"Ух ты, как это все интересно!" – подумал я и тут же немного позавидовал, что не я живу в этом доме, потому что в нем, кажется, сосредоточилось все самое интересное: и Аркашка, и ударник Гена, и вот теперь Ника…
Хотя, если честно, сердце мое было уже занято.
О некотором своем любовном недомогании я всегда узнавал по вернейшей примете: если я вдруг почему-то начинал стесняться смотреть на девчонку, значит – влип. Как раз в это время я не мог смотреть на Танечку Синицину. Говорят, у женщин и девчонок чрезвычайно развито боковое зрение. До такой степени, что они, не поворачиваясь, а только скосив глаз, отлично видят все, что происходит справа, слева и чуть ли не сзади. Так вообще-то говорят, что даже сзади, но это вряд ли. У меня же боковое зрение ленивое какое-то, и потому та часть класса, в которой находилась Танечка и, значит, та, в которую я не мог без повода посмотреть, была просто туманным пятном. Туманным пятном, но с очень для меня радостным и даже праздничным центром. Центр этот я, даже и не видя, все время чувствовал. Вдруг этот центр что-то уронил и полез под парту. Вот вылез из-под парты и отдувает, поправляя руками, сбившиеся золотые волосы. У этого центра всегда безукоризненно белые кружевные манжеты и воротнички. В отличие от Ложкиной центр даже заунывное школьное платье носил с щегольством, а если приходил в честь праздника в белом переднике, то… я даже не знаю, что тут сказать.
Чистоплотность и розовость от щек до кончиков пальцев были причиной того, что в младших классах Танечку всегда назначали старшей санзвена, и она носила на правом рукаве платья белую с красным крестом повязку. Вот что такое настоящая красавица, даже санитарная повязка ее украшала.
Если в той стороне класса, в той туманности с ее радостным центром случалось что-то громкое или хулиганистое (я говорю хулиганистое потому, что по-настоящему хулиганского или жестокого в нашем классе вообще ничего никогда не происходило, словно мы согласно подписали мир на вечные времена), – я мог туда бросить не слишком долгий взгляд, притом взгляд простительного в таком случае любопытства. И только заодно можно было захватить взглядом немного лишнего, этак небрежно или даже лениво мазнуть им по самому интересному – по Танечке. Я никогда не думал, что это у меня от трусости. Я полагал, что – от вполне понятной робости, стыдливости (эти качества казались мне почти положительными), от некоторой извинительной боязни себя выдать. Счастливые те мальчишки, которые могут трепать свою симпатию за косичку, развязывать ей бант, и все в таком духе. Я устроен иначе. То есть я тоже могу трепать за косички, но исключительно тех девчонок, которые мне до лампочки.
Если я замечал девчонку только в классе, а после школы она напрочь вылетала из моей головы, значит, это еще не то. Танечка же завладела уже и моими мыслями. Когда я о ней думал, сердце мое то сжималось, то… разжималось. И так – все время.
Несколько раз вечером я даже ходил смотреть на ее окно. Оно, между прочим, находилось все в том же, девятнадцатом доме – средоточии всего самого интересного на свете. "Странно, – думал я, глядя на изливающее приятно оранжевый свет окно Танечки, – сколько горящих окон в доме, и мне они хоть бы хны, а это – какое-то особенное". Иногда я отваживался и набирал в телефоне-автомате ее номер К5 -03 – 47, но заговорить не решался. Хотел, чтобы она сама угадала меня. А она раза два скажет "алло!", "кто это?", а потом уже своим насмешливым голосом влепит: "Ну, что? Долго будем сопеть?" И все – вешает трубку. Хоть бы сказала, пусть даже своим насмешливым голосом, как однажды, в конце третьего класса, когда мы после уроков шли домой, и я раздухарился и шел прямо по проезжей части: "Маленький мальчик! Бибика задавит". Маленького мальчика я бы не простил никому. Танечка – другое дело. Ей – можно.
Но вот беда! Забыв о Танечке, я, кажется, уходил в новое приключение стремительно, как вода в воронку. А что может вода перед открытой воронкой? То-то и оно. Признаться, мне это было несвойственно. Танечка засела в мою душу давно и прочно, с самого третьего класса, как только нас объединили с девчонками. Вот уже три года я не мог смотреть на нее. И вдруг…
Вдруг из толпы ходящих по кругу ребят вынырнули и направились к нам Светка и Ника. Ника, подойдя почти вплотную ко мне, посмотрела мне прямо в глаза, и я увидел перед собой две черные, опасные бездны. У нее были совершенно огненные черные глазища.
– Тебя зовут Вова? – твердо спросила она и, уходя, снова вручила мне Лермонтова. Ее обращение было бы мне совершенно по шерсти, ведь она угадала, как меня правильно звать. От Володь и Владимиров мне всегда становилось тоскливо, домашние-то звали меня Вовой. Аркашкино обращение "Володь" было, конечно, лучше, чем если бы он называл меня по фамилии – Блендман, но оно устанавливало между нами невидимый заборчик, через который не особенно-то перепрыгнешь. Я чувствовал, что оно шло от его собственного самоуважения, и вынужден был с этим считаться. Ее обращение было бы мне совершенно по шерсти, если бы она сказала:
– Кажется, тебя зовут Вова? – то есть если бы она немного смягчила свою твердость сомнением, колебанием. Пусть бы она спросила, как спросила, но чтобы потом – смутилась.
