Вот так мое имя спасло меня в тот раз и от смерти, и от любви одновременно. Однако эта история не имеет отношения к рассказу о жизни и смерти моей матери, а рассказы, в отличие от действительности, следует защищать от любых прибавлений и излишеств.
Я не исключаю, что моя манера рассказывать может показаться несколько мрачноватой, но в жизни я совсем не таков. Я как все - и у меня порой бывают грустные минуты, - но мне совсем не чужды маленькие житейские радости, я сам себе хозяин, и к тому же, как я уже говорил, трое отцов щедро одарили меня от доброты своей.
От Сойхера Глобермана я получил в наследство "а книпеле мит гельд", кошелек с деньгами, и его старый зеленый пикап.
Канареечник Яков Шейнфельд завещал мне великолепный дом на Лесной улице в Тивоне.
А в деревне у меня есть свое хозяйство - хозяйство Моше Рабиновича. Сам Моше еще живет в нем, но уже переписал все на мое имя. Он живет в своем старом доме, глядящем на улицу, а я - в маленьком красивом домике, что во дворе, том самом, что раньше был коровником, где бугенвиллии разноцветными бакенбардами вьются по беленым щекам, крылья ласточек трепещут тоской под окнами и неприметные трещины в стенах все еще выдыхают мягкий запах молока.
В давние времена здесь ворковали голуби и доились коровы. Роса собиралась в крышках бидонов, пыль танцевала в золотистых хороводах. В ту пору жила здесь женщина, смеялась и мечтала, работала и плакала и здесь привела меня в мир.
Вот, в сущности, и весь рассказ. Или, как любят говорить омерзительным басовитым голосом практичные люди: вот что мы имеем в итоге. А если что прокрадется сверх того, отныне и далее, - так это всего лишь детали, не имеющие иной цели, кроме как насытить пару маленьких и прожорливых бестий, живущих в каждой душе, - жгучее любопытство и жадный интерес к чужой жизни.
4
В 1952 году, года через полтора после ее смерти, Яков Шейнфельд пригласил меня на первую трапезу.
Он пришел в наш коровник - вислые плечи, сверкающий шрам на лбу, мшистые, серые тени одиночества в морщинах.
- С днем рождения, Зейде. - Его рука легла на мое плечо. - Сделай одолжение, загляни ко мне завтра на ужин.
Вымолвил, повернулся и ушел.
Мне исполнилось тогда двенадцать лет, и Моше Рабинович устроил по этому поводу мой очередной день рождения.
- Кабы ты был девочкой, Зейде, мы бы сегодня устроили тебе бат-мицву, - улыбнулся он, и я удивился, потому что Рабинович не имел привычки говорить "если бы" да "кабы".
Одед, первенец Моше, который уже тогда был водителем деревенского молоковоза, подарил мне на день рождения посеребренного бульдога с капота своего дизеля. Номи, дочь Рабиновича, специально приехала из Иерусалима, чтобы привезти мне книгу под названием "Старое серебристое пятно", в которой были изображения ворон и их крики, записанные нотными знаками. Она так долго целовала, и всхлипывала, и тискала, и приговаривала, лаская, что под конец мне стало неловко, жарко и страшно разом.
Потом появился зеленый пикап, врезался, по своему обыкновению, в огромный пень эвкалипта, уже исполосованный грубыми рубцами всех их предыдущих свиданий, и во двор ворвался еще один мой отец - скупщик скота Глоберман.
- Хороший отец никогда не забывает день рождения сына! - возвестил Сойхер, за которым и впрямь никогда не пропадал ни один из родительских долгов.
На этот раз он принес нам несколько кусков отборного мяса на ребрышках, а мне сунул изрядную сумму наличными.
Глоберман давал мне деньги по каждому случаю. К дням рождения, к праздникам, к окончанию учебного года, в честь первого дождя, в ознаменование самого короткого дня зимы и по поводу самого длинного дня лета. Даже в годовщину маминой смерти он ухитрялся сунуть мне в руку несколько шиллингов, и эта его привычка смущала и раздражала всех, но уже не удивляла никого, потому что во всей Долине его знали как человека жадного и корыстного. У нас в деревне рассказывали, что когда во время войны англичане выселили немецких колонистов из близлежащего Вальдхайма, Глоберман заявился туда со своим пикапом буквально по теплым еще следам, взломал замки на покинутых домах и прикарманил брошенный хозяевами хрусталь и фарфор.
