5.
Ольге он, кажется, стихов не посвящал. Но и без Заур-Бека у нее были поклонники-поэты. Не все же время Буленбейцер держал ее взаперти. И не только на водочные встречи с ветеранами Ледяного похода брал Ольгу. Где, правда, находилось место поэзии - кричали "Оленька! Оленька! Пей до дна! Пей до дна!" - и просили исполнить что-нибудь бодрое - "Пре-о-бра-жен-цы у-да-лы-е, ра-ды те-шить мы ца-ря! Мы та-там-та-та ли-хи-е, та-та-там-та-та-там-та!" - она начинала, а они после женского соло как грохнут! А "Выхожу один я на дорогу…"? - Плакали. А "Чего же ждать нам от судьбы, друзья?/ Каким клинком чертить предначертанье?". А "Я вижу сквозь туман печальный Петербург, / Каким его я никогда не видел. / Зачем прохожего когда-то я обидел? / Меня за это проклял Петербург"? Разумеется, они не знали, кто сочинил этот романс. Если спрашивали - бросала - Глинка. А ведь ни у какого Глинки романса похожего нет. Сама Ольга сочинила.
И когда все они - и ее одноглазый крысодав, и обязательный на таких встречах Околович с чистым взглядом семинариста, и тот, чье имя она всегда позабывала, но с выеденными краями шрам по губе и щеке, забыть, разумеется, не могла, и его приятель - с лицом лиса, и мусье (так он рекомендовался) Райкевич (демон мщения юга России в 1919-м), и Мечислав Ицковский (караим из Литвы - молчаливый красавец с шоколадным взором), и поэт Вано Бунивян (он не гнушался рыцарскими посиделками - наоборот - кричал, что тоже умеет рубить и стрелять), и генерал Штейфон (когда наезжал в Париж из Белграда), и капитан Птичка (с печалью тайно влюбленного - Ольга знала), и редкие в этой компании женщины - чаще других бывала непризнанная писательница Зинаида Грасс (торчали ее ключицы из змеиного платья, но рядом с Ольгой она была как пятнышко рядом с солнцем) - когда все они чувствовали похоронную марь, Ольга вдруг поднималась и, улыбнувшись, как только она умела, - доброй плутовкой, пела свое же, что так полюбил петь в 1940-е Петр Лещенко - только он не знал, кто автор: "Никогда, девчоночки, не плачьте!/ Жизнь не любит плаксы никогда. / Лучше о гусарах посудачьте,/ На свиданье сбегайте туда - / В лес и в поле, и на берег речки, /В сад большой или у печки, / Ну, спешите же, туда, туда, туда!"
Но в Москву "Девчоночки" попали не с арестованных лещенковских пластинок. В 1946 году красный журналист Май Чистовых увезет "Девчоночек" в Россию (он услышал их в русском трактире Парижа). И сначала в Швейцарии (где Ольга и Федор оставались до 1950-го), а потом и в Америке они, улавливая писк крысиного радио, будут слышать Ольгин романс в исполнении Шульженки - и в 1949, и в 1950, и в 1951-м…
Только не надо так двигать бюстом (Ольга не видела, но догадаться несложно) - хотела было сказать, но не сказала.
Нет, с возрастом она не становилась язвительной все больше и больше. А иначе посвятил бы ей акростих Вано Бунивян в 1949-м, когда она с Буленом наведалась в Париж? -
Ольга
Озноб осенний в позднем ноябре
Листы стряхнул неторопливо.
Года, как листья, тоже в серебре,
А сердце и в годах - огниво.
Серебро означает, разумеется, седину - но не была никогда Ольга такой глупой, чтобы печалиться из-за этого. Тем более (острил Булен) ей надо было удирать из Парижа ланью: парижские леваки распустили слух про сотрудничество Буленбейцера с немцами. "Ты, Олюшка, не изменилась настолько, чтобы соответствовать паспорту мадам Жоффруа, который ты носишь с собой".
И, скорее всего (думала Ольга), он не подслащивался. Ведь опубликует же в 1952-м Вольдемар Алконостов в очередном сборничке стихотворений "Влюбленность"? В память о встречах в 1938-м, когда они познакомятся. Только познакомятся - всегда настаивала Ольга. Заметим, что это не "Влюбленность", позже ставшая знаменитой и единственной допущенной к печати - по настоянию супруги Алконостова. Впрочем, стоило ли ревновать? (Удивлялась Ольга.) Там - лиризм, философизм - влюбленность-бездонность; влюбленность-потусторонность, а здесь, в ее "Влюбленности" - милая шуточка…
Не говорите, что влюбленность
Лишь грустный поворот лица.
А если вас спасет бонтонность
Изысканного хитреца?Когда увидите в жакете
Тугом заманчиво, когда
На обязательном банкете
Среди гостей вдруг молвит "да".Или почудится? Пожалуй…
Как это грустно, господа.
Для Ольги вы всего лишь малый
Не без приятности, ну да.Но вы ее подстережете
В послеобеденном саду.
