13.
Спасибо Трухановой: с ее помощью и в Париже легко было возобновить "вечера".
Еще в Петрограде, пока генерал Игнатьев жал "Федоху" руку, Натали успевала с материнской заботой поправить ему шарф, пришепнув прямо в ухо: "Я увижу тебя в Париже?"
Ну, конечно, они виделись и в Париже. Труханова быстро устроила "Красный салон". Она не противоречила себе: мужское общество ей всегда нравилось, а кто - великие князья, царские генералы или генералы-отступники, поэты-морфинисты или поэты-коммунисты - разве это важно для женщины? Для французских писак знакомство с Игнатьевым стало надежным способом совершить ознакомительную поездку в страну победившего идиотизма и (или) заручиться конвертируемой дружбой в тамошних издательствах. "Наши издательства, - говорил Игнатьев, - уважают пхава литехатохов не меньше, а даже бохше, чем в Евхопе". Оловянная голова Лиона Фейхтвангера среди гостей спешила кивнуть, подтверждая правоту красного генерала. Андрэ Жид ("такая фамихия" - пояснял красным подданным Игнатьев) выглядел кисловатым. Кажется, засунул в салон свой слегка свернутый набок нос Роже Мартен дю Гар (стыдно не знать будущих нобелевцев!) - его считали знатоком психологии, особенно женской, - Труханова смотрела на него с покорностью власти таланта. Впрочем, старомодные ухаживания Фейхтвангера были ей больше к лицу. Говорили, что она чуть не нарочно роняла что-нибудь, а Лион бросался поднять (обязательно кого-нибудь пнув остро-оловянной коленкой). "Как вам Моску?" - спрашивала Лиона Труханова, улыбаясь с русским радушием (тут же успевал подметить Лион и при всех занести под аплодисменты в писательский блокнот), между прочим, ее улыбка показывала, что в Москве по крайней мере не перевелись еще частно-практикующие дантисты. "Я верю в ваш город", - подхватывал Лион. "Он что? - спрашивала впоследствии Ольга, - тоже стал платной крысой?" - "Нет, - улыбался Буленбейцер, - он стал платным… хомячком".
Алексей, между прочим, Толстой был у Игнатьева уже в качестве красного писателя, а не белого эмигранта. Впрочем, ел он (как шепнул кто-то из знавших его еще в эмиграции) с прежним, эмигрантским аппетитом. Труханова смотрела на него сладко. Впрочем, Алешка (так она его называла) успел обтискать в прихожей не ее, а их - вот демократ! вот пролетарий! - девчушу-горнишную. Зря, наверное, та завизжала…
Буленбейцер в "Красном салоне" понял, что ему следует повторять первое спряжение: как же - раздражается на некоторых приглашенных! Разве это возможно для рыцаря шприца и ампулы? Где его чарующая улыбка? Где умение расщелкнуть собеседника, как залежалый орех, - вытащить из него две, например, любимых мыслишки и два, например, любимых словца - и вернуть с видом невинно-радушным? Люди любят смотреться в зеркало…
Нет, его прямо-таки бесил один французик - литераторишко Мусинак. Разумеется, галдящий участник коммунистических сходок, бесстрашный изобличитель империалистических спрутов, глотатель посольских коммунистических водок, но и ценитель экзотических фруктов. Он уже издал книжку про Парижскую коммуну, про знаменитую забастовку 1902 года (Булен, слава Богу, не знал, чем она знаменита), про женский изнуряющий труд ("Вероятно, речь о гареме султана?" - позволил себе шутку Булен. "Речь о работницах фабрики, камарад", - сверкнул литератор). "Камарад", кстати, было его любимым словечком. Но у Булена оно застревало в горле, как штопор. Впрочем, у Натали для словечка было иное сравнение…
"Кстати, - Булен задал Натали неуместный вопрос, - ты - с ним?.." - "Что ты, милый! - она вправду была удивлена. - У него - ты заметил? - недержание пота". - "Неужели балерины так брезгливы?" Она наморщила нос: "Ты не понял. У него пот - не мужчины. Таким потом пахнут старушки, ха-ха".
