- Пистолета, если вам больше нравится,-обворожительно улыбнулся Марк. - Осмелюсь напомнить, что в нашей замечательной стране нет "практически ни одной семьи, где кого-нибудь не посадили или не расстреляли во время того, что вы называете чистками, а мы никак не называем. Так перепуганы, что само понятие стало табу, и нет для него в современной русской речи точного слова. Позволю уточнить, что советские лагеря и тюрьмы-не ваши, что интеллигент после политического срока обречен на гражданскую смерть. И вот вам итог: в своих московских экскурсиях я вовсе не кривил душою. Я и сейчас, как Уинстон Смит в конце романа, могу произнести монолог об исторической необходимости коммунизма. И тоже не буду притворяться. Разве уж совсем в глубине души... Но глубина души, милые мои, это по нынешним временам бо-олышая роскошь. Вот у Гиви, скажем, таковой счастливо не имеется. Между прочим,-он улыбнулся,- меня Костя учил всей этой схеме. Он объяснял мне свою главную беду - неумение ни забыть, ни подчиниться. Но это был, говорил, врожденный порок какой-то. Ведь большинстве людей выживает под дулом автомата -и какое большинство! - У нас тоже большинство-конформисты,-проворчала Руфь.
- Разве я спорю? У всех, решительно у всех на свете-свои проблемы. Вот у меня, например, позавчера арестовали любимого брата.
- За что?-ахнула Руфь.
- За его роман. Вам, господа, повезло. В наше либеральное время политические аресты производятся только для острастки, не больше нескольких сотен в год-и вот вы, можно сказать, почти лично присутствуете... Не говорите об этом Хэлен, даже в Штатах, ладно?
- Хотел бы я знать,-обронил помрачневший Гордон,-под каким соусом могли бы мы еще раз встретиться с этой старой жабой. Марк, мы не можем ему помочь?
- Какая уж там помощь! - Марк вздохнул.- Отправляйтесь восвояси, расскажите друзьям обо всех прелестях России, только не вздумайте драматизировать, рассказывайте все честно. Голодных нет, раздетых нет, недовольных нет, через десять-двадцать лет у всех, кто останется на свободе, будут бесплатные квартиры со всеми удобствами...
И этот вечер шел на убыль. Кое-кто уже вертелся на своих резных деревянных стульях, комкая ресторанные салфетки. Оркестр внизу собирался играть в последний раз.
- Клэр,-шепнул Марк,-а как же дальше?
- Посидим еще немного, потом пойдем гулять - ты же мне до сих пор не показал белых ночей, так туманно было все эти дни.
- Нет, вообще дальше.
- Ты же сильный, Марк, придумай что-нибудь.
- Я не сильный, девочка моя. Я всегда был слабый, а теперь и остатки силы потерял, я совсем как тот остриженный Самсон.
- Мы что-нибудь придумаем, - твердила она, - мы обязательно что-нибудь придумаем...- И он понимал, что говорится это только в утешение, но так хотелось поверить.
- Ты не смогла бы поселиться здесь,-полуутвердительно сказал он.
- Нет, я бы не выдержала. Да и работы для меня нет. Но ты бы легко прижился у нас.
- Сомневаюсь,-он покачал головой,-да и не выпустят меня. Но можно, ты знаешь, сбежать из моей пресловутой командировки в Сирию. Если пороха хватит, в чем тоже сомневаюсь. А можно на иностранке жениться-хоть на тебе. В таком случае лет пять промурыжат. А повезет- могут и года через три отпустить. Мать-то мне разрешения в жизни не даст.
Нет, довольно этих отчаянных разговоров. Что толку головою об стенку биться, когда все и так яснее ясного?
- Я не смогу так сразу все переломать,-голос ее звучал беспомощно,-не смогу, но я приеду еще, я обязательно приеду, даже если ты женишься, ну и что, мы же в реальном мире живем, я приеду, у меня и заработки есть свои, не Билловы...
-Да и я не смогу.- Он встал.- Или смогу? Черт его знает. Музыка оборвалась. Осушались последние рюмки. Хэлен прятала в сумочку бутерброд с икрой, а мистер Грин умоляюще взглянул на Марка и, получив в ответ кивок, стянул со стола фирменную солонку с надписью "Контора" и такую же перечницу. Оторвав сонного водителя от чтения "Графа Монте-Кристо", компания погрузилась в автобус, а Марк и Клэр остались у ресторанного подъезда.
- Холодно,- пожаловалась она,- и темно. Я думала, в белые ночи гораздо светлее.
- Надо было в июне приезжать.-Он тоже поежился.-И все-таки ты посмотри, какое таинственное все, даже сейчас.
В светящейся тьме Невского проспекта фосфоресцировали белые колонны и белые рубашки на редких прохожих, неслышно шумели липы своей ртутно-черной листвой.
- Поразительный город. - Свернув с проспекта, они направились вдоль Мойки.-Почему ты живешь в мерзкой Москве, а не здесь?
- Привычка. И квартирный вопрос, и работы здесь куда меньше. Столица-то бывшая. Мы вообще консервативнее вас-родившись в Москве, почти никто не уезжает. Хотя один мой рязанский знакомый,-он вдруг припомнил разговор в пирожковой,-утверждал, что в Ленинграде снабжение лучше. Вот, между прочим, дом, где жил и умер Пушкин.
