Да… О чем я говорила-то… Так вот, бросил он гайку эту и заржал. И удар от нее в голову был острый такой, но очень быстрый, так что я не успела ничего толком понять. Тогда я по стенке, по стенке, очень осторожно, глядя прямо ему в глаза, протиснулась к выходу и бросилась из подвала наверх, на воздух, где было спасение. А он снова заржал, но кидаться перестал - выпустил. И только наверху, выскочив на улицу, я вдруг почувствовала, что вид водопроводчиковый был какой-то не такой - плоский. И не из-за подвальной полутьмы. И глаза его тоже смотрели на меня не так, как ими смотрят обычно, а как-то… без объемного охвата предмета. Хотя, с другой стороны, на нас всегда смотрят не так, как на других, и что обязательно присутствует, во взглядах этих, - я давно это поняла - так это: либо презрение пополам с ненавистью, либо равнодушие, чаще совсем отстраненное такое, либо просто жалость. Самая обычная мокроглазая человечья жалость, которую ни с чем не спутаешь. Меня лично больше устраивало равнодушие, потому что от него не разило страхом. От ненависти же исходила определенная опасность, в том числе и та, к которой не успеешь подготовиться. Ну а просто жалость, обыкновенная, тем более не подкрепленная ничем материальным, вызывала ощущение такой безысходной тоски, что выть порой хотелось ну просто по-собачьи.
Так я о глазах… Вернее, об оставшемся у меня после гайки глазе. Боли поначалу не было почти совсем, потому что, пока я убегала от водопроводчиков, думать о ней было некогда, а когда я остановилась перевести дыхание, Кизлярка осталась далеко позади, и я поняла, что этим гаечным глазом ничего не могу разобрать. Никакой видимости. Разве что слабый свет проникал в него снаружи, и то как-то по кривой, и только мешал видеть другому, незадетому глазу. Тогда я прикрыла здоровый глаз и попыталась всмотреться в этот неровный световой промежуток. За это время он не сделался более тусклым, но никакой окружающей жизни тоже не показывал, как будто не было вокруг этой грязно-белой зимы с мужиками и бабами, детьми и колясками, ментами, автомобилями и пустой стеклотарой. Я сделала попытку протереть раненый глаз, но толком ничего не получилось, зато внутри него, в самой сердцевине, резко заболело, и оттуда что-то пролилось и попало мне на плечо. После этого слабый свет совсем пропал, и я отчетливо осознала, что глаз мой стал навсегда пустым. Что-то там, конечно, оставалось и было даже твердым на ощупь, но одновременно с этим оно стало мертвым, почти бесчувственным и окончательно ненужным. Тогда мне стало страшно по-настоящему. Я привалилась к дереву, задрала голову и, словно пьяная, уставилась в небо единственным зрячим оком.
- Э, ты чего это, а? - два незнакомых мужика, не из наших, не кизлярских, подвалили незаметно. Один из них тыкал в мою сторону пальцем. - Нажралась, что ли? - он всмотрелся в меня внимательней и обратился к другу: - Слышь, может, в больничку ее надо, а? Глянь, чего у нее там. Свежее совсем, с кровью…
- Да пошла она, - равнодушно махнул рукой другой. - Менты, если чего, утащат. Или свои подберут. Возись тут еще со всякой грязью, - он сплюнул и пошел дальше, не оборачиваясь.
- Ты тут гляди, не окочурься от холода, слышь? - все-таки проявил напоследок заботу первый мужик и побежал догонять второго.
"Интересно, - странная мысль пришла в голову внезапно, - а Беринг-то тоже не видит теперь целиком, как я, или же нормально видит, как раньше?"
Но, как я уже говорила, узнать это мне так и не довелось. Возлюбленный мой так больше и не нарисовался. Поначалу, когда через пару дней я попривыкла понемногу к новому своему одноглазому состоянию, то попробовала поискать его у рынка. Но я также знала, что рынок наш кизлярский зимой работает лишь по выходным, по полдня всего. Да и то сказать: какой там рынок - так, толкучка позорная, где и честно поживиться особенно-то нечем, не говоря уж украсть чего. В общем, еще через пару дней тему эту я закрыла окончательно, до следующего Берингова пришествия на Кизлярку.
"Надо б к Чечену прибиться, - подумала я тогда. - До тепла хотя бы перекантоваться с его шайкой-лейкой, у них вроде насчет пожрать всегда как-то решается. Еще бы - все помойки оккупировали, чужому не пробиться. А он спросит, конечно: чего ж Беринг-то твой, опять деру дал до тепла? До летней сытой погоды?"
