Эти слова возымели немедленное воздействие. Сами того не сознавая, мои малолетние племянницы попали в больное место. Всякий, кто знаком со старым поселенческим движением и когда-нибудь попадал под огонь его критики, знает, что в этих небольших коллективах, в кибуцах и мошавах, взгляды так и буровят, уста щедры на замечания, а слухи взлетают и садятся, как журавли на засеянном поле. А уж тем более в таких местах, основатели и история которых столь прославлены и известны, как в нашем мошаве Нагалаль. Тут требования куда жестче, и если кто хоть раз отклонился от борозды - неважно, вправо или влево, вверх или вниз, даже если то была его единственная, к тому же детская оплошность, - ему это все равно уже не забудут. Что уж говорить о том, кто давно заработал звание "странный", "чудной" или вообще "цудрейтер", да еще вдобавок "не очень удачный" - в полную противоположность "удачному", что является одним из самых высоких знаков отличия, которыми коллектив удостаивает своих преуспевших сыновей.
Однако я уже так много лет прожил в городе, вдали от Нагалаля, что для меня все эти слова: "что", и "скажут", и "в мошаве", - равно как и все их сочетания заметно утратили прежние силу и грозность. Поэтому я подумал-подумал и решил поднять перчатку, точнее, сандалии. Я обулся, сунул в карман текст своего поздравления и с выставленными на всеобщее обозрение накрашенными ногтями отправился на церемонию открытия героического тайника. Домашние провожали меня взглядами - кто весело, кто огорченно, кто насмешливо, а кто и с тревогой: а вернется ли несчастный вообще? И в каком состоянии?!
Признаюсь честно: хотя из дому я выходил весьма смело и решительно, но, по мере приближения к месту намеченной церемонии, в моей душе нарастала немалая тревога. А достигнув цели, я уже ощущал изрядный страх. Тем не менее в глубине души я все еще лелеял робкую надежду, что никому не придет в голову разглядывать мои ноги. И эта надежда действительно сбылась: никто не сделал мне никакого замечания, никто не сказал мне дурного слова. Напротив - все проявляли искреннее дружелюбие и симпатию. Моя ладонь так и похрустывала в мужественных рукопожатиях. Мои плечи то и дело пригибались под увесистыми похлопываниями. И мое короткое выступление тоже прошло вполне удачно и спокойно. Во всяком случае, так мне показалось.
Возрожденный тайник я, разумеется, использовал в своей речи вовсю - и как символ нашей памяти, и как метафору всего, что скрывают от посторонних глаз и что вообще скрыто в глубинах человеческой души. Как положено писателям, я красноречиво распространялся о том, что видно на поверхности, а что - в глубине, чему наши глаза открыты и чего они не видят, - а отсюда уже было рукой подать до таких испытанных побрякушек, как "воображение и реальность", "соотношение правды и вымысла в искусстве и литературе" и всего прочего, чем писатели торгуют вразнос и навынос и о чем они способны разливаться соловьем, даже закрыв глаза и не глядя в бумажку.
А потом, когда я кончил говорить, сошел с маленькой сцены и вздохнул, наконец, с облегчением, ко мне подошла молодая женщина из семьи владельцев тайника и сказала, что хотела бы кое о чем спросить меня в сторонке. Сначала она поблагодарила меня за выступление, заверила, что получила большое удовольствие, а потом, как бы между прочим, добавила, что хотела бы, если можно, еще спросить меня, каким лаком я крашу себе ногти. Две ее приятельницы, которые тоже были на выступлении, просили ее узнать. Но ей и самой этот цвет тоже очень понравился.
А поскольку тот же цвет тотчас заполыхал на моем лице, она тут же поспешила сказать, что лично она ничего плохого в этом не видит, напротив, в этом есть даже определенная пикантность, нечто такое, чего ей всегда недоставало в их деревенской жизни и что, возможно, является многозначительным вестником будущих перемен, - хотя вот у некоторых других слушателей мой вид, кажется, не вызвал полного понимания.
- А мне-то казалось, что никто не заметил, - растерянно сказал я.
