- Пусть только попробуют, - сказал Авраам. - Я подыму на них баламину, и посмотрим, как они меня возьмут.
Он поднялся и медленно зашагал по двору. Следы его ног уже оттиснулись в земле, как следы руки на дубовой рукоятке матраки, - тропки, запечатленные в почве рутинной жизни, покрытые поверх каменными плитками, чтобы удобней ступать: тропка в четырнадцать шагов от навеса до ворот. Тропка в двадцать два шага к туалету в углу двора. Тропка из пяти шагов к вырубленной в скале пещере в южной стене двора, где он сидит в дождливые дни. И тропка из пятнадцати шагов к его самодельному душу - подвешенной на ветке оливы водопроводной трубе с насаженной на ее конец продырявленной жестяной банкой. Под этим душем он мылся по пятницам, и тогда его волосы, которые с каждым будним днем все больше белели от каменной пыли, сразу темнели в честь прихода субботы.
Однажды, когда я в очередной раз выбрался посмотреть на дом, в котором я "был зачат", и поразмышлять о тех грудях, что за зелеными ставнями, которые с тех пор так никогда больше и не открылись, меня вдруг потянуло перепрыгнуть через ограду и пройти тайком в зоопарк. Ниже-ниже спускался я по его дорожкам, пока не достиг загона для волков. То был просторный двор, и ноги живущих в нем волков уже продавили в земле несколько узких, плотно утоптанных тропок: тропу тоски, что тянулась вдоль ограды загона, тропу безысходности, что вела к вырытым в земле логовам, и еще одну - не знаю, как се назвать, - к вершине грязного бугра, на котором несколько волков грелись сейчас, лежа на солнце.
"Каждую вещь здесь я сделал из такого камня, который ей подходит. Стол - из "малхи", плитки на дорожках - из "хаджар ясини", раковину - из "мизи йахуди", а мой ящик - из "мизи хилу", из самого хорошего, сладкого камня. Это тебе не тот твердый камень, что может сломаться прямо под рукой, и не та "каакула", что всю дождевую воду пропустит внутрь, и сама почернеет от воды".
Мальчик Амоас был прав. Это действительно был сейф дяди Авраама, сейф, которому тяжесть крышки служила замком, а сила хозяина - ключом. Авраам называл его "мой ящик" и хранил в нем свои деньги, письма и несколько старых фотографий. Иногда он доставал их оттуда и показывал мне снимки, сделанные в первые дни его пребывания в Стране. Самые ранние, на которых он совсем еще заморыш, этакая "фертл оф", в раздерганной соломенной шляпе и в широком, поношенном рабочем комбинезоне, и последующие - в различных каменоломнях и на строительных площадках, повсюду с верной матракой в чехле на поясе, с зубилом, с мозолью каменотеса на левом мизинце и с баламиной каменщика в правой руке.
- Когда я умру, - сказал он мне, - ты возьмешь мою баламину и воткнешь ее вот в эту щель, сильно надавишь и откроешь, только не бойся, и возьмешь себе все, что там внутри, а что не захочешь взять, то сожжешь, а на мою могилу ты положишь крышку стола, чтобы это был памятнике надписью. Только позови Ибрагима, чтобы он пришел из Абу-Гоша и поставил дату, да, Рафаэль?
- Но я умру раньше тебя, дядя Авраам, - сказал я.
- Чего это вдруг? Я куда старше тебя.
- Но в нашей семье всегда так, - сказал я. - В нашей семье мужчины всегда умирают молодыми.
- Тогда договоримся, что кто умрет раньше, похоронит другого, - предложил Авраам.
- Хорошо, - сказал я.
- Так это между друзьями-мужчинам и, да, Рафаэль?
- Да, - радостно сказал я и только по дороге домой понял, какую глупость мы с ним сказали, и громко рассмеялся.
ИНОГДА АВРААМ ЗАКРЫВАЛ ГЛАЗА
Иногда Авраам закрывал глаза и работал с камнем вслепую. Его руки, красивые руки мастера, двигались поразительно точно, подчиняясь той удивительной памяти, которая уходит из мозга и оседает в волокнах плоти.
"Одна рука помнит, где конец шукии, а другая рука чувствует, где матрака. Это опыт всякого мастерового человека, и еще это честность, потому что одна рука никогда не обманывает другую".
"А ты?" - спрашиваю я свое тело.
"Я? - спрашивает мое тело, удивляясь самому вопросу. - Что я?"
"Ты меня не обманываешь?"
