- Ага. За миллионы! На что вы нам сдались - такие хорошие. Баню достроить - нет денег. Все начальство за вас перегрызлось. Чай не пили. Оба туалета открыла. Им противно в один ходить. Мэр - налево, губернатор - направо. А мне мыть.
Я снова высунулся в коридор. Синещекая личность, значит, губернатор. Два мощных лизоблюда читали ему бумаги.
Поезд достиг ночи. Я обрушил кожаную штору на луну, похожую на рыбную чешуйку, натертую до серебряного мерцания мельканием лохматой лесополосы.
- Мы будем счастливы в этом городе. Мы отдохнем и будем радоваться. - Старый улыбался во тьме. - Там есть мясокомбинат. На мясокомбинате всегда бывают колбасные цеха. Мы поедим колбасы - мозговую, охотничью. Яичную. Брауншвейгскую. Язычки, запеченные в шпиге. Боже, как долго я живу. Сколько же я помню! Рассветет - мы с тобой на реку. Почему "вот уж хрен"? Будем молоды. Мне столько лет, а я не летал еще на самолете. Впервые в спальном вагоне. А ездил в холодильнике, в почтово-багажном, в вагоне-ресторане на кухне, в тамбуре, на третьей полке, на столике, на полу, в туалете. В купе проводников!
Старый запыхтел, а я отправился по его стопам - в купе проводников. Татьяна писала акт на запачканную кровью простыню, через пять минут без памяти ржала, капая слезами на акт; потом я шагнул задвинуть дверь, чтоб не совались пассажирские рожи, и заметил, как жарко, да? - разным пуговицам и "молнии", как и предполагалось, оказавшейся на правом боку - и за это, спустя три часа, протопил углем вагонную печь, держал желтый флажок "на отправление", отпихивая коленом в грудь детину с забинтованным глазом - его на станции Жданка родственная толпа трижды заносила на третью ступеньку с мешком картохи под хоровую мольбу: "Ну сынок!"
Еще один сынок, лобастый, как автобус, маялся в тамбуре: нету места, растирая на пухлых локтях озноб; я подтолкнул:
- Третье купе. Давай.
Сам вернулся, разулся и еще раз - как дал!
Нерусский Витя
Время "Ч" минус 15 суток
Старый целомудренно закутался в простыню, не убирал изумленных глаз с обласканного мной паренька.
- Успокойся, это не я. Это Витя, светлоярский парень, - пояснил я. - Окончил Рязанский мед. Едет отдохнуть. А это чай. Хоть бы одна сволочь сказала спасибо.
- Благодарю. - У Вити оказался звучный до грубости голос.
- Теперь, что узнал. Есть губернатор, демократ, фамилия - Шестаков. Из ветеринаров, что-то там его увольняли за правду. Пил. Местные, корпорация "Крысиный король", это его какие-то волчата. Очень ему обидно, что они не могут этот потолок… Жалеет для нас денег. Не любит Трофимыча. Очень не любит москвичей. Хочет в Москву.
Они хлебали чай и с обычной для утра тупостью отвернули носы к окошку - за ним побеленные низкие заборчики сменялись желтыми строениями с красными буквами "М" и "Ж", одноэтажными станциями, сарайчиками, облепленными куриным пухом, с палыми яблоками на серых крышах, и все сменяли посадки, тропинки, переезды с завалившимися набок тракторами, ржавые плуги, вороны, прыгающие друг за другом, под рельсы подныривали ручейки с торчащей из-под лозы удочкой и грузной гусиной флотилией.
- Старый, - я пересилил изнуренный зевок. - Как бараны твердят: крысы в потолке. Подвал чистый. Я, конечно, понимаю, что так не бывает. Но вообще тебя не смущает этот потолок?
- Сынок, - усмехнулся Старый. - Сы-нок!
- Ну, гляди. - И я уставился на парня. - Как отчество?
Алексеевич. Меня злят мужики с гладкой рожей без синяков, прыщей, родинок и щетины. Ухоженный парень. Рыхловатый, белобрысый, нос тонкий, краса. Уже умылся, стрижку начесал, набрызгал запашок.
Он распечатал сигареты: угощайтесь.
Под мое сожалеющее "нет-нет" Старый вытянул двумя пальцами восемь штук и промолвил вслед откланявшемуся малому:
- Читал все утро. Интересный. Если не читает, сразу говорит. Постель скатал, расплатился и больше не ложился. В окно глядел, только чтоб станцию узнать. Так что глазки совсем не задумчивые. И зачем ты его зацепил? Меня такие пугают.
- А ты русский хоть? - Но в коридоре я узрел пустоту, бросился стучать в туалет с зычным:
- Слышь?! А ты - русский?
Повторил раза три, отбив кулаки.
Замочек клацнул виновато - из туалета выступил губернатор Шестаков с закушенной губой, за ним выдвинулись два лизоблюда, один с пиджаком, другой с бритвой.
Губернатор снял зубы с губы, щеки его задрожали, будто он сосал материнскую грудь:
- Как смеешь?! Щенок! Рвач! Антисемит!
Здравствуйте, наши недолгие пристанища, похожие, как сказки, похожие на воспоминания, похожие на продажную любовь, что без лица - лишь место прикосновения; это только бессонная ночь - она нахмурит любой день, хоть повезет тебя быстрая машина с "мигалкой", у которой не кружится голова, а от станции до города нагибаются ветви над дорогой и сорит отболевшим листом податливая на осень липа прямо на асфальтовый люд, дергающий траву меж бордюров, чтобы выкрасить их потом в национальный русский цвет: через один.
