Вообще, Аркашка – жутко любопытный тип. Человек с загадкой. Жужжа в нос, он совершенно потрясно подражает саксофону. У него много своих интересных слов. Все новинки московского жаргона первым узнает и приносит в класс он. Может быть, это не его слова, а его старшего брата – Сереги? Я ведь тоже пользуюсь Валеркиными словечками. Недавно Аркашка поразил меня новым выражением. Закрывая половину лица ладонью и давясь от смеха, он сказал вслед проходившей мимо девчонке: "Обезьянка супижу, плисовая юбка" (неточная цитата из Лескова), – и закатился. Немного погодя я тоже не выдержал и расхохотался. Потому что ведь и вправду смешно. Обезьянка супижу, плисовая юбка. Умора.
Я часто бывал у Аркашки, гораздо чаще, чем он у меня. Стоя под его окном (второй этаж, первое окно слева от водосточной трубы), я обычно свистел ему. Причем без пальцев, с помощью языка, зубов и губ.
Я звонко свистнул. Сразу же за стеклом появилась его долговязая фигура. Рукой он показывал, чтобы я шел, что можно, дома – никого.
Немного смешно было, что каждый раз он показывал, в какую мне сторону идти, хотя уж в Аркашкином дворе я и ночью не заблудился бы. Он мне нравился, этот двор, – вот в чем дело. Во-первых, за свое название – Треугольник. Это имя он получил от собственной формы, треугольным был дом, треугольным был и двор. Многочисленные дворы моего дома-города назывались не в пример обыденно: Первый двор, Второй двор, Третий двор и Уголь. Так и говорили друг другу: приходи на Уголь.
Во-вторых, в Треугольнике жил настоящий ударник с настоящей, прямо у себя дома, ударной установкой. От одного этого можно было свихнуться. Я просто заболел Треугольником. Когда из окна ударника доносились все эти удары и дроби вперемежку с придушенными всплесками хай-хэта, мы с Аркашкой, задрав головы вверх, надолго застывали столбами. Обыкновенная-то дробь казалась мне чудом барабанной техники, что же говорить о всяких там джазовых соляках и сбитках со сдвинутыми паузами и акцентами. Иногда паузы были острей и радостней, чем сама барабанная филигрань. От одних слов "соло на барабанах" я теперь впадал в восторженный паралич. Да еще брат, Валерка все время подогревал это мое обожание, твердя и внушая: ударник – король джаза!
Не последним делом была внешность и одежда этого парня. Он был настоящий стиляга, каких тогда рисовали в журнале "Крокодил" – в брюках-дудочках, в туфлях на толстой каучуковой подошве, в пестрой рубашке и с коком светлых, почти соломенных волос.
Стиляга – это целый стиль в одежде, в танцах, в голове. Стиляги ведь, кажется, очень остроумны?..
Рукава рубашки наш ударник подворачивал, но не так, как это делала вся Москва – выше локтя, а слегка, на пару оборотов манжеты. Выглядело это ново и казалось жутко элегантным. Вообще, Гена, так его звали, в отличие от карикатурных Эдиков, был очень симпатичным парнем и немного смахивал на артиста Олега Анофриева, как раз недавно исполнившего роль стиляги Эдика в одном сатирическом фильме. Только Гена был похож на Анофриева не в роли Эдика, а на Анофриева в спектакле "Ноль по поведению". Мне страшно понравился спектакль. Там ребята, старшеклассники, такие начитанные и остроумные. Одно название "Ноль по поведению" чего стоит! У нас в школе четверка по поведению была целым событием и обозначала не шалуна, а чуть ли не опасного преступника. А тут целый ноль!
Невозможно было даже представить себе, что за жизнь вел этот Гена за пределами Треугольника. Куда, например, он уходил по вечерам? Вот где, должно быть, была настоящая жизнь: какие-нибудь такие брызги шампанского во все стороны, там девочки танцуют голые и дамы в соболях, что-нибудь наподобие. А Гена только на барабанах им: тыррра-ра-ра-тыррра-ра-ра-тыррра-ра-та, та-тах, та-тах, тыррра-ра-тах. Потом на тарелках: пстынь-ля-ля, пстынь, писсс-писсс-писсс, стэртэтэ-стэртэтэ, ну и так далее… Ударник – король джаза! Ну и, конечно, все там выпивают из таких зеленых фужеров на длинной ножке из черного стекла. Видел в одном журнале. Модерн!..
В Аркашкино богатство кроме Треугольника входила и вся его старомосковская квартира. За первой же дверью слева жил со своей женой сильно пьющий типографский рабочий Володя, который иногда подолгу не пил, но почему-то и тогда все равно считался горьким пьяницей. В следующей, просторной комнате с некоторыми диковинными вещами и слабым отпечатком какого-то старинного комфорта жила дальняя родственница Аркашки тетя Ира с мужем и сыном. Ира мне очень нравилась – лицо ее было не просто симпатичное, но еще и умное, и культурное. Чувствуя ее приязнь, я иногда и хотел бы поговорить с ней, но робел, понимая, что она женщина другого круга.
