Он был внимателен также к ее гастрономическим приязням - ты хочешь русских раков? Вуаля. - Что за бесстыдное французское вранье! - Но они из Польши, Олюшка. Будешь есть? - Гугу. - Русское пивцо. - Она косит глаза. - Из русского хмеля. - Она не отвечает. - Варит господин Исакович (убито). А хмель, в самом деле, он вывез из-под Слонима. - А как тебе просто форель? - Отвратно. Я предпочитаю селедку по-большевистски. (Отрадно, что хоть два русских за соседним столиком грохнули - Ольга им улыбнулась чарующе. Булен шепнул: один, кажется, работает на Москву. Она ответила: Тем более приятно). Кстати, Ольга же (кажется, эту шутку позже заимствовал для своих эссе Бунивян) пустила шуточку про нетленный гарнир всех тоскливых большевистских меню - "селедку под шубой" - ее Ольга перекрестила в "шубу под селедкой". Но это в сторону. - А как тебе, например… например… - он гарцует на стуле ближе к ней - между прочим, французы таких вольностей не приветствуюет, то ли еще будет - как тебе, Олюшка, например… - Она смотрит на него так, как всегда смотрела: на простоватого толстяка, на человека, у которого ампутированы лишние мысли (ее слова), на аппарат для стрельбы ("у тебя в ушах не звенит пиф-паф?") - а еще - это умножилось только с приездом к нему в Париж - на рабовладельца, от которого убежать невозможно, а иногда так хочется, так хочется. Что он там говорит и дышит вином? что ему надоело, почему вдруг? двусмысленность какого такого положения? он, например, даже не помнит, что сегодня, нет, завтра (завтра?), годовщина отца, и вот хохочет.
- Олюшка… - и он обнял ("дура!") ее.
Но когда они ехали в машине домой - вдруг заморосило и стало даже гадко от холода - она сама первая целовала и сжимала его (какая у тебя спинища!), и еще ("что? что?") плакала: "Я… тебе должна… сказать… тебе… сказать… но я так… сказать… не могу…" - "Я тоже тебе должен сказать, - он говорил ей губами прямо в шею, прямо в щеки, - я должен тебе признаться, что у меня - посмотри внимательно, - он отодвинул лицо и разулыбался, - искусственный глаз…" - "Какую ерунду ты… - она целовалась с закрытыми глазами, - придумал". Он потом как-то спросил ее, зачем закрывает глаза, она ответила: "Просто стесняюсь…"
Булен же успевал краешком здорового глаза увидеть тугую шею таксиста (с приличными женщинами не принято было целоваться в такси) - славатегосподи, таксист - не русак, не разберет хотя бы их разговора. Тогда что пыхтит, вертя шеей, и даже взглядывает зло? "Мне плевать, что мы не венчаны…" - "Мы будем, Олюшка, венчаться…" Она шептала с счастьем, с счастьем: "Что же, я дура? я буду ждать, что ли, венчания?" - Булен даже двинул глазом в сторону таксиста - неудобно: "Хочешь, я скажу, что он ослище? Он же не понимает?" - Булен опять целовал ее - ты счастлива если, чего же ругаться?
Хорошо ведь, как и хорошо, что таксист не русский.
Тьфу-ты. Хохол!
"Скильки франкив?"
18.
У нее, получается, было три (ну конечно) тайны. Про первую она хотела сказать в машине, вторую - извлекла из своего саквояжа к вечеру следующего дня, и они - при ее заливистом смехе - листали альбом, который она от него ранее почему-то скрыла - даже она, наверное, не вычертила бы связи между первой тайной и второй - этим счастливым альбомом. Вот их, Северцевых, дом, вот твой, Федюшка (все чаще так его окликала), вот Илюши (Полежаевых - она не смогла бы сказать), вот, смотри, пристань наша, а вот, смотри же, пристань ваша, вот собственный его величества конвой маслят (разве зря наши сосенки корчили лапы?) - и это Илюша снимал. Она удивилась, что Федор не помнит такого увлечения Ильи. Про пиявок - помнил. Про лягушек - конечно. Про мышей - еще бы! Нет, Илья не толстовствовал, призывая выпускать из мышеловки серого сорванца (а тот и радехонек - цилиндр на голову и шасть в дом обратно), но никогда и не пьянел от крысобойни, учиняемой Буленом не только за своим забором. Мемуар про мышей рисковал нарваться на разговор сугубо специальный - Буленбейцер до сих пор, кажется, творчески огорчался, что всегда перебарщивал с ядом на мелких мышей - ведь надо работать точно, экономно. "Я и в большевика лишнюю пулю не выпущу". - "Ха-ха, - сказала Ольга, - вот ты и выздоровел, а то я решила: совсем спятил от доброго Чарли, больше не будешь плющить головы несчастненьким… Ладно, смотри лучше…"
