А скоро снова должен придти маленький поэт Южаков в туфлях на высоких каблуках, посещавший все редакции строго по графику и всегда, забирая отвергнутую рукопись, совершавший серию одних и тех же движений - сперва всплескивал руками, выхватывал откуда-то из рукава платок и уходил по коридору, долбя коваными пятками паркет, а поворачивая к лифту, резко сгибался в поясе и чихал с громким отчаянным криком, похожим на заячий, и долго еще носились по этажам трагические отголоски этого крика… Сегодня по графику у него как раз посещение "Литературы и жизни"…
Родионов то и дело ловил себя на ощущении, что глядит из этой самой "литературы" на саму жизнь как бы со стороны, с невольной иронией и усмешкой. Бывало так, что он выносил это мироощущение за пределы редакции, не умея сразу избавиться от циркового взгляда на происходящее.
Ехал он, к примеру, в метро или троллейбусе, стиснутый со всех сторон, чья-нибудь назойливая сумка тыкалась ему под коленки, пьяный мужик дышал в щеку, и в самый пик раздражения, готовый уже разразиться желчной руганью, вдруг представлял он, что это все вокруг просто придумано - все люди, окружающие его, не более, чем персонажи чьей-то пьесы, в том числе и он сам. И моментально проходила без следа злоба и раздражение - он добродушно ухмылялся настырной сумке, пьяная рожа становилась потешной и симпатичной. Он рассеянно улыбался в ответ на обращенную к нему ругань, забавляясь выражением бешенства на лице костерящей его старухи…
Он понимал, что такие душевные состояния опасны и чреваты тем, что обесценивают и обессмысливают живые чувства, поэтому пользовался своим случайным открытием осторожно и редко, в последнее время все реже и реже.
- Стало быть, я оставляю вещь на дочтение! - услыхал Родионов последние слова Сагатова. - И, молодой человек, чтоб без всяких этих, знаете ли, уверток и экивоков!
Всеволод Арнольдович медленно поднялся, кивнул высокомерно, и, умело орудуя застоявшейся тростью, двинулся к выходу.
Человек издал шестнадцать книг, подумал Родионов, глядя вслед. Отчего бы не издать и семнадцатую…
Из коридора неожиданно послышались взволнованные восклицания Сагатова, застучала испуганная трость…
Все-таки, подловила его ведьма! - злорадно отметил Родионов. - Дождалась и подловила на выходе.
Глава 8
Подземелье
Продолжая ухмыляться, Родионов снова потянул к себе "ветер с городских помоек" и открыл первую страницу. К восклицаниям Сагатова добавились еще голоса, звучали они так же отрывисто и взволнованно.
Экая зловредная бестия, подумал Павел, полредакции уже взбаламутила… Он настороженно прислушался, ему показалось, что голоса стали приближаться к дверям его комнаты.
Уткнуться в рукопись и не реагировать, решил он. Молчать и даже бровью не шевелить. Что бы она ни молола и как бы ни наскакивала, молчать изо всех сил, не поднимать глаз и отрешиться. Он услышал голос Бори Кумбаровича…
Застучали близкие, родные каблучки. Павел вздрогнул и поднял глаза. На пороге стояла Ольга и, прищурившись, с улыбкой глядела на него, а вокруг мелким бесом вился Кумбарович. Чуть поодаль маячили Загайдачный и Шпрух.
Родионов отшвырнул рукопись в сторону, вскочил и шагнул навстречу Ольге.
- Вот так сюрприз! - осевшим голосом сказал он, остановившись перед нею и не зная, что делать дальше. Лицо его пылало.
- Родионов! - ахнул Кумбарович. - Так это твоя девушка?! Что ж ты, прохвост, скрывал под спудом!.. Люди добрые! - крикнул он в коридор. - Поглядите, что творится на свете!..
Из коридора потянулись люди. Все это время, пока Кумбарович приплясывал возле Ольги, шутовски прикладываясь к ее руке, восклицая и причмокивая, пока все остальные сотрудники редакции, оттеснив Родионова, подходили знакомиться, Павел простоял в бездумном и расслабленном созерцании.
- Да проснись ты! - дергал его за рукав Кумбарович. - Сейчас же едем к Грыбову. И Ольга с нами!..
- К Грыбову не поеду! - решительно отказался Родионов.
Он помнил одну давнюю вечеринку у опального в те поры Грыбова, болтовню интеллектуального сброда вокруг авангардистской знаменитости, безобразную концовку вечера с пьянкой и бранью, когда он, Родионов, плюнул в сердцах на особенно чтимый холст и ушел пешком домой среди ночи, не выдержав бездарности происходящего. Именно в тот вечер вынес он в своем сердце убеждение, со временем укрепившееся окончательно - всякий авангардизм, каким бы словом его ни называли, есть апофеоз пошлости, мещанства и банальности.
- К Грыбову? - не поверила Ольга. - Можно?.. Родионов, прошу тебя, пойдем… Ну хоть ненадолго… Я столько слышала!
- Хорошо! - поколебавшись мгновение, уступил Павел. - Сама увидишь. Тебе нужна прививка. Но ты, Кумбарович, следи за мной, чтобы я снова не завелся. Я буду молчать и хмуриться. Забьюсь куда-нибудь в угол, да вот хотя бы журнальчик почитаю…
- Молча, молча, молча! - закивал Кумбарович. - В уголочке, на креслице… Я послежу, Паша. Но ты не прав, ты не прав, поверь уж мне!
