– Не обращайте внимания, товарищ полковник, – сказал папа, помахав ладонью у рта, как бы прогоняя злого духа. – Неудобно было в предпраздничный день не выпить с мастерами. Зое, налей мне стакан чая с лимоном. Это моя похмелька, – поясняет он летчику, показывая в специальной чарующей улыбке веселый золотой зуб, и доставая из небольшого чемоданчика, с которым он обыкновенно ходил на работу едва сметанный форменный китель.
– А брюки? – нахмурилась мама.
– Брюки завезет жена Федотыча в двенадцать часов.
Мама покраснела, но ничего не сказала.
– Что ты так смотришь? – сказал папа маме. – Клянусь своих погибших родителей, если в два часа ночи я не одену товарища полковника. Ставь утюг!
– Ээ-эх! – укоризненно говорит мама. – Ты сейчас даже закусывать не годишься, не то что шить.
– Сама не знает, что говорит, – снова успокаивающе показал папа полковнику золотой зуб.
Летчик – очень симпатичный. Такой молодой, а уже Герой Советского Союза. Мне стыдно за папу. Наверно, мама права – папа к параду не успеет. Как я ни был неопытен, но и я понимал, что китель еще не начинался.
Но явился и был с прихлебыванием и вздохами выпит чай с лимоном. Утирался обильный со лба пот, мокрая ладонь как бы в доказательство исключительного трудолюбия то и дело предъявлялась маме:
– Гляди-гляди, Зое!
Все-таки какой папа хвастун! Я вот тоже весь в поту, но я же не заставляю всех смотреть, как он из меня хлещет. Шло время, папа стрекотал машинкой, шипел утюгом, мама что-то готовила на кухне, я натирал паркет. Примерно в одиннадцать часов вечера папа сделал первую примерку. Все еще казалось невероятным, что к утру мундир будет готов. В полпервого жена Федотыча привезла брюки и тут же ушла, чтобы не опоздать на метро. Хотя обычно она долго сидела, не снимая пальто, пока мама не поднесет ей стопку водки.
Танюшка давно спала, а Валерка, где-то загуляв, еще не приходил. Я завалился спать и среди ночи несколько раз просыпался, и смутно, сквозь сон видел летчика, все сидевшего и дремавшего на стуле в одной и той же позе. Спала за шкафом сильно уставшая мама, спал на диване незаметно вернувшийся Валерка, и только папа неутомимо строчил и строчил, и пыхал шипящим утюгом, тихонько напевая себе под нос что-то заунывное.
"Так вот чем, оказывается, кончилось дело? Папа все-таки успел", – с гордостью думаю я.
– И ему понравилось? – спрашиваю я папу.
– А могло быть иначе? – хитро улыбаясь, спрашивает папа.
– Вот, возьми, – говорит папа, щедро отваливая мне целую десятку, когда мы с Аркашкой направляемся к двери.
– Спасибо, Зоя Никаноровна! – с достоинством говорит Аркашка.
– Чем богаты, – по привычке прибедняется мама.
"Ну и гульнем!" – думаю я, предчувствуя что-то невероятно праздничное. Я складываю десятку в шестнадцать раз и заправляю ее в "пи-стончик" новеньких, тем же Федотычем пошитых брюк.
Одуванчики
(Повесть о первой любви)
Одуванчики
Я хлопнул дверью и обрушился на ступеньки. В этом деле весь шик был в том, чтобы не пересчитывать каждой ногой каждую следующую ступеньку, а именно падать вниз, делая каблуками по ступенькам, как палкой по забору.
Я впервые вышел из дома в одной школьной гимнастерке. После зимнего пальто на вате, под тяжестью которого иногда болели плечи, – захватывающее чувство легкости и ловкости! На мгновение замерев у подъезда, я понюхал наступающий день.
Невдалеке, за домами приглушенно ревело Садовое кольцо, а во дворе воздух был чист и свеж. Я вдохнул его полную грудь и понял, что Первого мая будет еще прохладно. От ледяных струек в воздухе меня слегка передернуло. Только вчера я побывал в парикмахерской, и свежеоголенные виски и шея непривычно зябли. Двор полностью очистился от снега, но это была только видимость.
Чем еще хорошо утро? Утром язык твой еще не смолол ни одного напрасного слова, за которые так стыдно бывает на сон грядущий. На душе – никакой тяжести, светло и чисто. Снова перед тобой непочатый день. Живи его без помарок!
Проходя мимо восьмого подъезда, я, как и всегда, вспомнил про смерть отца Коляна. Он умер посреди зимы внезапно, как посреди фразы. Кто-то, помню, шепнул мне:
– Вы же с Коляном – друзья. Зайди-зайди, проститься надо.
– Не знаю, – весь зажался я. – Я ведь у них ни разу не был.
На самом деле придется ведь близко подойти к покойнику и все увидеть. Я бы с превеликим удовольствием заполнил свой взгляд до самых краев чем угодно, но только не этим.
– Это ничего, что ты у них не был. В таких случаях двери для всех открыты.