В кустах отцветшей белой сирени над сиротливой скамейкой светилось одно из окон - каморка сторожа, наверняка приятеля брату Андрею. Они снова очутились на набережной, миновали арку Главного штаба. По Дворцовой площади сновали хмельные туристы, слышалась финская речь. Как их не понять-рукой подать до дома, красивый город, дешевая выпивка, доступные женщины, обладающие в виде бесплатного приложения загадочной славянской душой. У самой колонны кто-то наигрывал на гитаре. а на колонне громоздились друг на друга кирасы, кольчуги и шлемы, на самом верху ангел сжимал в руке чугунный крест, военную славу трубили две летящие женщины на фронтоне Главного штаба, и мчался за ними еще один крылатый, на шестерке буйных коней.
- Странные вещи творятся с русскими городами,-сказал Марк.- Ты же знаешь, Пушкин был влюблен в Петербург, а потом, с легкой руки Гоголя и Достоевского, перешел он в разряд городов неуютных, давящих, фантастических. Ездили в Москву насладиться теплотой и гостеприимством. А теперь все мои друзья говорят, что в Ленинграде им дышится куда свободнее.
- Не так уж и странно, милый. Вы от Москвы почти ничего не оставили.
- Не мы, а они,-уточнил Марк.
- И потом, здесь у меня то же чувство, что было в Помпеях. Жизнь ушла, остались символы исчезнувшего государства. И грустно от этого, и... тепло как-то...
- Правда.
Надо бы вернуться в гостиницу, а сил нет. Нет сил пережить еще одну осторожную ночь, шорох шагов в коридоре, алый огонек сигареты, нежность и тоску. Ночь светла, свободно течет Нева, безразличная к тому, что ее заковали в гранит, и чайки кричат о своем... Ночи еще светлы, еще проплывают в померкшем, смертно чистом воздухе петербургские призраки - не здесь ли проходили они с Натальей, и тоже стояла последняя ночь холодного мая. В рассеянном сизоватом освещении река играет бензиновыми бликами, бьет волнами в осклизлые, обросшие мохнатыми водорослями ступени, грузная чайка чистит клюв на спине бронзового льва с сердито-обиженной мордой.
"Еще грохочут поздние трамваи, и мост дрожит под тяжестью стальной. Я выпрямляюсь в рост, не узнавая ни города под белой пеленой, ни тополя, ни облака. Давно ли тянулся ввысь желтоколонный лес и горсточкой слезоточивой соли больные звезды сыпались с небес? И снова сердце к будущему глухо-пульсирует прошедшему в ответ, и до утра воркует смерть-старуха, и льет земля зеленоватый свет..."
- Что с ним теперь будет, Марк?
- Ничего хорошего. Надо молиться, чтобы его в психбольницу не посадили. Лагерь все-таки лучше.
- Неужели его оправдать не могут? Это же шутка, его роман!
- У коммунистов плохо с чувством юмора, дорогая. Его могло бы спасти слезное покаяние, статья вроде той, что ты читала, только от первого лица. Но не пойдет он на такое. Отец, может, будет его уговаривать... а может, и нет... Кстати, раз уж ты расхрабрилась взять письмо от Натальи, сунь в тот же конверт его собственное заявление для прессы. Он его мне прислал на всякий случай.
- Не повредит это ему?
- Может быть. Но откуда у меня право за него решать? Ночь прошла самую темно-серую точку, и небо над Васильевским островом начало чуть заметно розоветь. Первый скворец запел в листве, и другой ему отозвался.
- Ты бы лучше обо мне подумала,-сказал Марк деланно сердитым голосом.
- Выпей,-он достал из сумки бутылку, заткнутую хлебным мякишем,-выпей. Ну, что ты плачешь?
- Я... я не плачу. Так получается. Страшно.
В расходящийся пролет моста медленно поползла темная громада корабля. Из-за разведенных мостов в гостиницу уже было не попасть. А над городом снова густел туман, и когда Клэр с Марком, промерив шагами весь Невский проспект, добрели до Московского вокзала, опять посеял противный холодный дождь. В зале ожидания даже подоконники были забиты сонным народом, путешествующим кто по своей, а кто по казенной надобности. Но на втором этаже оказалось чуть просторнее и буфет был открыт.
- Вот тебе, дорогая, и подлинная экзотика. - Марк отхлебнул из картонного стаканчика свой едва теплый, припахивающий цикорием кофе.-Знаешь, сколько я в юности перевидал таких вокзалов.
- Руфь бы сказала, что и в Нью-Йорке спят на скамейках.
- Да. Слушай, хочу спросить тебя...
- Понравилось ли мне в России?
- Нет, попроще. Что тебя поразило больше всего по приезде в Москву? В самый первый день?
- Об этом книгу можно написать, милый. Наверное, бедность меня больше всего потрясла. Ты пойми меня правильно, в Южной Италии есть совсем нищие деревни, да и Ирландия-не Пятая авеню. Но я же читала много, фильмы смотрела, на выставку в Монреаль ездила. Космонавты, заводы, новостройки. И вдруг видишь, как люди плохо одеты. Какие одутловатые женщины, обшарпанные дома, убогие витрины. И солдаты- я их в первый день в Москве увидала больше, чем за всю свою жизнь.