- Не заметил?! Да все только об этом и говорят, - сказала она. - Но вы не должны огорчаться. Никого это не удивило. Я даже слышала, как одна женщина сказала: "Чего вы от него хотите? Это у него от Тони. Она была такая же чокнутая. Уж так это у них в семье".
Глава 2
Тоней звали мою бабушку, мать моей мамы, и, на мой взгляд, бабушка Тоня вовсе не была "чокнутой". Она просто была иной. Она выбивалась из общего ряда. Она была, что называется, "тот еще тип". И человеком она была, мягко говоря, нелегким. Но "чокнутой"?! Ни в коем случае. Впрочем, я знаю, что с этой моей оценкой (как, кстати, и со многими другими) согласятся далеко не все. Некоторые - ив нашей семье, и в нашем мошаве - наверняка будут ее оспаривать.
В той истории, которую я хочу вам рассказать, речь пойдет как раз о бабушке Тоне и еще - о ее "свипере". Свипером у нас в семье прозвали тот пылесос, который послал бабушке Тоне дядя Исай, старший брат ее мужа, дедушки Арона. Замечу сразу: мне известно, что свипер и пылесос - это разные вещи. Но бабушка Тоня всегда именовала свой пылесос свипером, и поэтому все мы с тех пор и поныне называем так любой пылесос, тем же именем и на тот же бабушкин лад - с раскатистым русским "р" и глубоким русским "и": "Сви-и-и-пер-р-р…"
Что касается дяди Исая, то я его никогда не встречал, но из рассказов о нем, услышанных еще в детстве, понял, что речь идет о личности в высшей степени сомнительной, чтобы не сказать аморальной или даже общественно вредной. В самый разгар второй алии, когда наши герои-первопоселенцы осушали болота и возрождали землю Палестины, дядя Исай предпочел сбежать в Америку и возрождать землю Лос-Анджелеса. И, словно желая усугубить предательство преступлением, сменил еврейское имя "Исай" на английское "Сэм", а потом основал буржуазный "бизнес" и стал загребать "капитал" посредством жестокой эксплуатации угнетенных пролетариев Соединенных Штатов.
Оба брата, дядя Исай и мой дедушка Арон, были выходцами из хасидской семьи. Оба ушли от религии. Но дедушка Арон сменил веру в еврейского Бога на пылкую веру в социализм и сионизм, тогда как его старший брат чувствовал себя, как рыба, в мутных водах американского капитализма. И дедушка Арон не простил ему этого отступничества. Он даже назвал брата "дважды изменником", намекая на то, что дядя Исай изменил как сионизму, так и социализму.
Что же касается свипера, то это был просто большой и сильный пылесос фирмы "Дженерал электрик", подобного которому ни в нашем мошаве, ни в Долине, ни во всей Стране никто никогда не видел. Ни до, ни после. Так сказала мне мама, которая, кстати, удивительно живо о нем рассказывала. У этого свипера, рассказывала она, был огромный, сверкающий хромом корпус, большущие бесшумные резиновые колеса, могучий электромотор и ужасно толстый и гибкий шланг. Впрочем, при всем моем уважении к этому богатырю и красавцу и несмотря на то что он является героем моего рассказа, я вынужден сразу же признаться, что его история - не самая важная из всех наших многочисленных семейных историй. Это не история любви, хотя тут есть и любовь. Это не рассказ о смерти, хотя многие из его героев и впрямь уже умерли. И это не рассказ об измене и мести, хотя в нем говорится и о том, и о другом. В этом рассказе нет той боли, что есть в других наших семейных историях, хотя его роднят с ними страдания, которыми и он отмечен. Короче, эта история - не из тех, что встают с нами на рассвете, ходят за нами весь день напролет и восходят с нами на ложе поздней ночью; нет, это просто рассказ, который мы припоминаем под настроение и передаем тем поколениям нашей семьи, которые не знали ни дедушку Арона, ни тот свипер, который его брат-"дважды изменник" послал бабушке Тоне из Америки, ни саму бабушку Тоню.