"Ах, вот как! – удивился я про себя. – Двери открыты? Кто же их открывает?"
Все-таки я потащился. Я не поехал в лифте, а пополз вверх пешком. Я просто тащил себя, как козу на веревке. По нарастающему гулу голосов чувствовалось, что центр печального события уже близко. Я остановился. Хотелось бы мне так изогнуть взгляд, чтобы он все там впереди ощупал. Внезапно прямо от дверей лифта грянуло мне в глаза что-то отвратительно нарядное. Это было как вспышка, и силой испуга меня кинуло вниз с такой силой, что уже в следующую секунду я хлопал глазами на улице. Тут только я понял, что то кощунственно нарядное у лифта было крышкой гроба. И вот что особенно непонятно и страшно. Если такова всего лишь крышка гроба, каков же сам покойник?
Вот поэтому, проходя мимо восьмого подъезда, я всегда задерживаю дыхание, чтобы не вдохнуть чего-нибудь смертоносного.
Миновав черный подъезд, я снова включил дыхание и пошел веселее.
Еще издали я заметил, что стоявшие у школьного забора старшеклассники курят в открытую. Ну, это и естественно. Так как законы писаны не для кумиров. А наши волейболисты, второй год громившие всю школьно-волейбольную Москву, уж точно были моими кумирами.
На первом этаже всегда было особенно чинно из-за расположенного здесь кабинета директрисы Евы Сергеевны. В смысле дисциплины школа могла бы поспорить с каким-нибудь военно-учебным заведением.
Сверху доносится смутный гул. В нем пока ничего не разобрать. Но чем выше поднимаешься по лестнице, тем банный гомон школьной жизни становится отчетливей и понятней.
В коридоре четвертого этажа я почти столкнулся с одним старшеклассником. Он словно был приписан к этому коридору. Что-то глубоко свое, индивидуальное вышагивал он здесь, заложив руки за спину.
Школьный ремень лежал на плече хорошо отутюженного кителя. У нас за такую распояску можно и схлопотать. Особенно если нарвешься на военрука. Брюки на этом парне перешиты и сильно заужены. Я всякий раз вздыхаю, видя, до чего это элегантно-недостижимо, до какой степени – притягательно-невозможно! Ясные серые глаза его излучают напускное высокомерие. Упитанное, кровь с молоком лицо венчает сильно набриолиненный кок светлых волос. В зубах – всегдашняя спичка.
В нашей рекреации ребята, окружив стол для пинг-понга (сетка и ракетки выдавались только после уроков), гоняли по столу пинг-понговый шарик.
Правила игры:
Для участия в этом самоизобретенном пневматическом пинг-понге сядь на корточки и положи подбородок на столешницу. Остальные уже сделали то же. Их цель – загнать (т. е. буквально – задуть) пинг-понговый шарик на твою (или еще чью-нибудь) сторону стола с такой силой, чтобы он свалился на пол с твоей (или еще чьей-нибудь) стороны. Поэтому ты должен не только отдуть (т. е отбить) его обратно, на их сторону, но для победы надо стремиться к тому же, что и твои противники. Дуя, что есть силы гони шарик к нему (к ним), чтобы он упал на пол с его (их) стороны.
Я не хотел играть, но не прочь был посмотреть. Шарик попал в разнонаправленные потоки воздуха, как споткнувшийся, и завертелся на одном месте. Почему-то это было смешно, и противниками овладел смех. Но и сами они, с красными от усилия лицами, с вытянутыми вперед губами, со стороны были очень смешны. Игра эта хотя и новая, но и в ней успели появиться свои профессионалы. Эти не дули, как придется, а складывали язык трубочкой. Закройте очи, эстеты!
Высокий, с приятным правильным лицом Андрей стоял у окна, иногда бросая неприязненные взгляды на играющих. Кажется, он один видел в новом занятии что-то недостойное, плебейское. Особенно противная рожа с особенно гадкой трубочкой торчащего языка была у моего дружка еще по детскому саду – Михи.
– Смотри-смотри, – толкнул я Аркашку, – не лицо, а прямо ж…
– Или писька, как у девчонок, – тут же подхватил он и закатился своим особенным булькающим смехом.
– А ты видел? – спросил я и страшно покраснел.
– Что? – спросил, с трудом отходя от приступа смеха, Аркашка. Он тоже дико покраснел, но я подумал, что от смеха.
– Ну, это, – промямлил я.
– Вырастешь, мальчик, узнаешь, – с видом жутко опытного, просто прожженного человека сказал он.
Я всякий раз холодел, когда приоткрывалось вот это. Почему-то об этой стороне жизни Аркашка всегда знал больше меня. Честно сказать, я о ней вообще ничего не знал.
Наши ребята из Хомутовского тупика и дома З-б были еще детьми. Они не понимали, что есть самое интересное на свете. Так мне казалось. Хорошо воспитанные ребята или, как я их про себя называл, "воспитоны", избегали рискованных тем, и потому их образ мыслей по этому предмету неизвестен. Мы же с Аркашкой и Юркой уже понимали, что самое интересное на свете – это девчонки.