Грозный генерал-майор, а в миру просто Николай Михайлович, долго думал, надо отдать ему должное, о том, как распорядиться бумажным мешком с кучей долларов – и в вертолете думал, по пути в город, и позже, запершись в собственном кабинете. По его распоряжению мешок доставили прямо в штаб, и теперь он стоял в углу, прикрытый плащ-палаткой. Николай Михайлович знал об ограблении банка с использованием угнанного БТРа и ясно понимал истинные причины всей катавасии с условным дезертиром, которую устроили его подчиненные в полевом лагере. Если бы генерал мешка с деньгами так и не увидел, то его распоряжения относительно судьбы банковских денег были бы ясными, четкими, категоричными – доставить, передать, получить расписку, доложить и так далее, но дело в том, что генерала угораздило на деньги взглянуть и даже их пощупать. Теперь, наблюдая в углу кабинета нечто, укрытое под плащ-палаткой, Николай Михайлович ловил себя на странной мысли – будто в мешке не деньги, а труп человека, которого он, генерал, убил, расчленил и спрятал.
Николай Михайлович вздохнул, поднялся из-за стола, прошел в комнату отдыха и переоделся в гражданское. Через несколько минут он в образе уверенного в себе пенсионера уже шел по улице в направлении сбербанка.
– Вот, девушка, на рынке дали бумажку, а я сомневаюсь, вдруг не настоящая, – говорил он в обменнике, просовывая в узкую щель под стеклом купюру в 100 долларов. – Вы уж проверьте, пожалуйста…
– Не надо на рынке такие бумажки брать, мужчина, тогда и сомневаться не придется.
Девушка быстро сунула купюру в один тестер, в другой, посмотрела на свет, потом – через лупу в нескольких местах и, в конце концов, вернула её Николаю Михайловичу:
– Нормальная, всё в порядке.
– Спасибо, дочка, большое спасибо.
Выйдя из сбербанка и ощущая в кармане приятную шершавость купюры, Николай Михайлович несколько растерялся. Не то, чтобы у него была маленькая зарплата или плохая квартира, или дети не устроены, нет, а вот дача считалась государственной, а в эти годы хотелось бы уже чего-то своего. Да вообще, много чего вдруг захотелось заслуженному офицеру, но что с этим хотением делать, он еще не понимал.
Зайдя за угол, Николай Михайлович вдруг остановился. Рука потянулась к мобильному телефону.
– Гриша, здравствуй, когда на премьеру какую-нибудь пригласишь?.. Что? Не узнал?.. А!.. То-то!.. Да, давненько тебе не звонил, так ты в театре всё?.. Гамлета-то еще не сыграл? Значит, всё у нас с тобой впереди! – Николай Михайлович слегка заигрывал с собеседником. – А скажи-ка, Григорий, у вас в театре используются такие… ну, как бы… ненастоящие деньги?.. Да-да! Бутафорские!.. Вот-вот! Куклы! Мне надо для дела ну, пачек двадцать таких кукол. Долларовых… Да! Да! Замечательно!.. Сегодня! Через полчасика сможешь?.. Вот и отлично! И поговорим! Ну, пока.
Николай Михайлович спрятал телефон, достал носовой платок и жизнерадостно высморкался.
Стас, Николай и Василий предавались разврату. В поисках коньячного вдоха они забрели в ярко расцвеченный иллюминацией ресторан, где, кроме всего прочего, был и стриптиз.
Василию всё явно нравилось, Николай эти развлечения знавал и прежде, потому пока скучал, а Стас просто стеснялся и старался разглядывать развешенные на стенах картинки, которые, впрочем, тоже вряд ли украшали когда-нибудь келью монаха.
Духи, не утруждая себя выбором, заняли полукруглое купе, где уже сидел худой мужчина лет сорока в очках и с серьгой в левом ухе. Мужчина духов не интересовал, важно, что на столе стоял широкий стакан с хорошим коньяком. Развернутая шоколадка ангелов тоже не интересовала.
– Ну, что? – Василий потер призрачные ладони. – Вздрогнем?
– Давай, – усмехнулся Николай. – По глоточку.
– Я без тостов не пью! – на полном серьёзе заявил Стас.
– А я помню, раньше вроде пил? А? Стасик? – Василий заразительно рассмеялся. – Ладно! Тост, так тост! Кто начнет?
– Я, – сказал Николай. – За нас!
– Это не тост! – возразил Стас. – Надо это как-то развить что ли…
– Хорошо. Разовью. Я, мужики, не жалею, что вас встретил… Хоть и при таких дурацких обстоятельствах. Не знаю, сколько нам осталось еще… наблюдать… этот мир, этот свет, но то, что я наблюдаю его вместе с вами, а не с какими-то другими людьми… в смысле, с другими приведениями, мне нравится. Вы честные мужики. Давайте тяпнем за нас.
– Давайте! – Василий сентиментально поморгал. – Ненавижу жлобов! Давайте до дна! Тьфу ты! До дна не получится. Давайте тогда хотя бы все вместе.
Три призрачных носа одновременно склонились над коньяком и глубоко вдохнули.
– Хорошо пошла! – хохотнул Василий. – "Между первой и второй наливай еще одну!" Как Коля Фоменко говорит. А я, мужики, раз пошла такая пьянка, тоже хочу за вас выпить. Вы мне оба, вот ей богу, довольно симпатичны. Потому что раньше я…
– Второй тост за родителей! – бесцеремонно перебил его сразу охмелевший Стас.