– Ты не заметил, она не покраснела? – спросил я Аркашку.
– Сам черт не разберет, – ответил он, – ты же видишь, какая она смуглая.
На сей раз в книжке было отмечено следующее четверостишие:
Прости! – мы не встретимся боле,
Друг другу руки не пожмем;
Прости! – твое сердце на воле…
Но счастья не сыщет в другом.
Хотя она говорила не своими словами, но все равно это обжигало. Кажется, тут уже был намек на наши еще не начавшиеся отношения с Танечкой Синициной. Особенно в последней строчке: "но счастья не сыщет в другом". Действительно, ведь мое сердце хоть и было занято, но никто же об этом не знал. Для всех я был вольный казак. Надо же, как скоро ориентируются эти женщины! Мне бы, чтоб все это сообразить, потребовались годы. Но почему – "мы не встретимся боле"? Хотя "прости" звучит очень мужественно и печально. Вообще надо будет почитать этого Лермонтова, а то, кроме задававшегося наизусть "На смерть поэта", я ничего не читал.
– Вот тоже мне, книгу забыли, – пробормотал я.
– Дурашка! – сказал друг. – Тебе ее специально оставили. Чтобы ты ответ насоцинял.
– Ах, вот оно что! – изумился я. Как-то все это летело со свистом, помимо моей воли и сознания.
– Знаешь что? – сказал я. – Давай вместе подумаем, что ответить.
– Разберемся, – уверенно сказал Аркашка, как будто век занимался подобными делами. Я сразу повеселел.
На уроке мы перевернули всю книгу, но я никак не мог найти подходящего четверостишия.
– Да, возьми любое, они здесь все замецятельные, – сказал Аркадий. – Только смотри, не обидь. Эти испанки роковые зенчины. И оченно мстительные, – добавил он.
Я чувствовал, что здесь нужно что-то другое. Из парты меня дразнил соблазнительный запах: в открытом портфеле лежал завтрак, состоящий из большого яблока и здоровенного куска хлеба, намазанного топленым маслом и посыпанного песком. Под запах яблока, как под музыку, что-то у меня начало сочиняться. Чтобы не совсем отрываться от Михаила Юрьевича, я взял за основу мотив из его стихотворения "Благодарю!" и то, что у меня получилось, вписал прямо на поля книги:
Благодарю за все твои признанья!
Но лесть твоя меня не проняла.
Запомни, Ника, без зубрежки нету знанья.
Зубри на сон грядущий правила!
Тогда смогешь без всяческих сомнений
Писать сама своих стихотворений.
У нас с Аркашкой была такая игра – немного переиначивать, перевирать слова. Только Аркашка это делал не из одной любви к искусству. Частенько он коверкал слова в тонких, деликатных случаях, чтобы, допустим, не обидеть. То есть – игрой прикрывал нравоучение. Я же этой служебной функции игры не чувствовал и уродовал слова просто так, чтобы интересней было. Аркашкина и моя мама, такие непохожие во всем, словно по одному этому пункту случайно договорившись, частенько повторяли и чуть ли не одними и теми же словами:
– Как не стыдно коверкать родную речь? Володя! Аркадий! Немедленно прекратите выламываться! – говорила Евгения Петровна.
– Вовка! Аркашка! Ну не стыдно ли так извращать русский язык! Прекратите немедленно это издевательство! – говорила моя мама.
Не знаю, мне это казалось оченно интересным. У Аркашки же на такие штуки вообще был талант. У него "замецятельно полуцялось"…
В своем ответе Нике я специально свел разговор с недосягаемых любовных орбит на более безопасную школьную почву. Инстинктивно хотелось поберечь некоторые важные слова до важного случая. И потом – а как же Танечка? Я ведь еще не совсем заигрался в новую игру.
Больно уж скоро, совсем не учитывая моего хотения или нехотения, развивались события.
– Фу ты, ну ты. Мы уже и Лермонтова улучшаем, – сказал друг, прочитав мой ответ. – Только при чем тут лесть? Я что-то не совсем…
Я высоко задрал нос, показывая, что принимаю его язвительность за чистый комплимент, и отправился искать девчонок. Ответ мы получили только после уроков. В книгу был вложен исписанный четким почерком листок. Я прочитал:
Мы рыцаря, что нам письмо доставил,
Благодарим за ратные дела.
Знать правила – он дамам предоставил.
Спешим и падаем. И зубрим правила…
Был рыцарь в поединке обесчещен.
И вот уж бездыханен он лежит.
Не плачь! Он не щадил прекрасных женщин…
Вот правило: не порть-ка книг чужих!