Я не профессионал, и воспоминания, осевшие в моей плоти, - не память мастерового. У меня есть кое-какие технические навыки и уменья, часть которых я унаследовал от Матери, а часть приобрел на армейской службе. Но движения, присущие моей плоти, - это не движения работы, а движения игры, и, когда я запускаю руку в матерчатый мешочек, где хранятся сотни "пятерок", которые в детстве сделал мне Авраам, и вытаскиваю одну из них, и сажусь на пол, и играю, эти камешки словно сами собой взлетают из моей руки и возвращаются в нее снова, сами взлетают и сами собираются - все равно, закрыты мои глаза или открыты.
"Вслепую", - говорю я и подбрасываю, и собираю, и подкидываю, и ловлю.
Иногда я играю против самого себя - совершенно честно, без всякого обмана, - а иногда, как Черная Тетя годы назад, не могу сдержаться, спускаюсь к детям, которые бегают босиком в горячей уличной пыли, и играю с ними.
- Хочешь сыграть? - предложил я как-то Роне.
- Хочешь поехать со мной в Барселону? - ответила она. - Я улетаю на следующей неделе. Три дня. Ты сможешь послушать, как я докладываю, и не понять ни слова.
- Я и здесь не понимаю ни слова. Хочешь поиграть?
Черная Тетя была права: женщины - кроме нее - не любят играть. Даже Рона уже не хочет. "Оставь, оставь, - говорит она. - Я уже большая. У меня дети, у меня я сама, у меня он и у меня ты. Мне некогда скучать, мой любимый, и я не нуждаюсь в том, чтобы играть с этими твоими камешками".
А я нуждаюсь в том, чтобы играть с этими моими камешками. Со всеми поочередно. С этими пятью, и вот с этими пятью, и еще с теми пятью, и еще вон с теми пятью, и еще с десятками и сотнями "по пять", со всеми-всеми наборами "по пять", которые дядя Авраам сделал мне, когда я был маленький, и которые теперь взывают ко мне из своего мешочка: "Меня, меня… пожалуйста, Рафи, возьми меня…"
- Для кого ты делаешь так много пятерок? - спросил я его тогда. - Во всем Иерусалиме не хватит детей на них на всех.
- Это для меня, когда я буду старый, - сказал он.
- А зачем они тебе, когда ты будешь старый?
- Когда я буду старый, а ты уже будешь жить в другом месте, и мне придется самому идти в лавку, и я забуду дорогу обратно, я наберу себе полный карман этих камешков и буду бросать их за собой, чтобы знать, как вернуться.
Он перевел дыхание, устав от такой длинной фразы.
- Зачем тебе для этого камешки? Если тебе так уж нужно, почему не бросать за собой косточки фиников, как Черная Тетя?
- Я не люблю финики.
- Тогда бросай хлебные крошки.
- Разве ты не знаешь, что хлебные крошки не годятся. Прилетят птицы и все склюют.
- А твои камешки заберут дети.
Подобно камням в сухом русле, которые трутся друг о друга и скругляются во время наводнений, так годы игры истерли грани моих камешков и скруглили их мраморные углы. Это уже не те точные, строгие кубики, какими они были в день их рождения, - теперь они округлы, увертливы и скользки, как речные голыши, и уже не хотят слушаться меня. Но память движений все еще гнездится у корня моей ладони и в слепых суставах моих пальцев, и удовольствие все еще наполняет упругостью пустоты моей груди и струны моего горла. И я все еще, как встарь, подбрасываю главный камень высоко-высоко, и все еще ловлю его, как положено - "не двигая телом", и все еще произношу названия всех шагов игры, как им подобает, с ударением на предпоследнем слоге: "одиночка" на первом шаге, "двойка" на втором, потом делаю "тройку", соединяю ее жестом фокусника с "четверкой" и тотчас подбрасываю вверх всю "пятерку", чтобы поймать побольше камешков на руку, подставив им тыльную сторону ладони.
"Пятерка" - мое слабое место, потому что тыльной стороне ладони трудно изогнуться лодочкой. Какое-то испуганное мгновение камешки покачиваются в мелком углублении, пока я готовлюсь подбросить их снова и быстро поймать в перевернутую ладонь. И рука сама ведет меня по давней, протоптанной тропке, и я снова провожу пальцами под шкафом, чтобы они набрались там пылью и потом хорошо скользили по полу, и говорю себе "взять этот с тем", и "все кроме этого", и ставлю на полу "ворота" из пальцев, чтобы загнать в них все четыре Камешка, пока пятый, подброшенный, взлетает и падает сверху, и если при этом я затрагиваю и сдвигаю не тот камешек, я громко кричу себе: "Тронул!" или "Сдвинул!" - и передаю право хода от себя к себе. Нет, я не злоупотребляю своим одиночеством и возможностью обманывать себя и свою собственную плоть.