Исаак Башевис Зингер - Мешуга стр 2.

- Это было безумие, просто безумие, - орал Макс. - Должно быть, демоны ослепи­ли меня. Сегодня я стоял с ней под свадеб­ным шатром, а уже назавтра понял, что уго­дил в трясину. Я устал от скитаний. В Шан­хае у меня была женщина из Кореи, преле­стное создание, но мне не удалось взять ее с собой в Соединенные Штаты. Моя нынеш­няя жена, Прива, всегда больна и, кроме то­го, она психопатка. Убедила себя, что она медиум, который получает сообщения от духов. Она общается со своим мертвым су­пругом через стол Оуджа. И еще рисует ду­хов. В Нью-Йорке я понял, что я опять до­ма - ведь все здесь, наши люди из Лодзи и Варшавы.

- Я даже нашел дальнего родственника, очень богатого, настоящего миллионера, ми­стера Уолбромера. Он набросился на меня так, будто обрел своего потерянного брата. У него много домов, а также акций, которые он скупил давным-давно, после краха Уолл­-стрит, и теперь они поднимаются и поднима­ются. Он устроил мне большой заем, и я стал играть на фондовой бирже. Оказалось, что многие беженцы, которые получили неболь­шие денежные компенсации от Германии, не знают, что с ними делать. Я сделался их представителем. Я покупаю акции, облига­ции, государственные ценные бумаги, и как раз сейчас все это идет вверх. Конечно, ак­ции не будут расти вечно. Но, тем не менее, мои клиенты зарабатывают на своих долла­рах в три раза больше, чем если бы те лежа­ли в банке. Официант, этот кофе холодный, как лед!

- Вы дали ему остыть, - сказал офици­ант.

Макс Абердам положил свою сигару, до­стал маленькую металлическую коробочку, вынул две пилюли и сунул их в рот. Потом взял стакан с водой, сделал глоток и сказал:

- Я живу на таблетках и вере - не в Бо­га, а в мое собственное сумасшедшее везение.

Когда мы вышли из ресторана, я сказал Максу, что должен вернуться в редакцию, но он не хотел даже слушать об этом.

- Этот день принадлежит мне. Я искал тебя не одну неделю. Даже подумывал дать объявление в газеты. В воскресенье, услы­шав тебя по радио, я решил отложить все дела и на следующий день взял такси и от­правился на Ист-Бродвей. Среди бела дня заползать под землю в метро, как мышь в но­ру, это не по мне. Большая часть моих клиен­тов - женщины, беженки из Польши, кото­рые так и не научились считать в долларах. В гетто и концлагерях они слегка свихну­лись. Я им объясняю, что беру себе процент с того, что дают банки, а они благодарят ме­ня, словно я филантроп, подающий милос­тыню. Совершенно не представляю, что эти компании производят - те, с чьими акциями имею дело. Мой брокер Хэрри Трейбитчер говорит мне, какие покупать, и я покупаю, какие продавать, и я продаю. Время от вре­мени я пытаюсь кое в чем разобраться, чи­таю финансовые газеты и так называемых экспертов. Наверное, я рискую. Ясно, что ра­но или поздно я разочарую своих сумасшед­ших клиенток, но обманывать женщин мне не впервой. Я все болтаю о себе. Как у тебя дела?

Мы продолжали идти по Второй авеню.

- К сожалению, я тоже обманываю женщин.

Черные глаза Макса Абердама оживились.

- То, что ты недавно говорил по радио, заставило меня подумать, что ты стал щепетильным проповедником, чем-то вроде аме­риканского святоши. Все, что Освальд Шпенглер предрекал после Первой мировой войны, происходит после Второй. Перманентная революция Троцкого разворачива­ется на наших глазах. Является ли все это об­щественным движением или духовной смутой или результатом того, что Господь спятил, я не знаю. Пусть это решают про­фессора. Я знаю только то, что видят мои глаза.

- И что же они видят? - спросил я.

- Мир превращается в безумие, в мешугу. Это должно было произойти.

Макс Абердам вздохнул.

- Мне нельзя много есть, - сказал он. - Сердце не качает как следовало бы. Но когда я вижу на столе еврейские блюда, то обо всем забываю. В этом смысле я похож на праотца Исаака. Когда Иаков подал Исааку блинчи­ки, и пирожки с начинкой, и каше варничкес, Исаак прикинулся слепым и дал Иакову благословение вместо Исава. Женщины, деньга­ми которых я управляю, все слегка влюблены в меня. Тут уж я ничего не могу поделать. Они потеряли мужей, детей, братьев и сес­тер. Многие из них слишком стары, чтобы снова выйти замуж. Человек должен кого-нибудь любить, несмотря на то, что он или она истаивает, как свеча. Что же, пусть я бу­ду их жертвой. Не смотри на меня так: слава Богу, я не жиголо. Я приехал из их городов, из их мест. Я знал их семьи, говорю на их идише. К чему отрицать? Я тоже их люблю. Я из тех мужчин, которые влюбляются в каждую женщину от двенадцати до восьми­десяти девяти лет. Таким я был в юности, та­кой же и сегодня. Сколько неприятностей я пережил из-за этих влюбленностей и сколько причинил горя, знает только Тот, Кто сидит на седьмом небе и мучает нас. Я разговари­ваю с ними и рассказываю им сказки. Каж­дую из них я уверяю, что в моих глазах она все еще девочка. И это правда. Давно ли все они были молодыми? Только вчера. Некото­рых из них я помню по довоенным временам, а с некоторыми я спал. Они не желают полу­чать дивиденды по почте. Мне приходится вручать чек лично. Они хихикают и смущают­ся, как будто я их жених. Пойдем, тебе надо кой-кого увидеть.

