- Чего–то вы никогда не осчастливите нашу хату, так дай, думаю, по–свойски загляну к вам перед дождем, - сладкоречиво заговорил дядюшка и этим немало удивил нас всех.
Отец исподлобья глянул на него:
- А откуда вы знаете, что будет дождь?
- Имею в своих костях календарь: зайдет в них ломота - жди непогоду. Добрый вечер вам.
- Добрый вечер. Вас, вижу, груша приворожила?
- Вот и не угадали, Афанасий. Что груша? Куда она денется? Вы сначала рассердились на меня, а потом сами поняли, что она моя. Как говорят, и просо мое, и воробьи мои.
- Не ваше просо и не ваши воробьи, - сразу рассердился отец.
- И между святыми бывает ссора, - не сердится дядюшка. - Послушаем, что скажут об этом люди.
- Вы уже имеете свидетелей?
- Подбираю, подбираю, Афанасий Демьянович. Я не привык, чтобы мое, пусть даже копеечное, пропадало, потому что за копейкой и рубль упустишь. Вот так, а не иначе надо жить–хозяйничать. Но теперь такое время, что всякий норовит обидеть барина–хозяина… А это правда, что наш царь–государь собрал за гряницей аж миллион армии?
- Давно уже ваш царь–государь лежит в земле.
- Э, не говорите, в земле лежит его двойник. А сам царь–государь за гряницей силы собирает.
- Это вы меня пугать пришли? - отец злорадно подсек дядюшку.
- Да что вы, Афанасий? - развел руками крепыш. - Зачем мне кого–то пугать, когда сам в революцию был пуганый. Я к вам по делам кумерции.
- Кумерции?!
- Ну да! Может, ваше помирится с нашим. Вот сорока на хвосте принесла, что вы собираетесь переселяться.
- Сорока ваша не солгала.
Мать и я вздохнули. Но дядька Владимир не услышал нашей печали и бодро продолжал:
- Это правильно делаете, что собираетесь в степи. Там и земли больше, и после голода столько крещенного люду вымерло, что дом, а не этот погреб за бесценок приобретете. Вот я и заглянул к вам: не будем ли сватами?
- Что же вы сватать пришли? Мою хату?
- Зачем мне эта коптильня? Вот ваша десятинка над трактом пригодилась бы мне. Правда, не очень она удобная, вытопчут ее на распутье, да и земелька тоже могла бы лучшей быть, - хитренько охаивает наше самое большое богатство, чтобы сбить цену. - Но, если гноить ее, что–то бог зародит.
- Вы, пока не очерните, до тех пор не купите? - заступается мать за нашу десятину.
- Разве я неправду говорю? - косится дядюшка на мать, коснувшись рукой кармана, спрашивает у отца: - Как вы на это, когда я то?
- Разве вам выгодно к своим девяти знаменитым десятинкам иметь мою, расхристанную?
- Выгодно! Выгодно, Афанасий, для круглого числа! Во всем люблю круглые числа. Даже жену брал только с круглым числом - шестнадцатку. Было бы ей семнадцать лет - не женился бы, - и дядюшка Владимир захихикал, довольный своей остротой.
Я никогда не видел его таким разговорчивым. Он всегда сидит на людях, как колокол безъязыкий, прячет в себе слова, как сокровища в земле. А это, вишь, даже шутить изволил. Вот как кумерция развязала язык. Теперь бы ему, наверно, и тетка Марийка позавидовала.
Я так начинаю сердиться на дядюшку, таким кошусь на него глазом, что даже отец изумленно глянул на меня. А дядюшка Владимир дальше прял свою пряжу, как паук паутину, жалел нас, желал счастья и все расхваливал те края, где люди не имеют затруднения с землей.
- Там середняку нарезают даже по двадцать - двадцать пять десятин, а здесь тяжело сеять, когда незачем пахать.
- Чего бы вам, Владимир, не поехать туда? - отозвалась сквозь слезы мама.
- Мне? - обалдел дядюшка. - Как это? И зачем это мне? Что мы - хуже людей! - но сразу же спохватился, что ляпнул лишнее. - Я, женщина добрая, уже и здесь приспособился к своим недостаткам, к своим десятинкам. Это не та роскошь, когда чернозем на сажень залегает, но без хлеба не оставит. Так будем сватами?
- Вы же говорили, что не имеете за душой ни копейки, - съязвил отец.
- Для вас вытрясу последнее, - расщедрился дядюшка. - Чего не дотрясу - одолжу, на чью–то белую бумагу всю душу заложу. Какую же цену правите за свою десятинку?
- Сто двадцать рублей золотом.
- Что–что?! - притворно не расслышал дядюшка и повернул к отцу заросшее ухо.
- Сто двадцать говорю.
- Сто двадцать! - пришел в ужас дядюшка, развесил губы и выкатил глаза на отца. - Бойтесь, Афанасий, бога и людей. Красная ей цена - шестьдесят рублей, но я вам, по–свойски, наброшу еще десятку. Знайте мою доброту.
- Разве вы когда–то не разминулись с нею?
- Ой Афанасий, Афанасий, держите свои насмешки хоть на кончике языка… Так за семьдесят отдадите? У меня же пятерки, как звезды в жатву, - с самой луны отлиты.