Вот и та фотография - Булен в коротких штанах, с палкой, свистящей над крапивой, щеки раздуты от усердия и от жары (бывает же и под Петербургом такое). Вот лодка, запутавшаяся в кувшинках Чухонки, вот красотка-девушка (стрекоза) - этот урок Ильи Буленбейцер всегда повторял прилежно, глядя на Ольгу, - стрекозу на весле сфотографировал опять-таки Илья - а синим расцветила крылья Ольга позже, позже ("Я раскрасила ее в Праге", - нет, не сказала.) Вот Кунсткамера и два буленбейцера - с прописной и со строчной - Федор на фоне витрины с чучелом буленбейцера-пса. "Я никогда не знала, кто на кого больше похож, - Ольга ткнула в фото, - ты на него или он на тебя?" - "Оба". Он счастлив, смеется. "Мило-мило ты шутишь, мило". - "Это наша считалка, маме казалась она вольной в присутствии барышень, а отец только смеялся - Мило-мило целует Мила. Мила - немочка, Мила - девочка. Это - помнишь? - прибавляли мальчишки-папиросники". Вот - фотография Каменноостровского театра - Пушкин, говорили, туда еще ходил, и они все тоже - Северцевы, Полежаевы, Буленбейцеры, Половцевы, Мельцеры, Бушплуксы, Свиягины, Чаевы - ходили. И доктор Бехтерев (вот он, в соломенной шляпе) ходил. "Ты совсем толстый в матроске". - "Ты совсем красивая в белой шляпке". - "А Илья? Бедный, бедный. Ты бы мог хоть что-нибудь про него. Разве твоим молодцам в Московии это трудно?" - "Олюшка, разве ты не знаешь, что Васильева, например, месяц назад…" - "Знаюда". - "А вот твоя мама. Она мне всегда нравилась. С ее стороны кто-то остался там?" - "Слышал, что племянничек. Из четвероюродных. Но пишет гадости. Например, про испанские дела. Недавно напечатал в "Кривде" статейку с обличением варваров-франкистов, по вине которых, видите ли, разрушен прекрасный собор XVI века. Он там написал что-то вроде "пламенеющая готика сгорела в пламени международной реакции". И подчеркнул (у них всегда "подчеркивают"), что красные в Испании неизменно заботились об охране даже религиозных памятников - какие молодцы…" - "Ну и что он тебе, четвертая вода на киселе?" - "Я жалею, - она вдруг увидела, что Федор задыхается и пытается высвободить горло из воротничковой серебряной застежки (ее подарок), - я жалею, что не могу натолкать ему в рот кирпичи от храма Христа Спасителя, не могу!" - "Ну, допустим, еще натолкаешь, - она хотела его утешить. - Дай-ка, - расстегнула застежку. - Ну - дыши".
"Вот ваш авто - у тебя есть такая фотография?" - "Нет". - "Считай, что тебе возместили революционный ущерб. Авто ведь любой сломается, а фотографии - что будет? А вот и твоя ракетка - какая довольная у тебя физиономия. Я только забыла, почему: тебе отец ее только что купил? Или, постой, это ты, наконец, выиграл у Илюши?" - "Лаун-теннис никогда не был сильной стороной моей натуры". - "Хорошее начало для доклада (не вытаскивай, пожалуйста, карточку из альбома), ну теннис - состязание не для толстяков… А вот, смотри, наша коняшка. Ты, надеюсь, не забыл?.." - "Леона-Чаймз!" (улыбался с довольством, видел, что Ольге приятно.) - "Да, - она склонилась низко над фото своей скакуньи, чтобы Булен не заметил намека на слезы, - да, милая, да, была лошадка. Я с нее никогда не слетала. Ты, может, помнишь, как называлась кобыла Наденьки? помнишь, как Наденька дурила нашего Плукса?" - "Кобылу помню - Первинка, а как Наденька дурила Плукса - не помню. Разве дурила? Он ведь тебе нравился?" - "Ха-ха" (Ольга могла быть и злой). - "А разве нет?" - настойчивость Булена могла быть и отменно-глупой, он положил лапу ей чуть выше колена. "Я даже помню, как ты спела такую блажь: кто первый добежит до вашей дачи и незаметно проскользнет мимо домашних, а потом на лестницу…" Она взяла его лапу и притянула к губам. "…того первого я поцелую. Что же ты не побежал? Ты же тоже участвовал?" - "Хы-хы. Затеяла-то все нарочно для Бушплукса - у него уже усы были. Ты поцеловала его тогда?" - "Ну конечно. Но ты не огорчайся - только в щечку".
Она хотела сказать, но не сказала, что никакой Бушплукс даже не приближался к их даче - а она, действительно, сплела для него (это потом она записала его в идиоты). Да, у Плукса, наверное, были усы. Он сам говорил, что ему почти восемнадцать, - врал, но семнадцать, кажется, исполнилось. А Булену и Илье - с разницей в две недели - по пятнадцати. Булен мечтал об усах - она не знала, как он каждое утро перед зеркалом языком трогает над губой - шершавит? не шершавит? - но знала, между прочим, что он сломал ножик, достав у отца из запертого секретера фотографии голых женщин, а потом разложил их в беседке (она видела - рот бы закрыл, разиня!) и ел глазами, да.