Но, до косьбы еще далеко. Правда, трава зазеленела и сережки на березе объявили – скоро прилетят, скоро прилетят, милые.
Взглянув наверх, где висел уже не один десяток лет слаженный им скворечник, когда-то голубой, яркий, заметил, что тот покосился, как бы не упал…
Вышел за калитку, вот он простор, вот где дышится, вот где и курнуть не грешно. Но еще и на скамейку у забора не успел сесть, как увидел: под березой скворчиха наскакивала на женишка, тот хохлился, лепетал что-то в ответ, будто оправдывался.
– Так, значит, уже тут как тут, а дом-то покосился. Вот она и выговаривает.
И сразу вспомнил свое, – как привез в дедов дом молодую жену, а она ему:
– Это что же, я в такой сырости ночевать буду? Да у тебя грибы на стенках растут.
– А я ремонт сделаю, яичко будет.
– И когда же это? Из чего?
– Да ты не шуми, не шуми, посмотри лучше кругом. Какие сады, луга, овраги – красота. А березу эту я сам сажал, еще мальчонком был. И знаешь, загадал – пока береза жива – и я с ней, а березы не будет – тогда уж все…
Николаю казалось, что он понимает птиц, и удивлялся, как они похожи на людей.
– Так, значит, уже прилетели. Не успел до их прилета подправить. Ну, ничего, ничего. Сейчас.
Николай притащил из сарая лестницу, приставил к березе и не спеша, как он все теперь делал, стал подниматься вверх. Пока лез, ругал себя последними словами:
– Какого-такого (он то, конечно, сказал по-другому, это уж, так сказать, редакторская правка) я так редко перекладины набивал, нельзя что ли было поближе их друг к другу приколотить. Корячься теперь.
С трудом дотянулся до покосившегося скворечника, поправил и подумал:
– На будущий год надо новый сделать, этот уж совсем сопрел.
Не торопясь, стал спускаться. Его подгнившая лестница скрипела, шаталась.
– И ей пришло время.
Он закашлялся, дышать стало трудно, и вдруг перекладина подломилась и ему пришлось ухватиться за сук березы. Издав сухой хриплый звук, дерево откинуло от себя засохшую ветку, пальцы рук у Николая разжались как-то сами собой, и он упал на груду металла, на ржавые останки былой гордости колхозного строя.
Острый обломок того самого комбайна, который приносил ему когда-то доход и славу, царапнул сильно и больно.
Он хотел сказать злые слова, которые и словами-то назвать нельзя было, которые сами выскакивали из него, но вместо них почему-то шепнулось: "Господи!" – и вдруг увидел над собой какое-то неведомое ему раньше небо над головой. Все затихло, стих ветер, птичьи голоса будто растворились в воздухе, и даже береза, его береза, будто замерла.
И вместо боли в нем родились удивление и восторг. Сквозь ветки голубело, слегка подсвеченное золотым лучом солнца, небо. Оно распахнулось перед ним, и вдруг земля оказалась где-то внизу: и береза, и изба, и поля. За зарослями садов краснели уцелевшие от пожаров стены старых домов, весело блестели на кладбище металлические венчики свежих венков, темными пятнами лежали надгробья, кривились старые кресты. Обычное, примелькавшееся стало великим и таинственным.
Его не удивляло это странное разглядывание земли сверху, оно завораживало. Его не удивило даже то, что он увидел: из бани, которая стояла чуть поодаль от их избы, вышла жена, ее тело, розовое и молодое, круглилось большим животом, за руку она вела светлотелого малыша, смешно загребавшего ногами.
– Что это она раздемшись? Сдурела баба и Лешку застудит.
Хотел крикнуть, но звука не получилось, только внутри что-то больно съежилось и будто разорвалось. И уже не криком, а мукой проплыл перед ним тот мост, на котором тряпьем повис Лешка, приговоренный кем-то.
– Ю-ль-ка!
– Гляди, отец, дети-то у нас какие справные!
И уже не у бани, в ветвях старого сокоря, мелькают качели из какой-никакой доски, привязанной старыми дедовскими канатами, и детишки вспархивают Ленкиным платьицем и Лешкиными вихрами.
– Юлька, возьми к себе, не могу больше, – хочет крикнуть Колька, но немота рвет нутрь, бросает на ржавое, отслужившее…
– Наташка-то одна в избе, а у меня печь затоплена, – вдруг думает он.
Сползает с кучи металла, босой, в разодранной рубашке, испачканный кровью, подползает к избе.
Там, за дверью, у соскочившего с печки огня сидит Наташка, маленькая такая девчоночка, только-только ходить научилась, и дует, дует на пламя, как на блюдце с горячим чаем…
Гюльнар Мыздрикова
Родилась в Уфе. Окончила географический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Ведущий геолог одной из московских геологических организаций. Работала на севере Хабаровского и Красноярского краев, Сахалине, Чукотке. Публикации в журнале "Юность" и норильском литературном альманахе "Аквариум". Для журнала "Театральная жизнь", газет "Правда" и "Труд" делала интервью с Мустаем Каримом, Расулом Гамзатовым и Владимиром Крупиным. Выпускница ВЛК при Литинституте им. А. М. Горького.
