– Я же тебя предупреждал, дурашка, не забижай девицу, иначе кровь прольеца, – сказал Аркашка.
Не знаю. Ответ Ники мне дико понравился. Я был в полном восторге…
Счастливо
Вся осень и вся зима прошли с Никой. С Никой в школе, с Никой каждый вечер в скверике у Дедушки. С Никой, Аркашкой и Никиной овчаркой Альмой. Никогда не забыть мне ту зиму! Хотя замерзал я иногда до полной несгибаемости! Домой шел на негнущихся ногах, и мама отливала меня холодной водой, а я, сжав зубы, стонал.
Всем троим, а может быть, даже и Альме было ясно, что главные здесь – Ника и я. Но ни Аркашка, ни собака нам с Никой никогда не мешали. Напротив, неожиданно тягостно было остаться вдруг с глазу на глаз.
Однажды почему-то Аркашка не пришел. Мы с Никой долго ходили по аллеям скверика молча. Потом, скрывая неловкость и растерянность, вдруг начали неестественно громко и подробно заниматься Альмой. Альма, сидеть! Альма то, Альма се. Вечер прошел очень натянуто. Таких, как мы, нельзя оставлять одних надолго. Не то они сами себе все перепортят.
Постепенно в нашем неклассическом треугольнике Аркашка занял очень важное место. Для нас обоих он был полной и совершенной дуэньей. Все полупризнания делались через него.
– Только никому? – спрашивал я.
– Аркадий! Поклянись, что никому не скажешь, – более торжественно требовала Ника.
Когда я просил Аркашку не протрепаться, он никогда не отвечал односложным "могила". Он говорил с большим выражением и значительностью:
– Эта тайна умрет вместе со мной, – одновременно и удостоверяя надежность хранения, и в то же время еще раз подчеркивая собственную незаменимость. И действительно, лучшего хранителя чужих тайн, наверное, во всем мире не было. Я думаю, что многие наши тайны до такой степени умерли в нем, что, если бы он и захотел теперь протрепаться, не смог бы. Иногда, поддразнивая нас, он говорил:
– Ребят! Что бы вы без меня делали? А ведь я скоро уеду. Вот завербуюсь на станцию "Северный полюс" и уеду.
Тьфу ты, ну просто не знаю, что это за человек, ну зачем все портить, когда все так хорошо?
Однажды Ника решила пошептаться с Аркашкой о своих тайнах прямо при мне. Они встали совсем рядом с Дедушкой. Аркашка, слушая ее, завел глаза, как часто делают внимательно слушающие люди. Ника что-то горячо частила ему на ухо. У нее была очень темпераментная речь, с почти незаметной, но симпатичной шепелявостью. Я стоял немного поодаль, держа Альму на коротком поводке. Стоял и рассеянно нюхал оставленную Никой варежку, которая чудесно пахла лавандовой водой – то есть фактически самой Никой. Это ведь и был ее запах. Шел крупный снег, и Альму приходилось время от времени обмахивать. У Альмы тоже был свой запах. Два этих запаха давно у меня смешались и означали для меня что-то такое, ну, очень-очень… В некотором смысле Альма, пожалуй, знала о нас с Никой не меньше, чем Аркашка. "Может быть, так и надо, чтобы был друг-переводчик, – думал-чувствовал я. – Ведь скажи Ника мне хоть одно ТАКОЕ слово напрямую, я, наверно, не выдержу и умру".
Шел снег. Я высунул язык, чтобы поймать снежинку. Но они все летели мимо. Наконец одна снежинка сжалилась надо мной и, плавно сев на язык, тут же превратилась в маленькую каплю. Я подергал щеками, как во время полоскания, чтобы почувствовать ее вкус. Обычная попалась, ничего особенного. Снег сыпал и сыпал и начинал уже засыпать Москву.
Аркашка и Ника увлеченно разговаривали, время начинало тянуться. Я почувствовал укол ревности – до такой степени, казалось, я стал им не нужен. Но и это прошло. Я представил себе секунду в виде прозрачной желто-зеленой капли, поднимающейся по наклонной стеклянной трубочке. Секунда медленно, как в лифте, спускалась вниз по трубочке со скучным звуком ы-ы-ы и вдруг с конца трубочки падала наотмашь, спиной вниз, со стоном: ох! – и с эхом, как в колодце. Так время и пульсировало: ы-ы-ы – ох-х-х! ы-ы-ы – ох-х-х!
Ну, что они там в самом деле? Прежде бездонное мое терпение на глазах тощало, таяло и истощилось… Терпение – добродетель только тогда, когда имеет в виду отдаленную благородную цель, а терпение из одного только приличия – вовсе не добродетель, а, может быть, нерешительность или малодушие? Может, напугать их как-нибудь? Чтобы они поняли, что это уже в конце концов., просто… неприлично. Не-а, не буду. Не умею я это… соразмерять. Я еще, пожалуй, так напугаю, что кто-нибудь в больницу попадет.
Перелетев взглядом через Каланчевскую улицу, довольно далеко от нас я заметил фигуры Фадеева – капитана нашей волейбольной сборной и его девушки. Я их и раньше частенько встречал и всегда у выхода из метро: грелись. Теперь было темно и далеко, но я знал, что благородно впалые щеки Фадеева заливает темный румянец. У меня лицо бледное (да-да, под стать фамилии), и все люди с румянцем, как бы выражающим их образцовое здоровье, мне очень нравятся.