- И где они взялись у вас?
- Где? - спохватился дядюшка. - Это длинная сказка. Так давайте свою руку - позолочу ее. Где уж мое ни пропадало!
Начался тот скучный торг, когда один много просит, а второй мало дает.
Отец понемногу спускался вниз, а дядюшка еще медленнее, как слизняк, полз вверх. Торг повис на девяноста рублях и дальше - ни тпру, ни ну.
- Вот все на небе святые видят, что переплачиваю! - добрался–таки дядюшка до неба и вынул из кармана залосненную кубышку. Что–то в ней звякнуло, и скупец, как музыку, уловил тот звон, потемнел, чувствуя разлуку с ним. - Так девяносто рублей?
- Прибивайтесь уже к круглому числу, которое вы так любите.
- Сам бог–отец видит - от души отрываю! - аж руки протянул вверх, потом устыдился, потому что негоже поднимать их к всевышнему с кошельком.
Отец покачал головой:
- Ох, Владимир, Владимир, заведет вас алчность и сребролюбие не к богу, а в следы беспятого.
- Какое там сребролюбие! Чужие деньги и дурак считает во снах, - рассердился дядюшка, и глаза его закаменели.
Не знаю, как уж оно случилось, но кто–то меня дернул за язык, и я неожиданно для себя и для всех встрял в торг:
- Дядя Владимир, и зачем так торговаться, если вы деньги мерками меряете?
В доме сразу стало так тихо, что песня сверчков грохнула, как свадебная музыка.
- Что это?! Что?! - оторопел, растерялся, вытаращился и начал наливаться свекольным соком дядюшка, а мать заслонила ладонью рот и стремглав выскочила из хаты.
Я присмирел, с опаской присматриваясь, как злость скачет по лицу дядьки.
- Что это? - еще раз повторил дядюшка и, качаясь, встал со скамейки.
- Ничего, Владимир. Ну, ляпнуло себе что–то перед сном это дремало. Разве оно, глупенькое, что–то соображает? - примирительно сказал отец.
- Э, нет, нет! Не дурите мою голову: я тоже ум не в решете ношу. Это ваше дурноколенное глумление, все ваши балагуры и насмешки отозвались в нем! - визжал гость. - Я всегда знал, что вы на меня зуб имеете. И мальчика настраиваете на меня! Я тоже!.. Я… я… я!.. - дядюшка дрожащей рукой всунул кубышку в карман и, захлебываясь от негодования и обиды, вылетел из хаты.
- Вот сторговались, вот выпал редкий вечер, - сказал в сердцах сам себе отец и смерил меня теми глазами, в которых и следа не осталось от чертиков. - Ну?
Я сник, наклонил голову, догадываясь, что оно стоит за тем "ну", и размышлял, как бы тихо подобраться к двери. Но как раз отец встал посреди хаты, навис над моей головой, что сама опустилась вниз.
- У тебя, скандалист, глаза не сгорели от стыда?
Мигнул я веками раз, мигнул второй раз - убедился, что глаза не сгорели, и дальше ни звука.
Тем временем из овина вошла мать, встала у печи, не то улыбаясь, не то кривясь.
- Ты, умник, в рот воды набрал или губы зашил? - строго допытывается отец. - Выгнал дядьку и молчишь? Ну, скажи еще хоть слово!
- А что мне говорить? - пожимаю плечами и снова мигаю веками - нет, глаза все–таки не сгорели.
- Откуда же ты, бестолочь, знаешь, что дядюшка деньги мерками меряет? Ты у него, может, соучастником при этом был?
- Нет.
- Значит, не соучаствовал, - устанавливает отец истину. - Так где выкопал такое?
- Как скажу, вы еще больше рассердитесь.
- Куда уж больше. Не мни свое слово - говори!
- Так вы же это сами говорили о дядьке Владимире.
- Я? - удивился, нахмурился отец и неожиданно улыбнулся. - Таки говорил! И хоть ты, закоперщик, имеешь уши, как разваренные вареники, но зачем встрял в разговор взрослых? Зачем?
- Я же, отец, хотел помочь вам, - невольно коснулся руками своих обиженных ушей.
- Дождались помощника! Вот некому отодрать хворостиной босяка! - отец погрозился на меня пальцем, а дальше глянул на маму. - Это не ты ли его настропалила?
- И такое вы сказали? - будто с укором покачал я головой, потому что уже видно было, что мне сегодня не перепадет по загривкам. - Разве же я не знаю, как у нас меряют деньги?
- А как? - вздохнув, поинтересовался отец.
- У нас чьи–то деньги меряют, как картофель: и телегами, и мешками, и мерками, и котлами, и горшками…
- Ох, и мудрый же ты. Все заносишь в свою голову. Гляди, чтобы за это когда–то не отвечала она: беда всегда за умных цепляется. - И уже с улыбкой обратился к матери: - А видела, как этот засядько лепетнул из хаты?
- Да видела, - вздохнула мать, постлала мне постель и, задумчиво улыбнувшись, сказала: - Спи, дитя, пусть твоя судьба растет…
Как хорошо прозвучали мне эти слова, приблизили к нашему дому–овину судьбу, ту нелюдимую женщину, которая не очень спешила встретиться с людьми.