- Знаешь, совсем не обязательно стремиться быть Мисс Популярность, - сказала она, когда я однажды пожаловалась, что не выиграла место в школьном совете. - И по мне, так это круто - не сливаться с чирлидерской толпой. Потому что на самом деле куда важнее быть умницей.
- Хорошистка - это не умница, - возразила я. - Это посредственность.
- Я тоже была хорошисткой в старшей школе, - сказала мама. - И гордилась этим. Между прочим, у меня, как и у тебя, тоже было всего две подруги, и я никогда не рвалась в команду чирлидеров.
- Мама, в твоей школе не было чирлидеров.
- Ну хорошо, допустим. Значит, я не рвалась в команду шахматистов. Я вот к чему веду: популярные девчонки в школе, как правило, самые неинтересные… и они всегда заканчивают тем, что выходят замуж за ортодонтов. Пойми, мы с отцом не считаем тебя неудачницей. Наоборот, ты - наша звезда.
- Я знаю, - солгала я. Потому что никогда не чувствовала себя звездой. Вот мой отец - да, он был звездой: несгибаемый радикал, герой; а мама могла рассказать немало историй о своих тусовках с де Кунингом, Джонсом, Раушенбергом, Поллоком и прочими шишками, столь почитаемыми нью-йоркскими школьниками послевоенного времени. Она выставлялась в Париже и до сих пор говорила по-французски, преподавала на полставки в университете, на факультете искусств, и казалась мне такой совершенной и чертовски уверенной в себе. Я же мало того что была лишена всякого таланта, так еще и не обладала той страстью, которая вела моих родителей по жизни.
- Может, притормозишь? - говорила мне мать. - Ты еще даже не начала жить, не говоря уже о том, чтобы определить для себя, в чем ты сильна - А потом спешила на собрание "Художники Вермонта против войны", где она, разумеется, была спикером.
В этом была отличительная особенность моей мамы - она вечно была занята. И уж точно она была не из тех, кто обменивается кулинарными рецептами, печет гёрлскаутское печенье и шьет костюмы для рождественских спектаклей. По правде говоря, мама была самым никудышным кулинаром всех времен и народов. Ее совершенно не волновало, что спагетти вываливаются из кастрюли недоваренными, а утренняя овсянка больше напоминает месиво из липких комков. А уж что до работы по дому… в общем, лет с тринадцати я решила, что проще все делать самой. Я перестилала постельное белье, стирала, заказывала продукты. Меня это вовсе не напрягало. Наоборот, развивало чувство ответственности. Во всяком случае, я обожала порядок и организованность.
- Тебе так нравится играть в домработницу? - сказала однажды мама, когда я заехала домой из колледжа, чтобы прибраться на кухне.
- Послушай, скажи спасибо, что кто-нибудь здесь этим занимается.
Зато мои родители никогда не устанавливали для меня комендантский час, не диктовали, что носить, не заставляли убираться в своей комнате. Но, возможно, в этом просто не было необходимости. Я никогда не загуливала допоздна, не носила цветастых детских тряпок (предпочитала короткие юбки) и уж точно была самой аккуратной из всех домочадцев.
Даже когда я закурила в семнадцать лет, они не бились в истерике.
- Я прочитала статью в "Атлантик", там пишут, что это может вызвать рак, - сказала моя мать, когда застукала меня затем, что я тушила окурок на заднем крыльце дома. - Впрочем, это твои легкие, детка.
Мои подруги завидовали тому, что у меня такие лояльные родители. Они балдели от их радикальных политических взглядов и странных абстрактных картин моей матери, которыми был забит наш красный дощатый дом. Но ценой, которую я платила за такую свободу, был непрекращающийся сарказм мамы.
- Принц не такой уж прекрасный, - сказала она на следующий день после знакомства с Чарли.
- Я уверен, что это всего лишь мимолетное увлечение, - поддакнул отец.
- Надеюсь.
- Каждому нужно пройти хотя бы через один роман с наркоманом, - продолжил папа, лукаво улыбаясь матери.
- Де Кунинг не был наркоманом.
- Да он постоянно пребывал в прострации!
- И это был вовсе не роман. Так, всего лишь двухнедельный эпизод…
- Эй, вы же знаете, что я все слышу, - сказала я, ничуть не удивившись тому, что им удалось забыть о моем присутствии, но слегка озадаченная новостью о том, что мама когда-то была любовницей Виллема де Кунинга.