- Мне надо вернуться на работу.

- Никуда ты сегодня не пойдешь, даже если встанешь на голову. Твоя газета не погибнет из-за того, что тебя не будет полдня. Прежде всего я хочу представить тебя Приве. Она мое несчастье, но она - твой предан­ный читатель. Она читает все до последней строчки, под которой стоит твоя подпись. Мне приходится каждое утро покупать газе­ту, иначе она вызовет демонов, чтобы пре­вратить меня в груду костей. Когда я сказал ей утром, что увижу тебя и, возможно, при­веду к нам, она была ужасно взволнована. Визит самого Аарона Грейдингера! Для нее ты только на одну ступеньку ниже Всемогу­щего. Она не раз говорила мне, что только ты удерживаешь ее в живых. Если бы не ты и твои писания, она бы давно покончила жизнь самоубийством, и я стал бы вдовцом. Поэто­му ты должен пойти со мной. Кроме того, мне надо вручить сегодня чек одной из моих кли­енток. Она тоже твоя читательница. Ты ее знаешь, она бывала в Клубе Писателей в Вар­шаве. Она была из тех, кого мы называли "ли­тературным приложением".

- Как ее зовут?

- Ирка Шмелкес.

- Ирка Шмелкес жива! - воскликнул я.

- Да, она жива, если это можно назвать жизнью.

- А Юдл Шмелкес?

- Юдл Шмелкес печет бублики в раю.

- Ну, сегодня определенно день сюрпризов.

- Ирка говорила мне, что написала тебе письмо, на которое ты не ответил. Ты не отвечаешь на письма. Твоего имени нет в телефонной книге. Почему, в самом деле, ты пря­чешься?

Был май, и уже становилось слишком жар­ко. Но мне показалось, что вместе с запахами бензина и нагретого асфальта я почувство­вал дуновение весны, пахнувшее от Ист-Ривер, а может быть, даже от гор Кетскилл. Каждый шаг по Второй авеню был для меня связан с воспоминаниями о сравнительно не­давнем прошлом. Неподалеку находилось кафе "Ройал", где постоянными посетителя­ми были актеры и писатели, говорившие и писавшие на идише. Через улицу был идишистский Арт-Театр, в котором много лет играл Мариус Шварц. Несмотря на то, что учинили в Варшаве нацисты, несмотря на постепенно распространяющуюся в Нью-Йор­ке ассимиляцию, ни в религии, ни в светской жизни еврейство не выглядело исчезающим. В Нью-Йорке на идише выходят четыре газе­ты и несколько еженедельных и ежемесячных журналов. Мариус Шварц, Яаков Бен-Ами, Лебедев, Берта Герстайн и другие еврейские актеры и актрисы выступают в пьесах на иди­ше. Издаются книги на идише. По-прежнему прибывают беженцы из Советской России, из Польши, Румынии, Венгрии. Откуда они только не приезжают? Палестина теперь ста­ла государством Израиль, вынужденным вое­вать и выигравшим войну. Я пережил кризисы в личных и в литературных делах. С тех пор, как я приехал сюда в тридцатые годы, я поте­рял близких родственников и друзей, как в Польше, так и в Соединенных Штатах. Я сам себя довел до отчаяния и изоляции от людей. Тем не менее, сейчас, казалось, во мне стали раскрываться новые источники энергии.

Макс Абердам подозвал такси. Он втолк­нул меня в него, и я упал поперек сиденья. Когда в машину ввалился сам Макс, у него изо рта выпала сигара.

- Мистер, мне не нужен пожар в моем такси! - огрызнулся водитель.

- Никакой пожар не сможет сжечь нас, - ответил Макс с видом пророка.

Он дал шоферу адрес на Вест Энд авеню в районе тридцатых стрит и тяжело пыхтел, пытаясь зажечь новую сигару. Он сказал мне:

- Твое имя известно даже в Шанхае. Я собирался издать твою небольшую книж­ку - как же она называлась? Никакой та­лант не забывается. Моя память играет со мной в прятки. Иногда мне кажется, что я становлюсь стариком.

- Мне тоже.

- В твоем-то возрасте? По сравнению со мной ты еще младенец.

- Мне уже больше сорока.

- Сорок еще не шестьдесят семь.

Мы вышли из такси у огромного здания и поднялись на лифте на двенадцатый этаж. Макс позвонил, но никто не ответил. Он достал ключ и открыл дверь. Мы вошли в просторную прихожую, пол которой был устлан прекрасным персидским ковром. Высокий потолок был украшен резьбой, а стены увешаны картинами. К нам направля­лась женщина с седыми волосами и моложа­вым лицом. На ней был цветастый халат и шлепанцы с помпонами. В мочках ушей сверкнули бриллианты. Ее тонкое лицо, длинная шея, стройная фигура - все излу­чало богатство и какую-то давнюю еврей­скую аристократичность. Она напомнила мне когда-то виденные в музеях портреты. Заметив меня, она чуть отступила назад, но Макс заорал:

- Это же твой великий герой!

- О, да, я вижу!

- Это Прива, моя жена.