16.
Читатели нашлись, разумеется, не только в Лифляндии. Кто-то гмыкал, разворачивая альбом на скамейке Хайд-парка, кто-то, пожалуй, приходил к совсем не желаемому для автора сопоставлению с другими крысиками под носом - в Берлине, кто-то листал его, любуясь ноябрьской листвой Елисейских Полей… "О, не забудь на Полях Елисейских / Съедобный рай - магазин Елисейский", - выпевал колдовщик Вольдемар Алконостов, которого Ольга предпочитала подобным альбомам. "От твоего альбома остается ощущение… ощущение… - она накручивала прядь на стило и морщила губы, - ощущение, я не знаю, какое ощущение…"
"Что же тебе не нравится, капризуля? - разумеется, не возражал он. - Если его прочитают крысятки, я буду только рад, рад, рад".
Крысятки и прочитали: Буленбейцеру удалось натолкать альбом в Крысию через щели в границах. "Жаль, что мало", - признавал он, но тем, кто рисковал лезть в эти щели, больше не прятал альбом в скромные рюкзачки (был случай, что один следопыт был застрелен сразу, как пограничники вытряхнули из мешка вождей-крыс). Куда проще - подсунуть пьяному леснику, заплутавшему в трех латышско-русских соснах, или, загодя вызнав какой-нибудь адрес, - отправить посылку. Но не частному лицу (подводить под смертельный укус - как можно), а организации, желательно ядреного цвета. Одну бандероль они пустили, гогоча, в Институт красной профессуры - прямиком в столицу, в Крыскву. Был и надежный титул отправителя - не барон Ф.Ф. фон Буленбейцер, а, кажется, Социалистический профсоюз рижских докеров.
Ольга смеялась над Федором: уж с очень мечтательным лицом задумывался он над выдранной из тома красной энциклопедии картой Москвы самого свежего (хотя пахнет!) образца 1936 года. "Что видишь, господин дезинфектор?" - она наклонялась тоже над городом, где они, получается, не были сколько? - не были двадцать лет, да и до того были мало, так мало. "Хочешь увидеть физиономии? Когда они раскроют, сбегав за кусачками - ты же старательно вбивал гвозди, раскроют твой несравненный подарок отчизне? Вот крышка скрипнула. Они, счастливо переглянувшись - хорошие, дескать, ребята там, в лапах капитализма, - выуживают ворох, ворох - я не понимаю, зачем сверху ты положил эти гадкие газетенки с Лененком-Сталенком? А-а! конечно, для конспирасион… Не понимаю, на таможне разве не распотрошили твой рождественский сюрприз? И вот - я вижу, вижу - газеты - с некоторой долей недоумения - благодарим, конечно, но где, простите, существенное? - А-а! - выносится вверх твоя пачка, заботливо убаюканная в розовое. Раз пеленка, два пеленка - опять переглянутся - милые докеры так старались. Крысиный альбом? Удивлены. Интригованы…" Булен только скромно ерзал в качалке. Ольга проверила, можно ли перекусить карандаш сигарорезкой - да, можно - и, засмеявшись, посмотрела на Булена совсем не насмешливо (а он-то готов был к разгрому): "Они визжат! Они пищат! Они щелкают зубами! Сотней лапок стучат по коридорам Института крысной крысоссуры. Но (она посмотрела на Булена смешно-заговорщицки), но ведь думает коварный Федор Федорович - фамилию назвать я не вправе - думает он, что среди всех серочей найдется один - нет, не такой любопытно-безголовый, чтобы утащить в коммунальную норку - но утащит в своей памяти с удивлением и даже еретическим смешком. Ленина, подумает такой ищущий ум, конечно, святотатственно было пачкать, но вот Сталина - ге-ге-ге - Сталина ловко. Амбарная! Признайся, Булен, ты на это рассчитываешь, диверсант?" - "Я рассчитываю на новый фильм Чаплина, если ты, конечно, хочешь. У?"
Он, если бы знал тогда, что уже случилось с фотомонтажером альбома, то Ольге, конечно, не сказал, но и в синематограф не смог бы пойти. Пока что он тихо смеялся, что на последней странице значилось - "Imprimé en Belgique" - в Бельгии некого было вынюхивать. Он еще смеялся, что они не могли нагадить типографии Соломона в Риге, где альбом напечатал, и он оказался прав: ни Соломону, ни типографии ничего не сделали. Но они успели в другом: на арендованной под Ригой дачке (как установила добросовестная латышская полиция) - они - английской булавкой - выкололи глаза Андрису, который всегда занимался фотографиями у Соломона. Английскую булавку прицепили к его пиджаку и, дав в руки трость для слепцов, вытолкнули, плачущего кровью, на шоссе в сторону Риги.
"Ты никогда не думал, что виноват ты?" - Ольга потом все узнала, но она научилась щадить его.
Нет, не думал, не играл в блаженного, поэтому отец Николай Великович, к которому он ходил на исповедь, полагал, например, что барон, как, впрочем, все немцы, удачный коммивояжер - "Вот только почему меланхолик? ему жениться бы…" - нет, не думал Буленбейцер, иногда только что-то шептал во сне.
17.