- Так обобрал, что когда мы приехали туда со своими телегами, там уже и взять было нечего, - возмущались рассказчики.
И как-то раз я слышал, как Деревенский Папиш срамил Глобермана, припоминая ему эту давнюю историю. Слово "грабитель" я знал; что означало "башибузук" - догадался, а вот "аспид" так и остался для меня загадкой.
- Ты украл! Ты приложил руку к грабежу! - наскакивал Папиш.
- Ничего я не крал, - криво усмехнулся Глоберман. - Я утащил.
- Утащил? Как это "утащил"?!
- А так: часть - волоком, а часть - на спине. Но красть - нет, я ничего не крал! - взревел Сойхер, расхохотавшись так, что этот его смех я помню по сей день, спустя много лет после его смерти.
Теперь он сказал мне - громко, чтобы все слышали:
- Давай я тебе объясню, какая разница между просто подарком и подарком наличными. Разница тут такая: когда ты думаешь, что бы такое купить человеку в подарок, ты делаешь себе "а лох ин коп", дырку в голове, а когда ты даешь человеку деньги наличными, то ты делаешь себе "а лох ин арц", дырку в сердце, точка.
Он втиснул деньги мне в руку и объявил:
- Этому меня научил мой отец, а теперь я учу тебя, чтобы ты был как все те, что родились прямо у мясника на "клоце", на мясницкой колоде.
Он вытащил из кармана плоскую фляжку, которую всегда носил с собой, и я почувствовал запах граппы, которую очень любила мама. Глоберман сделал изрядный глоток, потом плеснул немного граппы в огонь и стал быстро и ловко жарить принесенные ребра, напевая:
Шел себе Зейделе, задравши нос,
Шел, чтоб за грошик купить абрикос,
Ой, Зейде, беда, абрикос не найдешь -
Выпал грошик, теперь не вернешь.
Мамеле будет бить теперь прутом,
Папеле будет пороть теперь кнутом,
Ой, Зейделе, Зейде, теперь тебе капут -
Ту еще взбучку тебе зададут.
А потом Моше Рабинович, самый сильный и старый из моих отцов, схватил меня и стал подбрасывать, раз за разом швыряя в воздух и снова и снова принимая мое тело в свои толстые короткие руки. А потом Номи закричала:
- И еще раз, на следующий год! - И я взлетел в воздух для своего тринадцатого полета и увидел шевелящуюся тучу, угрожающе нависшую над нашей деревней.
- Смотрите! - закричал я. - Скворцы летом!
Эта дрожащая нетерпением темная грозовая туча на первый взгляд и впрямь напоминала стаю скворцов, что сбилась со счета годичных сезонов. Лишь после выяснилось, что сильные руки Моше Рабиновича позволили мне первым увидеть знаменитую тучу саранчи, вторгшуюся в Долину в тот летний день тысяча девятьсот пятьдесят второго года.
Моше помрачнел. Номи испугалась. А Глоберман, в который уж раз, произнес:
- А менч трахт ун а гот лахт. - Человек хочет, а Господь хохочет. Человек замышляет, а Господь посмеивается себе в бороду.
Не прошло и пяти минут, как из-за холмов послышались далекие глухие звуки арабских барабанов - это феллахи, вооружившись визжащими женами, длинными палками и пустыми, грохочущими жестянками из-под бензина, бросились в поля, чтобы испугать врага.
Глоберман то и дело прикладывался к фляжке и все подавал да подавал Моше куски жареного мяса, а вечером, когда деревенская детвора вышла в поля с факелами, мешками, лопатами и метлами, чтобы уничтожить саранчу, пришел мой третий отец, Яков Шейнфельд, положил руку мне на плечо и пригласил к себе на ужин.
- Все эти подарки ничего не стоят, Зейде, - сказал он. - Деньги все равно потратятся, одежда сносится, игрушки сломаются. Зато хорошая еда останется в памяти. Оттуда она уже не пропадет, не то что другие подарки. Наше тело еда покидает быстро, зато из памяти она выходит очень-очень медленно.
Так сказал Яков, и его голос, как и голос Сойхера, прозвучал достаточно громко, чтобы все могли услышать.