– Да, – поддержал его Николай. – Родители – это святое. Говори, Стас.
Инженер сосредоточил взгляд на стакане, нахмурился и заговорил:
– Да. Святое… Я, ребята, вот что хочу сказать про всех наших родителей. Они нам жизнь дали и они эту жизнь для нас построили. И защищали для нас эту нашу жизнь… такую. И когда кто-то обвиняет их в том, что они старые и глупые, и всё не так сделали, я возмущен. Потому что мы все всегда дети. И хотим как лучше. И все хотят быть хорошими. Ни один не хочет считать себя плохим. Просто все по разному понимают плохое и хорошее… Вот нагадим, а потом убеждаем себя в том, что вовсе не нагадили… Или, что это не мы нагадили, а просто так получилось… просто такие обстоятельства. Мы все как дети. Только поколения у нас разные. Вырастем и не помним себя детьми. Просто природа так позаботилась, чтоб поколения со временем друг друга переставали понимать. Иначе на месте будем топтаться, и прогресса не будет… Раньше говорили "милостливый государь" или "соблаговолите откушать". Теперь же так не говорят? Да. Сейчас и мы, и наши дети говорим совсем по-другому. Но когда кто-нибудь из этих наших сегодняшних детей, лет через сорок, станет президентом, он будет говорить так же, как Аленка моя – "прикинь, классно, приколись", и в этом не будет ничего плохого. И я хочу, чтобы все это понимали. И не презирали ни малолетних, ни пожилых. Чтоб понимали! И я хочу за это выпить… За понимание!
– Боже, – выдохнул Василий, – какие сиськи!
Грустный Николай и Стас со слезой на реснице молча повернули головы в сторону сантехника, и тот под их взглядами вдруг судорожно сглотнул:
– Стасик! Прости! Отвлекся на секундочку! А ты всё правильно сказал! Всё правильно! Наши старики… Наши старики… Да я этого Мавроди сам готов растерзать, вот клянусь! Ограбили пенсионеров! Давайте выпьем! За родителей!
– Как жалко, Вася, что мы уже не электрические, – тихо сказал Стас. – А то бы я тебя сейчас чем-нибудь огрел.
– Ты, Василий, не отвлекайся больше, – посоветовал Николай. – А то как-то совсем нехорошо получается.
– Всё! Всё, мужики! Простите! Всё! Сажусь спиной к этим бесстыдницам! Всё! Забыли! Виноват! Забыли!.. Кто теперь тост говорит?
– Ты и говори теперь! – с досадой ворчнул Стас.
– Хорошо! Скажу! Только… Мы еще за родителей не выпили…
Сторонясь провинившегося сантехника, Стас наклонился над стаканом. Затем Николай. И только потом Василий.
– Скажу!.. Кстати… А третий тост, между прочим, за женщин, кажись… Не за этих, конечно… – Василий на секунду обернулся и кивнул на подиум с шестами. – Не за этих… Эти, конечно, тоже женщины… Причем, красивые. А многие и умные. И вообще, интересные среди них бывают. У каждой судьба своя. У меня вот, кстати, один раз только было… с такой…
– Василий! – окликнул его Николай. – Ты, кажется, опять отвлекся.
– Да! Да! Так вот я за наших жен! Не могу я их вдовами назвать. Язык не поворачивается. И за Люську мою, и за твою, Колян, Валерию, и за Стасикину супругу… как её… которая бородавки-то всему двору вывела… А! За Наталью твою, Стасик! Вот за них! Главное – это чтоб они не спились с горя. И чтоб детишек без нас на прямую дорогу вывели, раз уж с нами так вышло… чудно. Ну, и за любовь, конечно! Раз мы за женщин. Потому что любовь, мужики, это всё!
– Любовь – это всё, Зайка. Я раньше не осознавал… – Крылатый Паша сидел в гостиной за большим столом напротив своей траурной жены и разговаривал с ней, понимая, что говорит всего лишь сам с собою. Зайка его, разумеется, не слышала. Молодая женщина, иногда всхлипывая, подсчитывала участников предстоящих поминок и связанные с этим затраты. Столбики фамилий, цифр и ритуальных атрибутов испещрили листок.
– Ничего я с тобой не успел, Зайка… Думал, всё еще впереди. Думал, вот встану на ноги… И детишек не завели. Ты всё "рано да рано!" Тебе, конечно, может, и рано в 28, а мне в 51 в самый раз были бы… детишки. Квартира есть, дача есть, деньги… А они меня хотят к чертям заткнуть… архангелы… Несправедливо это, Зайка… Я ж всё для тебя, всё для тебя, всё для нашего с тобой будущего, Зайка… А те девчонки, с которыми я тебе… которых я иногда… которые… в общем, я тебя больше всех любил!.. Зайка…
В коридоре мягко загудел зуммер домофона. Зайка покинула кухню, и из прихожей донеслось:
– Кто там?
– Я.
– Открываю.
Паша мгновенно расстался с плаксивым настроением – голос в домофоне был мужской. А через пару минут в квартире оказался не кто иной, как Витек-спецназовец в неизменной джинсовой панамке.
Чмокнув Зайку, Витёк коротко сказал:
– Я всё знаю, Любаш.