Вот заборы и проходные с беременными собаками, перекрестки с глупыми светофорами - по ним стекает вниз капля света, меняя цвет - с красного на зеленый; лохматые милиционеры машут жезлами в холодной пыли, самосвалы везут свеклу, роняют ее, похожую на Латинскую Америку; ларьки "Школьный базар"; а главный дом угадываешь по елочкам.
- Объект ваш торчит, - показал Трофимыч, я даже не повернулся, буду спать.
- Мы бы хотели жить в отдалении от работы. Вы должны нас понять - крысы мстительны, - нагонял страху Старый.
Нас доставили в санаторий для беременных на круглом холме, там спешно выселяли палату. Беременные комкали пожитки, выкатывали кровати и уносили животы. Трофимыч хвастал: туалет через коридор, крючок завтра плотник повесит, пока можно к ручке поясок привязать и придерживать; и шептал что-то милиционеру, прикатившему на непристойно трескучем мотоцикле, указуя ему на наши окна, - я припал к незастеленному матрасу, глядя в кнопку "Вызов в палату сестры", - надо этот вызов совместить с отзывом Старого из палаты. Какого черта я здесь? И уже спал.
Что? Это Старый скрипучим рычагом поднял изголовье кровати, я проснулся и сделал так же. Мы лежали ногами к стеклянной стене, как отдыхающие беременные - грея руками живот, с холма смотрели на город, собирающийся перед нами под клонящимся солнцем, ветер пошатывал волнистые, застиранные шторы и поил нас нагретым запахом незнакомой земли.
Город проступал в моей жизни, навсегда соединяясь с дремотой, и томил своими жалкими построениями влево и вправо от высвеченной розовым главной улицы и своим отношением к небу.
Дальше от середины город смирел. На окраинах рядками и парами торчали лысые крыши с редкими волосинами антенн. Буханками лежали пятиэтажки времен Никиты Хрущева, грязно-белые, в крапину, зеленые с пробеленными стыками панелей. Они прятали за плечами творения военнопленной немецкой силы с пузатыми балкончиками и румяных ветеранов - бараки с кособокими, черными сараями во дворах и качелями, без скрипа мотающими чье-то платьице, как тополиный пушок.
Далее расходились сады, в них торчали голубятни. А прочее - цеха, закопченные трубы в железных поясах, дым.
Но обратно, ближе к сердцу - площади, город густел и возвышался, прощаясь с жалкой провинциальной осанкой. Первые дома коммунистических пятилеток, каменными буквами складывались в заклинание и обращались в слепок мертвого лица - потрескавшуюся маску с отпадающей краской и штукатуркой. Но - сейчас стекало солнце, ветер раскачивал тени по обочинам - маска таяла, высвобождая плотскую, живую гримасу, запрокинутую к небу, больной глазной блеск, бредящий шепот, изошедший, но не покинувший обезвоженных идольских губ.
Дома, перепоясанные ярусами, разбухали ввысь, убывая в поперечнике; подстегивали ращение свое остекленными лестницами и лифтовыми шахтами с темными, гуляющими тромбами кабин, бетонными балконами, космическими круглыми окошками, надписью под крышей "Война рождает героев" - и равнялись на шершавую, словно решетками облицованную, сваю гостиницы, воткнутую в зал для собраний с плоской крышей.
Дома обрывались нехотя, разламывая крышу на ступени, пихая в небо тупые башни с прямоугольными колоннами, накрываясь перепончатыми стеклянными шатрами, раскручивая верхние этажи спиралью, словно надеясь запулить-таки выше последнее: костлявый шпиль - в синие небеса, туда дома вздымали звезды, гербы, вскинутые руки каменных фигур. Похожи на лестницы. Орудия непонятного труда, сдвинутые тесно. Расставив жесткие ребра, углы и карнизы, приподнимаясь - приподнимаясь с хрипением. По площади бродила под присмотром разноцветная малышня.
Цедили квас из желтой бочки в веселые кружки, пуская без очереди бабок в чернильных халатах - бабки высаживали на клумбах цветы в кульках, отворачиваясь от фонтанных брызг, носимых ветром, и брызги доставались рыжей лошадке, впряженной в телегу с лопатами и цветами.
Клумбы чернели политой землей, по ним розовыми и фиолетовыми бороздами тянулись густые грядки, завиваясь в кольца, расходясь и сходясь ромбом вокруг цветущих белым и огненным кустов. Кругом, куда ни повернуться, виднелись кленовые кроны, кудрявые парики тополей, неженки-каштаны, рябина да сирень, гнутый боярышник. Водонапорная башня торчала из березовой рощи. Все ходили пешком.
- В таком городе можно встретить мою бабушку, - произнес Старый. - Или самого себя. Молодого.
- Потом ходить с набитой мордой.
- Отпущу здесь бороду. Видишь? Там - бабочки. Рай.
- Небось то же говорил в Люблино. А у нас там стырили две живоловки. Нам везде - подвалы. Лично я не собираюсь в раю заниматься выловом грызунов. Я думаю, у них отдельный рай. Как нам вместе, если мы же их и поникали.