Культуру я распознавал по наличию в комнате всякого старинного хлама, который казался мне давно отжившим и ни на что не годным. Старинная мебель тотчас угадывалась мною по скучно темному, почти черному тону дерева. Может быть, протест, который вызывал во мне этот ношеный антиквариат, шел от моего плебейства? Возможно. Но, думаю, – не только. Старинное никогда не встречалось в чистом виде, но всегда в дикой смеси противоположных стилей. Например, какая-нибудь древняя лампа с такой изнеженной выгнутостью членов, что хотелось обозвать ее ломакой, существовала в теснейшем соседстве с самым простецким комодом. Странным, явно лишним предметом я считал ширмы. По своей жуткой наивности я совсем не понимал: к чему они? Иногда ширмы возмущали меня своей очевидной изысканностью. Каким-нибудь таким красным в резьбе деревом подрамников с шитыми по тканой части японскими драконами. Непонятен мне был сам принцип что-то скрывать за ширмами. Что можно там делать? Только ставить клизму и болеть. Да еще Аркашкина мама переодевалась за ширмами, выкидывая на ее створки всякие невидимо снимаемые вещи. Свою маму я никогда не видел раздетой, хотя ясней ясного, что она тоже иногда переодевалась. Но ширмы у нас не было.
Кое у кого из нашего класса я видел письменный стол и тоже недоумевал, почему именно письменная работа достойна какого-то отдельного, специального стола? Этак скоро понадобятся и отдельные читальные и карточные столы, а для того, чтобы что-то мастерить, – верстак, а для папы – швейный. Мы все это преспокойненько делали за нашим единственным домашним столом.
У Аркашки тем не менее письменный стол был. Еще у него была замечательная мама. И магазинные котлеты, и крепкий сладкий чай с сыром невероятной свежести, в общем – обычный ужин в ее исполнении – все мне очень нравилось. При ней, как и при любом взрослом, далеко не все можно было говорить. Но разница все же была. Ее присутствие не только неприятно сковывало, но и приятно подтягивало. Что-то чистоплотное в этом было. В моем доме царили азарт и несдержанность. Может быть, как синонимы искренности. А всякая такая самодисциплина, обдуманность в словах почти приравнивались к лицемерию.
Даже воздух в Аркашкиной комнате был приятный. На стенах висело несколько небольших, меньше тетрадного листа картин в скромных рамках – все какие-то иноземные гавани с парусными кораблями. В общем-то это были довольно хорошо исполненные живописные миниатюры. Одна большая картина "Грачи прилетели" с замечательно схваченным настроением ранней весны была мне уже и прежде знакома по журнальным репродукциям. На темно-красном паркете крупными ромбами стоял самый настоящий трофейный рояль "Блютнер".
– Остатки прежней роскоши, – небрежно говорил о нем Аркашка.
– Старый клоповник, – говорил он в другой раз. – Отец на нем спал, пока еще жил с нами.
Человек, кажется, в чине полковника, кажется, даже дирижер военного оркестра, который в собственном доме спал на рояле, – в этом что-то было нерядовое, незаурядное. Аркашкин отец, который смутно припоминается мне полноватым, даже тучноватым брюнетом в военном кителе с несколько оплывшим лицом артиста Мордвинова, – казался мне еще более загадочным, чем его сын, и уж конечно – большим оригиналом.
А жутко тогда хотелось оригинального. И если бы мне сказали, что спал он на рояле не потому что был такой неисправимый эксцентрик, а из-за элементарной тесноты – в пятнадцатиметровой комнате физически не было места для четырех спальных мест, – я бы жутко разочаровался. Этой же, кстати, скученностью, как я понял уже значительно позже, объяснялось и пристрастие москвичей к ширмам. Все многочисленные, разнополые и разновозрастные члены семьи жили в одной комнате.
– Ну, и что же у Аркашки ели сегодня на ужин? – ревниво спрашивала мама.
– Очень вкусные котлеты и сыр, – отвечал я.
– Котлеты наверняка готовые? – догадывалась мама.
– Ну и что? Зато они очень вкусные, – горячо защищал я Аркашкину маму.
– Готовые котлеты берут в магазине только очень ленивые хозяйки, – с безжалостной прямотой развенчивала мама ореолы.
Но ореолы не развенчивались, а упрочивались. Как бы я хотел есть каждый вечер готовые котлеты! И не из одного только духа противоречия. Мне и вправду нравилась вся такая готовая и столовская еда. Видно, я уже с раннего детства был заевшимся извращенцем.
На большой перемене произошло необычайное для нашей почти военизированной школы происшествие – нас выпустили на улицу. Гулять. Представляете? Причем выпустили просто в школьной форме, даже без головных уборов. А в то время все учащиеся – и школьники, и ремесленники – носили полувоенные форменные фуражки. У нас было модно подрезать слишком широкий лакированный козырек. Но даже для такой пустячной в общем-то операции требовалась смелость. Не все на это отваживались, хотя вид в переделанной фуражке становился совершенно щегольским. Первыми подрезать козырьки стали суворовцы из подражания дореволюционным кадетам. Мы и называли суворовцев кадетами, в чем открыто выражалась наша зависть, а затаенно – обожание.