Было бы, наверное, хорошо жить в мире, где зло наказывается добродушной подножкой - как у кроткого Чарли. Где верх мести - торт, запущенный в морду. Где если ищут клад, то обязательно находят. А если все-таки нет, то красавица и так выберет жалкий цветок у жалкого бедняка, не замечая, что рядом франт-верзила приготовил ей корзину с сотней роз. "Я подумал, - сипел Буленбейцер, наклонившись к Ольге в темноте синематографа, - подумал, что этот Чарли в тысячу раз умнее, чем Карл Маркс, и главное - в тысячу раз добрее". Ольга посмотрела на Булена почти раздраженно. "Да-да, - он, конечно, не унимался, - ведь Маркс предлагает все отобрать у богачей и, значит, осчастливить бедняков. Если для этого надо пустить кровь - пустяки. Если бедняк нахватает слишком много, то и ему пустить кровь. Потом пустить кровь тем, кто сам ее пускал, ведь так по справедливости. А Чарли ничего не отбирает - но ведь бедняк все равно делается счастливым, потому что богач попадает в лужу. Говорят, что в Москве фильмы Чарли запрещены. Что ж: я не удивляюсь. Если тамошний зритель увидит, что можно смеяться над миллионером, он подумает, а почему нельзя смеяться над партийным секретарем? Или народным комиссаром? А вот (Ольга уже недовольно дергала его за рукав - мешаешь всем, болтунейцер), а вот почему Чарли добрее: потому что он придумал свои фильмы не для того, чтобы обмануть бедняков, а для того, чтобы и они улыбнулись. Чтобы и у них была, да, была…" - "Надежда, - зашипела Ольга, - всем это известно давно без тебя".
Она не любила лишать себя удовольствий - и больше не позволила ему прерывать фильму болтовней, но, когда после показа они под руку шли в ресторанчик - перекусить перед сном (Булен всегда уберегал ее от стряпни, хотя она порывалась), Ольга смотрела на него почти (ха-ха, в самом деле какой-то бульдожий профиль), почти с удивлением: странно ведь обнаружить, что профессиональный асассин умеет не только целовать ручки дамам (в юности натаскали, и это выходит даже нежно, хотя на удивление без вульгарности, а потому, значит, и приятно), а умеет, нет, не умеет, - просто бывает добрым, что ли.
Или это из-за комизма - когда Булен думал (не о выстрелах, разумеется, и не о ядах), он в буквальном смысле шевелил мозгами (на лбу кожа морщинилась и губы, например, чуть шевелились). Вы замечали когда-нибудь, как думают собаки? Такой вопросец Ольга задавала еще тогда, в 1912 году, в присутствии Булена, и тот - вот мордаш! - демонстрировал свои думанья, а она между тем делала незаметный знак собеседницам - смотрите! ну смотрите же! "…ты мог бы, любезный, обратить внимание не на долю бедняков и не на доброту Чарли, и уж, конечно, не на тонкости в учении Маркса, а на мои сапожки - тебе разве не стыдно идти с дамой, у которой такие сапожки?" - "По-моему, прекрасные, - он тревожно наклонился, рассматривая ее сапоги, - разве нет?" - "А Околович, между прочим, своей женушке разыскал сапожки из кожи - представь себе! - морского ската! А ты своей квартирантке не сподобился…" - Булен закаменел - невыносимое ведь и обжигающее кокетство - и несправедливое: все деньги он мог бы отписать ей завтра - но сама же с бухгалтерским постоянством проверяла бюджет ей навсегда выделенный и полчаса перед завтраком (какие, надо признаться, глупые и неприятные полчаса) тратила на чтение в полувслух объявлений о найме сиделок, швей, массажисток (!), учительниц, опять учительниц, гувернанток к маловозрастным потливцам (попробуй, удержи его с мячом), гувернанток к великовозрастным похотливцам (попробуй, удержи его не дальше шеи), машинисток в редакции, машинисток к редактору (ну конечно), воспитательниц - как мило - собачек, чьи хозяева не справляются с данной ролью, садовниц, кухарок, кухарок к больному гастритом (Ольга вымолвила - "это, по-моему, интересно"), вышивальщиц малороссийских узоров ("ковбасками") или брабантских кружев ("это точно мое!"), агитаторш ("смотри-ка, за это платят!") за женское равноправие, проповедниц общества раскаявшихся публичных женщин ("наверное, - она тянула, - я встречу там многих твоих…"), участниц тропических экспедиций во французский Индокитай, тихих-скромных сестер милосердия в образцово устроенный лепрозорий ("если коммунисты прикончат тебя, я пойду…"), - и Булен все это терпел.
Ведь вздумал раз пить чай, заплывая в свой кабинет, - там Ольгино бичеванье было почти не слышно (хотя стенки парижских квартир худосочны - никак не русские), но показалось, что она плачет (да? плачет?). "Ты не веришь в то, что я вправду хочу найти работу? Ты думаешь, я только тебя мучаю?" - "Что ты, Олюшка, что! Но ты же сама видишь, что все профессии какие-то странные. Вот, например, "помощница к дрессировщику орангутанга"". Он посмотрел на нее, он засмеялся: "Олюшка, ты, кажется, уже преуспела в этом". Булен умел настраивать, вернее, расстраивать (как она говорила) на оптимистический лад.