Придется согласиться, выхода нет другого никакого. Только он, зараза, наверняка приставать начнет, как тогда, и припомнит еще, что в тот раз у него не вышло со мной ничего, потому что Беринг как раз вернулся, хоть и потасканный и побитый, но свой, тем не менее, родной. Помню, перед самым уже было летом. Хотя… Теперь Чечен, может, и не клюнет на меня, одноглазую. Он, говорят, рыжую к себе переманил, воровку тамошнюю, с Третьей Подшипниковой шмару. Та еще сучара…
Я еще забыла сказать, что к моменту потери глаза уже была беременна. От Беринга, само собой, мне не от кого больше было, - я что этих дел не знаю разве? Честно говоря, я думала, что уже никогда не забеременею больше, да и не стремилась особо. Прошлых детей у меня все равно забрали и не сообщили даже куда: какая ты мать, сказали, - дохлятина беспризорная. Спасибо, саму не отправили куда следует, на выселки какие-нибудь, как Томку - первую Берингову подругу, тоже нашу, с Кизлярки, которая до меня еще у него была. Он тогда опять в бегах числился, опять перед самым летом дело было…
Но живот мой, между тем, был еще виден не как положено, он пока только намечался изнутри. Если б тот водопроводчик в подвале мог это заметить, то, наверное, не кинулся бы в меня гайкой, а просто бы дал уйти. Но он не увидел и поэтому швырнул в полную силу. Таким образом, то, что я сказала раньше, про ненависть, жалость и прочее, не относится к подвалам. В подвалах я выбрала бы для себя жалость - только жалость - и тогда, возможно, осталась бы зрячей целиком, на оба глаза. Там-то уж тоска и безнадега нашей проклятой жизни не имеют значения: главное - уцелеть от злобных этих уродов, тоже по-своему несчастных, но зато сытых и дурковато-веселых.
Одним словом: на дворе конец февраля, глаз у меня всего один, беременность развивается как ей надо, Беринг - по новой в бегах, несмотря на отцовство. До лета, наверное, не меньше…
Поднялась я, отряхнулась от снега и побрела обустраивать жизнь в нейтральном направлении, равноудаленном что от Кизлярки, что от Третьей Подшипниковой. Таким местом у меня была скамейка под навесом, рядом с теплой вентиляцией, что уходит под землю, в метро. Двор этот был чужой, но народ проживал там, в основном, приличный, и таких, как я, не водилось. Это я о конкуренции на предмет опасности. Но зато иногда там подавали, чаще - чего-нибудь пожрать, и гнали оттуда не каждый раз, я же говорю - культурный двор. Устроилась я на скамейке, а рядом тетка выгуливала ребятенка. Она подозрительно осмотрела меня, но прогнать не решилась, просто подхватила малыша, прихватила совок и перешла на соседний снег. И как раз пошел снежок, мягкий такой и влажный. И он стал прибивать теплый пар из этой толстой трубы, и пар этот попадал прямо ко мне, совсем близко к скамейке, и понемногу начал согревать меня: сперва со стороны спины и шеи, потом тепло опустилось ниже, к ногам, и стало почти нормально. Я имею в виду, не по теплу - вообще, по жизни. Если б еще горло промочить слегка, то совсем тогда полная глазурь…
Глаз тот, нарушенный гайкой, теперь закрывался с трудом, даже вообще почти не закрывался. Зато свет через него тоже уже не проходил хоть сколько-нибудь, и он моему отдыху не мешал, у него теперь началась собственная жизнь - слепая и от меня независимая.
"Может, вернуться в подвал на ночь? - неожиданно подумала я. - Сколько им там прорыв устранять-то - от силы часа два-два с половиной…" - но тут же я остановила такую глупую идею - страх все еще был сильней привычки к подвальному удобству.
А вокруг тем временем стало совсем темно, но фонари не погасли, как у нас на Кизлярке. Зато резко похолодало и по-февральски рвануло ветром в разные стороны, просто так, ни с того ни с сего. Вентиляционный пар разом отмахнуло от скамейки на сторону, затем ненадолго вернуло обратно, но тут же его порвало на мелкие теплые клочки, клочки эти моментально раздавились об ветер и растаяли во тьме культурного двора, как будто их не было и в помине.
"Не получилось на этот раз перетерпеть, - подумала я. - Вот теперь все говно и начнется, разом все выплывет… - из здорового глаза потекло густое, как раньше, и стало прихватываться на морозе. - Песья жизнь… - внутренняя тоска хоть и начала понемногу подмерзать, но все еще не отпускала. - Если б не дети Беринговы - заснула б сейчас на холоду этом, да не проснулась никогда больше, хер бы с ними со всеми, этими водопроводчиками да ментами рыночными. Да и с Берингом самим, честно говоря, тоже…"
- Эй! - голос показался мне отдаленно знакомым и был не опасным. Я вздрогнула всем телом, разомкнула текучий глаз до отказа и сквозь падающий снег уперла его в сторону голоса.