на его ветви, а она направляла меня снизу: "Правее, правее, выше, там есть еще один, совсем замечательный".
А на пути домой - тяжелые ведра оттягивали наши руки, но Бабушка упорно отказывалась сесть на автобус, чтобы наша прибыль от похода не сократилась на стоимость автобусных билетов, - мы всегда заходили на военное кладбище, что на горе Герцля, чтобы навестить моего Отца.
Там всегда царила тишина. Сосны и кипарисы, высаженные между участками погребений, уже подросли и отбрасывали длинные тени на памятники. Мать, которая никогда не ходила на Отцовскую могилу - "она сама себе его могила", сказала о ней Рыжая Тетя, - объяснила мне как-то, что кипарис - это дерево смерти, "из-за своей формы и цвета и еще потому, что кипарис, если ему срезать верхушку, больше никогда не возвращается к жизни, и его ствол остается стоять, как памятник самому себе".
- Иди, Рафинька, иди, постой немножко на могиле папы и подумай о нем, - говорила Бабушка, и, пока я стоял там и думал, как хорошо было бы мне, если бы он был жив, она уже отламывала тонкую сосновую веточку, высыпала ведра на каменную тропку меж могилами и принималась хлестать по сабрам этой игольчатой веткой, чтобы сбить с них колючки.
- Постыдись, геверет! Здесь кладбище погибших! - закричал появившийся внезапно сторож - в помятом хаки, в черном берете и с выражением крайней значительности на лице.
- Я привела своего внука на могилу его отца, который был офицером и врачом Армии обороны Израиля, - ответила Бабушка тоже со значительностью. - Так что ты лучше сам постыдись, пожалуйста. - И проводила удаляющуюся пристыженную спину сторожа суровым взглядом и долгим цоканьем.
Там, на военном кладбище, мы с ней съедали еду, которую она "захватила на дорогу". Она макала крутое яйцо в кучку соли, откусывала помидор и, выстрелив струей помидорного сока, вежливо говорила "прошу прощения", хотя никто из павших не жаловался, а потом, на обратном пути, - она с двумя полными ведрами, висящими на крюках ее искривленных пальцев, а я, горделиво, с шестами и ножами, - громко, во весь голос, подсчитывала, сколько мы заработали на этом походе.
А когда мы уже входили в наш жилой квартал и шли вблизи дома дяди Авраама, она неожиданно говорила: "Подожди меня тут минуточку, пожалуйста", - открывала ворота в каменной стене и исчезала внутри.
Я думал, что она хочет угостить Авраама сабрами и финиками, но ведра оставались рядом со мной. Тогда я еще не знал правду и не понимал, почему она не хочет, чтобы я тоже вошел, но не осмеливался пойти за нею.
Минутой позже она выходила, и мы шли домой. Она прятала финики в холодильник, который оставил ей в наследство Наш Элиезер, а сабры раскладывала на старых газетах, разостланных на шахматном столе, который изготовил дядя Авраам, том шахматном столе, который когда-то был большим валуном, а потом фигурой каменного мужчины, а потом каменной скамейкой. Мы садились по обе его стороны, и она учила меня чистить сабры маленьким острым ножом: обрезать с двух концов, аккуратно надрезать, не слишком глубоко, вдоль животика и развернуть разрез в стороны. Тогда сабра обнажала свою мякоть - иногда бледновато-желтую, иногда оранжево-красноватую, но всегда пахучую, приятную на вкус и помеченную черными точками семян. Мы очищали сабры, укладывали и их на холод, и меня просили держать глаза открытыми и следить, чтобы Черная Тетя не подошла к холодильнику и не съела их подчистую еще до того, как они достаточно охладятся.
А ночью, когда несколько крохотных колючек - все-таки ухитрились! - оповещали о своем присутствии в моем теле, и я начинал ворочаться и стонать, и не мог уснуть, Большая Женщина собиралась из всех своих комнат в мою. Десять рук снимали с меня простыню. Вспыхивали пять фонариков. Глаза выискивали. Пинцеты взметались. Большая Женщина сидела вокруг моей кровати и вылавливала боли из наготы моего тела.