Засыпая, я слышал, как родители снова начали спорить, и в свой сон захватил материнские слезы. Они сначала будто падали на землю, а дальше поднялись вверх и смешались со звездной пылью… Разве так может быть? Пока подумал над этим, передо мной расступилась хата, село, и я оказался в бескрайних степях перед удивленным табуном дроф. Они сейчас не знают, что им делать: или убегать, или идти ко мне. А за птицами, которые сбились вместе, выгибается, седеет и темнеет ковыль, а к нему синим цветом прибивается море.
Потом сон переносил и переносил меня и к наклонившейся ржи возле ветряков, и к якимовской загородке, возле которой настороженно стоял барсук с барсучатами, и к тому лесу, где меня уже ждали огорченные, как дети, подосиновики. Враз они заговорили человеческим языком:
"Михайлик, не уезжай в степи…"
"Разве же я хочу ехать?" - говорю подосиновикам - и они понимают меня, с сочувствием покачивают своими шапками.
И в это время кто–то тряхнул мое плечо.
- Михайлик, Михайлик!
Я просыпаюсь и в дремотном лунном сиянии вижу наклонившегося надо мной отца.
- Чего вам? - привстаю с топчанчика. - Еще же совсем рано.
- Ну да, рано, дитя, - соглашается отец. - Ты не знаешь, где мама?
- Мама? - сразу же соскакиваю на пол.
- Ну да, - грустно–грустно смотрит отец в окно. - Проснулся, а ее нет.
- Где же она может быть? - ужасаюсь я.
- Не пошла ли прощаться с десятиной? Ну, спи, спи, - отец успокоительно кладет руку на мою голову и выходит из хаты.
Скрипнула калитка, а дальше зазвенели ворота - отец пошел в поле. Испуганный и растревоженный, я выскакиваю в затопленный лунным наводнением двор.
Над огородами, журавлями и подсиненными жилищами маревом дрожал тихий росяной сон. В нем еле–еле шевелилось спящее село. И только на невидимой леваде не спал коростель. На мураве, подплывая тенью, лежала Обменная. Она взглянула на меня, вздохнула, а в ее глазах сверкнула то ли слеза, то ли росинка. Надеясь на чудо, я в мыслях спрашиваю ее: "Где же моя мама?" Но чуда не произошло: лошадь молчала, как надлежит ей молчать весь век.
Тогда я решаю тоже податься в поле. Спросонок загудели ворота, и я оказываюсь на улице под тенями наших ясеней и вишен тетки Дарки. Здесь я сразу стал меньшим, а мир - большим, и лунный туманец прорастал из него и плыл по нему, цепляясь за овощи, плетни, деревья. На другом краю улицы показалась фигура отца. Я хотел крикнуть, броситься вдогонку за ним, и тут что–то зашелестело под забором. Я подался назад, а на дорогу осторожно вышла ежиха, в рту она держала маленького ежика. Прислушиваясь к миру, ежиха остановилась, повела головой, а дальше перебежала улицу, зашуршала в бурьяне и перебралась в наш огород.
Встревоженный, удивленный, я смотрю ей вслед, приклоняюсь к плоту, а в это время что–то зашелестело в углу сада; оттуда, из теней, медленно–медленно, пошатываясь, вышла мать. Вот она подошла к яблоне, прислонилась руками и лицом к ней и что–то зашептала, перемешивая слова и вздохи. То ли она прощалась с деревом, то ли рассказывала ему свою печаль? Дальше, словно лунатик, мать пошла на огород и остановилась возле головастого подсолнечника. Она тоже заговорила к нему, а он молча покачивал головой, будто и ему была понятна человеческая печаль.
И мне показалось, что мать касалась руками не подсолнечника, а наклонила к себе мою голову. Всю тревогу как рукой сняло. Успокоенный, я улыбнулся миру, дедушке месяцу, и меня сразу оплетает росяной сон. Он так одолевает меня, что я едва дохожу до хаты и падаю на топчан. Засыпая, еще услышал, как вошла мать, как укропом, подсолнечником и росой запахли ее одежда и руки, легко повеяли над моими видениями.
Через то беспокойство ночью я проснулся прежде обычного и стал прислушиваться к рассвету.
Я и поныне прислушиваюсь к рассветам! Меня и поныне волнует, как рассвет собирает еще темные росы, собирает с небосвода звезды, сладко зевая, бредет посреди туманов, отворяет двери какой–то хаты–белянки, посылает девушку по воду, а дальше приотворит те двери, за которым ночевало солнце, и улыбнется, довольный своей работой. Я и поныне встречаюсь с солнцем в поле, в лесах или на реке и приучаю к этому своих детей…
В дом входят родители и молча удивляются, что я уже встал. В межбровье отца собрались хлопоты, а материнские глаза, видно, и сегодня купались в слезах. Пока я это прикидываю в мыслях, на дворе отозвалась утка: "Тах–тах–тах".
- Кого бы это так рано? - взглянул отец на мать - видно, ему хотелось, чтобы она заговорила к нему.
И мать, заглядывая в печь, грустно сказала к огню:
- Кто его знает? Может, Дарка.