Фадеев курил и курил, и они стояли и стояли, и не уходили. И прежде, когда случалось мне проходить совсем близко от них, я никогда не слышал, чтобы они разговаривали. Красноречием Фадеева была его потрясающая игра на волейбольной площадке. Частенько волейболисты другой школы, приезжавшие к нам на игру, только завидев, с каким мастерством проводит Фадеев предматчевую разминку, как словно шутя бьет мяч собравшимся вокруг него в кружок ребятам, поочередно то одному, то другому, как властно кричит, сопровождая более сильный удар: взять! и удар, кровь из носу, берется, – как часто соперники-гости бывали деморализованы еще до начала самой игры, а чуть позже и действительно с треском проигрывали.
И сейчас, судя по всему, Фадеев и его девушка молчали. Я чувствовал, что у него с ней как-то иначе, чем у нас с Никой, более по-взрослому, что ли? И от этого ныло сердце. Зависть ли то была? Или острое желание поскорее вырасти? Или тревога от неизвестности – что там, впереди? – сам не знаю. Иногда Фадеев, отворотясь от ветра, закуривал новую папиросу. Я все время видел ее огонек на той стороне Каланчевской. Но снег усиливался и усиливался, и, наконец, Фадеева с его подругой совсем размыло.
Летящий снег сильно роился в свете лампочек, окружавших только угадываемую за снегом надпись "Агитпункт" над левым подъездом высотки.
По "Капитанской дочке" Пушкина я знал, что раньше для человека, оказавшегося вдали от жилья, снежный буран иногда означал смерть. Петруше Гриневу и Савельичу непогода чуть не стоила жизни. Совсем другое дело – буран в большом городе. Он только уютит город. Нет никакой опасности ни от завывающих вьюг, ни от самого обильного снегопада. Утром приедут снегоуборочные машины и все уберут. Дворники, не дожидаясь их, уже сейчас начали сгребать снег лопатами – иначе до утра так засыплет, что никакая техника не поможет.
Хорошо у нас в Москве зимой! Снежно, чисто и красиво!
Я вдруг почувствовал, что накатывает счастливо. Обыкновенно оно приходило ниоткуда, нипочему.
Ни от хорошей отметки, ни от вкусной ягоды, ни от стакана газировки, ни от ласкового летнего ветерка, ни от тайно выкуренной папироски, – ни от чего этого счастливо не наступало. Оно приходило тихо и некоторое время медленно росло и постепенно усиливалось, а потом слабело и исчезало неизвестно куда.
Счастливо случалось иногда в новом, незнакомом месте, и я некоторое время думал, что в этом и дело – в перемене места. Но не во всяком новом месте это бывало. А очень редко случалось даже в давно и очень хорошо знакомых местах, например, в известной мне до последнего уголка нашей комнате. Но в таких случаях что-нибудь обязательно было иначе, чем всегда. Или комната волшебным образом преображалась в едва-едва знакомую с каким-нибудь необычным освещением, например, от включенного в темноте телевизора, совсем по-другому рисовавшим давно и прочно знакомые вещи и предметы. Или, допустим, мы вдруг почему-то оставались вечером вдвоем с папой. При всегдашней нашей многолюдности это было совершенно необычно.
Очень слабое подобие счастливо испытывает каждый школьник накануне каникул, когда все хором кричат: последний день, учиться лень и так далее. Но это не то. Приход счастливо нельзя спутать ни с чем. А уходит оно незаметно, чтобы не огорчать. Ты просто вдруг замечаешь себя буднично чистящим ботинки или забивающим гвоздь, точно ничего и не было. Так только, в душе словно тоненькое, все слабеющее пение.
Взрослеющего и даже совсем взрослого человека оно тоже навещает, но все реже и реже. Поэтому взрослые так часто, например, прощаясь, желают его друг другу. "Счастливо вам", – говорят.
Счастливо никогда не заслуженно, дается совершенно даром, и, может быть, это признак его нездешнего происхождения?
Счастливо, накатившее на меня теперь, удивительно как-то все смягчило вокруг. Желтый свет уличных фонарей сильно лучился из-за снежинок на ресницах, и в подфанарных его конусах, покачивающихся и пересекающихся, кипело ослепительно, белое Броуново движение зимних мотыльков. Отрадно и печально летели и летели мохнатые снежинки. Падающий снег переписывал, как художник, окружающий мир, нежно округляя его острые углы и стеля под ноги свежие, нехоженые поляны. Сделалось как-то нездешне. Легкость в ногах и во всем теле была такой, что впору было, подскочив, полететь. От чувства сладостной любви и жалости ко всему и всем было как-то хмельно. В эту минуту я даже Дедушку любил, как живого. Пока мы попозже не узнали, что Дедушка – это "Сезонник" скульптора Шадра, мы все любили его как просто Дедушку – участника всех наших детских игр. Ну и доставалось же ему от нас! Когда мы играли в снежки, он просто весь был улеплен крепкими снежными отметинами. Помнишь, Дед?..
Счастливо, спасибо тебе, что ты так часто посещало меня!