Других неуместных вопросов Булен не задавал. Пока Игнатьев, по-генеральски выгнув спину, вставал над собравшимися с поднятым бокалом (больше напоминающим окуляр для рекогносцировки), чтобы произнести вполне исторический - "Хевохюция - это истохическая неизбежность, котохую нехзя не пхинимать…" - тост, Труханова могла успеть полизаться с каким-нибудь молоденьким (моложе Буленбейцера) сотрудником иностранных французских дел, - если ее видел Буленбейцер, она показывала недовольно глазами, - что ты, в самом деле, так деспотичен! - а сотрудник дел путешествовал усиками по ее шее и ниже. "…Хевохюция (запомнилось Федору из тех вечеров) - хаскхепостиха моходые сихы, я бы сказал - соки, она пехевехнуха стханицу пхогнивших усховностей, а значит, пхочехтиха захю завтхашнего утха…"
Кажется, до алькова подобных юношей Натали все-таки не допускала. Буленбейцер просто не знал, что она умеет размечать часы дружеских посещений. А, с другой стороны, разве она говорила Федору неправду? - "Милый, ты забыл: у меня обязательная гимнастика…"
Генерал всегда спал наверху, в кабинете - "по-сохдатски, по-сувоховски", - но, впрочем, не под шинелью, а под одеялом. Ведь Федор раз поднимался к нему и видел сам. Он не сказал Натали (удивительно - неутомимая кошечка заснула) - он не хотел ее волновать. Да, Русский общевоинский союз принял решение устранить красного генерала. Разумеется, это можно было сделать по-всякому. Столкнуть, например, с моста в Сену (не забудьте, черт вас дери, про иголку, которой ткнуть, сначала ткнуть). Чем не ювелирная работа? - говорил в подобных случаях ротмистр Ворожейко (он охотно брался именно за такие предприятия). Или - уже даже поднадоевший, но надежно-проверенный способ - что-нибудь там выковырить из автомобиля, что-нибудь приковырять - покричат, и будет: разве машины не съезжают с обочин? разве не выгорают с седоками вместе? (Федор на этот случай придумал бы Натали какой-нибудь утренник, музей египетских древностей, частную коллекцию котурн и балетной обуви герцога Шанфаси де Жуа). Хорошо. Но Русский общевоинский союз рекомендовал устранение с вызовом, с дерзостью. Неужели не побежит холодок в желудках у других красных подданных в Париже - "зверски убит у себя в квартире"?
Спрашивается: как Федор мог провалить?
Что - его все-таки сбили с толку ее самые наглые ножки, самые щеголеватые каблучки, самые пышные шубки, самые вкусные губки - и еще шлейф, который либо влачился, либо закручивался у щиколоток?
Между прочим, дата намечаемого отъезда Игнатьева - лето 38-го - была известна. Удивительная Труханова приносила Федору из посольства время от времени разные документы (пустяки и не только). Он никогда не просил, не намекал, - но она улыбалась, доставая их из (разумеется) бюстгальтера. Нет, не дезинформация. Просто ей нравилось делать подарки. Мог ли Федор остаться у нее в долгу? Вот почему они сорвались вдруг, на год раньше.
А ведь иногда казалось - она сама настраивает его на что-то… Разве она не насмехалась над гербом рода Игнатьевых, который был вывешен в гостиной? "Вроде липкой приманки - для эмигрантских мух". А девиз на гербе? "Вере, Царю, Отечеству". Еще бы!
- Вере! - Федор шептал Трухановой в мочки.
- Да, у него была Верушка-цыганка. Я позволяла. Я добрая.
- Царю!
- Почему бы не царю Оське Рябому? С ним страшновато, но весело, - она смеялась потому, что не выносила, когда Булен гладил ей коленки.
- Ну, царь мужчины, сам знаешь, кто… что, - говорила она, прикусывая его пальцы сильными губами.
- Отечеству… - Булен продолжал безнадежно.
- Отечество, дурачок, то, что приятно…
Да, с ней было именно так: приятно.
Он целовал ей сосок и - в таких случаях даже добропорядочная чувствует - что-то не так.
Она сжала его щеки руками, посмотрела глазами сытыми:
- Что ты?
- Поезжайте… Ведь вы собирались? Поезжайте, чтобы неожиданно. Назначь ваш вечер и не отмени. Или отмени за час - как будто вас вызвали срочно, не предупредив…
- Ну… - она была капризна. - Ты поцелуешь еще?..
А ведь надо было потом, когда она заснула, просто подняться этажом выше (браунинг на пять скромных зарядов всегда при нем) - в кабинет генерала, он спал там на диване, и выстрелить в рот - генерал, как ребенок, спал с открытым ртом (это знал Буленбейцер - Труханова, смеясь, рассказала, а потом и сам видел). Почему в рот? Ну, во-первых, в темноте не промахнешься, пуля не соскользнет, - знаете, так глупо бывает - стреляешь в упор, а мажешь, мажешь (неприятно на следующий день читать в газетах, что пациент, видите ли, отделался царапиной, - ведь про прослабленный желудок от неожиданного грома над спящим не пишет даже желтая пресса), и, во-вторых, меньше все-таки шума. Впрочем, дом добротный - уши соглядатая останутся на постном меню. Да и браунинг его стреляет так, как покашливает джентльмен - с изяществом и негромко.
Жаль, что он так и не выстрелил в рот.