- Мы в курсе, Ханна, - спокойно ответила мама. - Просто разговор как-то неожиданно свернул в другую сторону.
Вот так. В этом была вся мама. Отец подмигнул мне, словно говоря: "Ты же знаешь, что она не всерьез". Но я-то знала, что это не так. Будучи послушной девочкой, я не стала заходиться в подростковой ярости. Я проглотила обиду - как всегда.
Когда встал вопрос о моей независимости, мама подтолкнула меня к идее выбрать колледж подальше от Берлингтона, а когда я решила поступать в Вермонтский университет, поставила меня, домоседку, перед нелегким выбором. Она настаивала на том, чтобы я жила в кампусе.
- Пора тебе вылетать из гнезда, - сказала она.
Что роднило нас с Марджи, так это сумбурное происхождение - обеих воспитывали рафинированные отцы и упертые еврейские матери, которые настойчиво насаждали в нас чувство неполноценности.
- По крайней мере, твоя мама делает себе высокохудожественные интимные стрижки, - сказала Марджи. - А для моей сходить на маникюр - уже большое личное достижение.
- Ты никогда не чувствуешь себя бездарностью? - вдруг спросила я.
- Да постоянно! Моя мамаша все время напоминает мне о том, что я воспитывалась для Вассара, а оказалась всего лишь в Вермонте. Но я-то знаю, что лучше всего у меня получается стрелять сигареты и одеваться, как Дженис Джоплин… так что я не из тех, кого можно назвать Мисс Излучающая Уверенность. А чего ищет твоя душа?
- Иногда мне кажется, что мои родители видят во мне какой-то отделившийся автономный штат… и источник великого разочарования.
- Они так и говорят тебе?
- Ну, не напрямую. Но я знаю, что не соответствую их представлениям об успехе.
- Послушай, тебе всего восемнадцать. Тебе по возрасту положено быть дурой… только не подумай, что я тебя обзываю.
- Я должна на чем-то сосредоточиться.
Марджи закашлялась, выпуская облако дыма.
- О, умоляю, - заныла она.
Но я была исполнена решимости собраться с духом и силами, чтобы завоевать интерес родителей и показать им, что я человек серьезный. И начала я с того, что взялась за учебу. Вечерами, часов до десяти, я засиживалась в библиотеке, много читала - разумеется, налегая на литературу девятнадцатого века. На первом курсе мы изучали Диккенса и Теккерея, Готорна и Мелвилла и даже Джорджа Элиота. Но из всей обязательной литературы меня больше всего захватила "Мадам Бовари" Флобера.
- Черт возьми, это же такая тоска, - сказала Марджи.
- Не в этом ли вся прелесть? - возразила я. - А тоска потому, что в этой книге реальная жизнь.
- И ты называешь романтическую глупость, в которую она влипла, жизнью? Она ведь придурок, разве нет? Вышла замуж за этого зануду, переехала с ним в такой же занудный городишко, а потом бросилась в объятия какого-то слюнявого солдафона, который видел в ней только любовницу, не более того.
- Для меня в этом как раз и есть отражение реальной жизни. Во всяком случае, смысл романа в том, что для кого-то страсть - это способ сбежать от скуки и обыденности.
- Ну, что еще новенького? - Марджи увела разговор в сторону.
Между тем мой отец, как казалось, заинтересовался моим мнением о книге. Однажды представилась редкая возможность выбраться с ним на ланч в маленькую закусочную неподалеку от университета (как бы я ни обожала своего отца, мне не хотелось, чтобы меня видели с ним в столовой нашего кампуса). Я рассказала отцу, что мне очень понравилась книга, что я считаю Эмму Бовари "настоящей жертвой общества".
- В каком смысле? - спросил он.
- Ну, в том смысле, что она позволила заточить себя в ту жизнь, которая ей была не мила, а потом решила, что, влюбившись в кого-то, сможет решить свои проблемы.
Он улыбнулся:
- Молодец. Ты попала в точку.
- Но вот только одного я не пойму: почему она выбрала самоубийство как выход из положения; почему не сбежала в Париж или еще куда-нибудь?
- Дело в том, что ты видишь Эмму глазами американской женщины конца шестидесятых, а не того, кто был скован условностями того времени. Ты ведь читала "Алую букву"?
Я кивнула.