"Вы легкие не бережете!
Позвольте, я вас украду!""Крадите…" - царственная ножка
В авто ступает не спеша.
Такая царственная кошка,
А по-французски - руаяль-ша.Куда вам деть свою бонтонность?
Манеры, долг, мораль - куда?
Вы беззащитны, ведь влюбленность
Не остужают пудом льда.Сказать ей: "Нимфа Лорелея"?
Ведь час прогулки пролетел,
Или намеком, но смелее,
Допустим, про слиянье тел?"Измучила совсем влюбленность…"
"Я догадалась…" Что - тогда?
Лишь вздохи и недоговоренность…
"Так поцелую?" - "В щеку - да".
- А смотрите, - сказала Ольга (чтоб поддразнить?) Алконостову, - Какие поэзы мне написали в Москве - а я и не знала!
Алконостов удивился пасхально-яичным лицом и наклонился над страницей, которую вложил в гербарий Илья в день отъезда снова в Германию (а цветы они собирали, идя вдоль дороги, пока Булен их не нагнал):
Ты где по мокрому Парижу?
Тебя так далеко не вижу.
Листаю только я в Москве
Все телефоны: а, бе, ве…
- Да… - Алконостов потеребит листок: - В Москве такая бумага, что писать на ней для поэта - отвага…
- Сейчас он в Берлине…
- Тоже прескверный городишко…
Но твой ведь навсегда молчит,
Гудками плачет и-ит, и-ит, и-ит.
Покорны станьте, провода,
Как для Христа была вода.
- Засуньте в стихи Христа - получится красота…
- Это не предмет для шуточек…
Алконостов объясняюще ткнет пальцем в строчки.
Пусть я пойду по проводам,
Как он когда-то по водам.
Не бойся - крикнешь вдруг мне ты
Чрез телефонные версты.
- Ну разумеется, ведь "километры" можно срифмовать исключительно с "гетры".
В сети из телефонных пут
Гудки печально позовут.
Достаточно и двух минут.
Я слушаю! Лишь у-ут, у-ут, у-ут…
- Поэт, спрашивается, или словомут? - Алконостов умел жалить.
- Володя, я накажу вас пощечиной!..
- Лучше - погубиной…
6.
Нет, Илья спрятал страничку днем раньше. Попросил гербарий еще раз - она купилась на комплимент - "у тебя прирожденный дар изготовлять гербарии! Пожалуй, сам Линней тебе обзавидовался бы" - и смешно ворошил страницами. Впрочем, она даже была недовольна - чепуховый гербарий, а все-таки жаль, если испортит. На перроне, когда прощались (он поцеловал ей руку, она повела губами по его холодной щеке), он почему-то сказал "глянь в герварий…" Да, холодно - и она запомнила, как он выговорил словечко - "герварий"…
Это, соответственно, апрель 1938-го - и какие жалкие, но все-таки цветишки (не называть же их цветами) они собрали. Он уезжал утром следующего дня после размолвки в ресторане-крыше, но все было славно. Илья смеялся, Булен вовсе лаял смехом (очень весело, правда, увидеть в ту пору на перроне даму с вихляющимся турнюром - "а нет ли у нее в задике подслушивающей аппаратуры?" - толкал Илья Булена локтем - уж очень профессия друга его забавляла - "Правда, шпион? Правда, диверсант?") Ольга тоже смеялась и думала: вот, светские люди, - тошно, а делаем вид, что весело. Впрочем, Булену не было тошно - с чего?
Илья обещался черкать им открытки - и черкал. Она обещалась отвечать - отвечала. Открытка, надо признаться, - жанр для глупых. Зачем спрашивать, как здоровье, если он всегда скажет "великолепно", а спросить, например, про кашель она не решалась? Зачем спрашивать, как отец, как мама, - если Илье это больно? Зачем спрашивать про смешной порошок, который он изобретает, если он про это никогда не расскажет ни в письме, ни тем более - в открытке, да и она не поймет? Зачем спрашивать, что он сейчас читает, если ничего, кроме диссертаций коллег по лабораторной ворожбе, даже в руки не берет? Нет, - в поезде, пока ехал к ним, читал (оказывается, на берлинском вокзале есть лавчонка с русскими книгами) - она с удивлением увидела томик Алконостова, мято торчащий из Илюшиного пальто. "Ты его читаешь?" - "М-м" (он ответил почему-то виновато). "А что?" Оказалось - "Долорес" (роман "…с вьющейся кисеей эротизма - из которой вдруг выблеснет словцо "лядвия" или "лавстори" - где за северно-хилым, русско-ингерманландским, петербуржско-печальным, романовски-обреченным пейзажем с двумя березками и молодкой - вырисовывается нетронутый рай…" - как писал критик Серж Сияльский, впрочем, роман разругавший). "А я с ним знакома", - скажет она, конечно же, глупо. "С кем?" - Илья, правда, не понял ее.