- Я верю себе, - кратко сформулировал свое отношение к искусству Родионов.
- Ты не прав. Поверь, - ласково упрашивал Кумбарович.
- Тебе не поверю! - отрезал Родионов, мрачнея лицом.
Восторг Ольги был ему неприятен.
Он окончательно и угрюмо замкнулся в себе. Зато Кумбарович был в ударе и весь долгий переход по улицам и закоулкам трещал без умолку. Ольга шла рядом, внимательно слушая его вдохновенную болтовню, а Павел, ревнуя и обижаясь, отставал на несколько шагов.
- Он сейчас работает в подвале, - предварял Кумбарович. - В абсолютном, Олечка, подвале, где нет Божьего света…
Вот это в точку, отметил Родионов про себя.
- Мы с Павлом устроили ему этот подвал, - Кумбарович широким жестом указал на Родионова и Ольга благодарно оглянулась на Павла. - Почти даром. С минимальной, Олечка, компенсацией. Хотя Грыбов человек богатый, весьма богатый! Но искусство, вы же понимаете… Тут о наживе не помышляешь.
Как же, свисти, думал Родионов, продолжая отмалчиваться.
- А почему в подвале? - спросил Кумбарович. - А потому, любезная Олечка, что его нынешнее состояние не терпит грубого солнечного света. Оно лунно, мягко, мерцающе. Вы сами убедитесь, вот сейчас уже, два шага осталось и вы сами все увидите…
Родионов отметил, как посерьезнела и подтянулась Ольга, готовясь к престоящей встрече с прославленной знаменитостью.
Кумбарович намекнул, что будут "камеры", и точно - автобус с надписью "Телевидение" стоял, загородив подъезд. Кучка оробевших жильцов тихо перешептывалась в сторонке. Из подъезда вылез тощий хмельной мужичонко, пнул кедом колесо автобуса:
- Опять тут, паразит! Пожгу-у, падлы! Сойди с дороги…
Молодец, одобрил Родионов. Веселая и опасная злость овладела им. Он сжал зубы, пропуская вперед Кумбаровича с Ольгой.
Бетонные ступени, ведущие в подвал, были круты и горбаты. Спуск в предбанник ада.
Ольга в своем белом платье шла за Кумбаровичем, как доверчивая чистая душа, увлекаемая болтливым занимательным бесом. А я кто же тогда, подумал Родионов, чувствуя себя предателем.
Спускаясь вниз, он обернулся, чтобы напоследок увидеть клочок чистого неба. Но увидел только озадаченные фигуры двух бомжей, которые заглядывали сверху словно в колодец и не решались войти в свое разоренное гнездовье, освещенное изнутри лампами телевизионщиков, наполненное разодетым калякающим сбродом.
Родионов вздохнул и поспешил вниз, где у открытой бронированной двери поджидали его спутники.
- И не бойтесь, Оленька! - заговаривал зубы Кумбарович. - Он не страшный. Он прост и снисходителен ко всем. Пашка у него устроил в прошлый раз дебош, так он ничего… Помнишь, Паш? - подмигнул Кумбарович. - Грыбов, кстати, сказал про тебя, когда тебя вытолкали взашей, что это от молодости все, что понимание придет потом, с опытом… Родионов у нас человек особенный, большой консерватор… - принялся объяснять Кумбарович, но не договорил.
Бронированная дверь распахнулась во всю ширь, хлынул оттуда свет юпитеров, еще яростнее зажужжала заполненная народом глубина подвала.
Открывшееся перед Пашкой помещение было довольно просторно. В нем свободно могла бы разместиться небольшая пивная или биллиардная с несколькими столами. Вся середина подвала была как бы смотровой площадкой, по которой кругами двигались любопытные зрители, вертя головами в разные стороны, дивясь на развешанные по стенам творения художника, на непонятные изваяния, установленные вдоль стен. Но большая часть зрителей скопилась в дальнем углу, куда целились телевизионные камеры.
Сам Грыбов стоял перед камерами, что-то говорил в микрофон, ни на секунду не затрудняясь в поиске нужных слов, губы его непрерывно и энергично шевелились, руки что-то лепили из воздуха. Был он фигурой несоразмерен. Огромная голова, крепкий торс и короткие тоненькие ножки.
За его спиной висело несколько картин и, долепив из воздуха очередную незримую скульптуру, он небрежным жестом отставил ее в сторону, стал тыкать рукой то в одну картину, то в другую, объясняя смысл и содержание. Было заметно, что дело это для него привычное и пустяковое.
Какой-то длинноносый любопытный гость упрямо лез в кадр, еле сдерживаемый сухой женской рукой. Наконец длинноносому удалось вырвать плечо из костяных пальцев, но в этот миг свет юпитеров померк, съемка закончилась.
Народ задвигался живее и раскованнее.
Тут Грыбов заметил новоприбывших гостей, направился к ним, приветливо и напряженно улыбаясь. Конечно, прежде всего он увидел Ольгу. Но в первый раз Павел встретил человека, который на Ольгу никак не отреагировал. Подчеркнуто никак. Так не бывает, со злостью подумал Родионов, и тут ты врешь, сукин сын!..