Песня про зайцев
После 26-часового вездеходного броска они добрались до реки Эргувеем. Еще в начале пути вездеход на переправе нырнул в реку, и кабину, где она сидела, залило водой. Миша Прохоров, геофизик, радовавшийся тому, что наконец-то они выехали из заполярного поселка, предложил ей ехать вместе с ним на крыше. Так, в мокрой одежде, она проехала весь день, а к вечеру у нее поднялась температура и она заболела.
Утро после болезненной ночи было хорошим. Сквозь брезент палатки светило солнце. Подморозило. Комары еще не проснулись и давали спокойно подремать в спальнике. Боли в животе прошли, и она решила идти в маршрут. Но, уже умываясь холодной водой в реке, она поняла, что сил мало. А подойдя к маленькому разожженному из подобранной хозяйственным Мишей с зимника вешки костерку, на котором ребята кипятили чай, она поняла, что никак не может согреться. Не только руки, но, казалось, все внутри остыло. Есть не хотелось, хотя на столике стояла открытая банка любимого компота, а в миске лежали только что пожаренные выловленные вчера геофизиком хариусы.
– Давай сюда твои руки, – весело сказал Мишка Прохоров, распахивая телогрейку, которую иногда носил на голое тело. Она положила их ему на грудь, и они быстро стали теплыми. Но холод внутри не проходил.
– Ты готова идти в маршрут? – спросил Миша.
– Мне надевать болотники? – вместо ответа спросила она. Это была ее особенность не отвечать прямо на вопрос.
– Не надо. Мне легче тебя перенести через реку, чем потом тащить твои болотные сапоги весь маршрут в рюкзаке, – почему-то так ответил он.
– Бросай ее в реку, – шутя, кричали с берега ребята, когда они были на середине реки, а она, как куль с мукой, перевешивалась через плечо геофизика.
– Почему мне тяжело дышать? – спросила она, когда они подходили к началу маршрута.
– Мы на макушке земного шара, здесь воздух разреженный, – пошутил Прохоров.
Дойдя до первой точки маршрута, они присели на обрыв поймы. Перед ними текла полноводная река Эргувеем. Внизу на дне были видны обрушившиеся с берега куски торфа, над ними тенью скользили большие хариусы. Перекурив, они начали делать поперек долины геофизический профиль, попутно отбирая почвенные пробы. Работа заставила немного забыть о самочувствии. Но часто под предлогом записи в дневнике она останавливалась. А потом не сдержалась и опустилась на торчащую из болота кочку.
– Не надо сидеть на земле, – сказал Миша, – пойдем.
– Наверное, здесь какое-то аномальное место, у меня нет сил, – ответила она, но встала.
Впереди по маршруту возвышалась конечная моренная гряда. Взобравшись на нее, она тихо сказала: "Дальше я идти не могу. Я должна поспать". На сухой поверхности гряды валялись валуны, принесенные сюда ледником тысячелетия назад, островками росли лишайники и цвели карликовые ярко малинового цвета гвоздики. Вокруг на сотни километров простиралась безлюдная и равнодушная в своей суровости горная тундра.
– Иди в лагерь, – уже не так уверенно сказал Миша. – Я один доделаю маршрут.
Идти до лагеря было недалеко. Ниже по долине на серо-коричневом фоне местности, как буйки среди волн, были видны оранжевые палатки.
Она не ответила. Тогда Мишка сухими губами дотронулся до ее горячего лба, а потом достал из рюкзака свою телогрейку и мешки с пробами. Телогрейку подложил под нее, а с боков прикрыл от ветра мешками. Оставив ее, лежащую на гряде, он дальше пошел один. Она видела, как он стал быстро удаляться, а потом почти слился с сопками в своем защитного цвета геологическом костюме. Она задремала, а когда, очнулась, Миша уже поднимался к ней. Она с трудом встала. Он собрал вещи, надел на себя тяжелый рюкзак с пробами, и они медленно пошли в лагерь.
Дома ей стало совсем плохо. Ее начало знобить, а от болей она уже не чувствовала своего тела. Не разговаривая ни с кем, она ушла в палатку.
– Ты решила полежать? – крикнул вдогонку Прохоров.
Он пытался как-то помочь ей: подстелил под ее спальник все имеющиеся у них в отряде одеяла и телогрейки, а сверху укрыл своим спальником. Она боялась оставаться одной. И тогда он сел рядом на рюкзак и стал рассказывать о зайцах. Как он охотился на них, когда работал в Хабаровском крае, об их поведении и о том, как они хитро ведут себя, когда чувствуют, что у человека нет с собой ружья. В тепле боли в животе притупились, и она под его голос задремала. Она лежала, боясь пошевельнуться, чтобы не вызвать их снова.
– Мне не будут делать на Чукотке операцию? Все пройдет? – вдруг спросила она о том, что мучило ее больше всего.