Но это шла не тетка Дарка, потому что в дверь кто–то тихонько постучал.
- Заходите, заходите, - мать выхватила из огня кочергу и поставила в уголок.
Двери отворились, и мы все с удивлением увидели на пороге смущенную Любу. В руках она держала зеленоватый кувшин с земляникой.
- Доброе утро вам, - поклонилась Люба.
- Доброе утро, девчинятко. Ты чья? - удивилась мать.
- Я, тетушка, Люба, - несмело сказала девочка и пошатнулась, как камышинка.
- А-а! - сразу же догадалась мать. - Проходи, проходи ближе. Ты к Михайлику?
- Нет, тетушка, я к вам.
- У тебя к нам есть дело? - удивился отец и грозно взглянул на меня. - Это ты, умник, уже что–то натворил? Давно на твоих плечах не танцевал ремень.
- Вот вечно вы на меня! - обиделся я.
- Что же у тебя, моргуха, к нам? - подошел отец к Любе и с любопытством посмотрел на ее свежевымытое смуглое личико, на заботливо заплетенные косички и те окостеневшие пуговицы на блузке, которые чего–то оскорблено надули щечки.
Люба подняла голову и грустно посмотрела на отца.
- Михаил мне сказал, что вы собираетесь ехать аж туда, где совсем нет лесов, так я вам принесла земляники, потому что ее там тоже не будет, - протянула отцу кувшин и уже совсем тихонько прошептала: - А мы с Михайликом не хотим, чтобы вы ехали.
- Ты смотри, - растерянно сказал отец и даже замигал веками. Он поставил кувшин на стол и одной рукой прижал Любу к себе.
Возле печи всхлипнула мать и вознамерилась выйти в овин.
- Подожди, Ганя, - кротко остановил ее отец. - Не видишь ли, что теперь малые начинают учить старших?
- Может, послушай их, Афанасий?
- Да наверное, придется послушать, потому что, гляди, и не будешь знать, где тебя по ночам искать, - согласился отец.
- Ой, спасибо, дядечка… Еще раз спасибо, - сказа Люба, наклонилась, взглянула на отца. - Я вам два раза сказа спасибо, а дальше не знаю, как уже надо благодарить…
- Спасибо, доченька, и тебе и за землянику, и за то, что пришла к нам, - сердечно сказал отец.
А Люба радостно посмотрела на меня и впервые улыбнулась в нашем доме, и улыбнулись все ее надувшиеся пуговицы…
Раздел второй
В эту ночь я во всех снах плыл на лодке - плыл по воде, по росе, по траве и даже по чьей–то конопле, которая стояла, как Дунай. И из полузабытья тоже выплывал, будто на лодке.
Еще не размыкая глаз, я всем телом ощущаю согласие в нашей хате, слышу, как приятно воркует, обвивается вокруг маминого голос отца, как по–молодецки выводит "го–го" огонь в печи, как ужом шипит на него кипяток, как ароматно мотается по полу полынный веник. И в моих ушах аж зазвучали–затанцевали свадебные песни:
До нас, невістко, до нас,
А у нас все гаразд:
Сама піч хліб пече,
Віник хату мете.
Я сразу закрытыми глазами вижу эту свадебную печь с зарумянившимися буханками и веселею.
- И чего оно еще улыбается себе? - печально говорит мать, полагая, что я сплю.
- Наверное, и в снах читает какую–то книжку, - кротко отвечает отец.
- Ноги вон потрескались на росе, словно деревянные.
- На росе потрескались, на росе и заживут.
- Хоть бы на какие лапти разжиться ему, - жалеет меня мать.
- Пусть ногами чувствует землю, - так скорее и танцором, и человеком станет.
На отцовские слова я говорю: "Ги" - раскрываю глаза и сразу же привстаю с топчана. Отец глянул на меня, удивился, насмешливо сузил один глаз и будто с большим почтением спросил:
- Хорошо ли спали, сухими ли встали?
Я снова говорю: "Ги" - и смеюсь. А отец, запрятавши насмешку под укороченные усы, уже заходит с другой стороны - начинает меня нахваливать:
- Что значит хозяйский ребенок у нас: как спит, так не ест, а как ест - не дремлет.
- А чего же дремать возле миски? - беззаботно отвечаю и, сколько могу, высовываюсь в окно, потому что за ним уже начинают светлеть порички.
- Хочется зеленухами оскомину набить? - угадывает отец мое намерение.
- Очень они мне нужны! - и я начинаю смотреть поверх куста поричек, будто он совсем меня не интересует.
На огородах еще вылеживается туман, где–то возле бондарского колодца его расклевывают петухи, а за петухами косарь отбивает косу, а за косарем на леваде отзывается коростель, а за ним из самой дороги выходит солнце, и придорожная верба роскошествует в его короне.
А вот на улице появляется с граблями на плече надувшийся дядюшка Владимир, воткнувший взгляд в свои ноги. Вот он увидел возле них наших кур, ухватился обеими руками за грабли, махнул своим оружием, и куры, теряя перья, взметнулись выше плетней.