Пелагея, сидевшая на корточках подле печи и совавшая поленья в огонь, обратила к зятю лицо в дрожащих отсветах пламени и отмахнулась: дескать, вот еще - нашел, кого фотить, иди, дескать, девок сымай!
…В воскресенье Венка отправился проведать отца с матерью. Бабка Пелагея пошла в магазин за хлебом. А Люция уселась за ножную машинку и принялась сострачивать привезенное с собой шитье: широкое в поясе темно-синее штапельное платьице, с белым воротничком, заканчивавшимся тесемками. Лилька в смежной прихожей, примостившись с краю длинного стола, писала в общую тетрадку поурочные планы, то и дело обмакивая перо в чернильницу: пора было выходить на работу.
Люция, под стрекот чугунной, с выкованными узорными папоротниками, подножки, - которая стремительно гналась за тактом и то и дело вырывалась вперед, - чистым голоском выводила:
Чуть охрипший гудок парохода
Уплывает в таежную тьму,
Две девчонки танцуют, танцуют на палубе -
Звезды с неба летят на корму.
Сана заслушался: а голос вдруг вырос - и заполнил весь дом; даже Лилька, бросив свои планы, вышла из прихожей, встала в дверях - и принялась тихонечко вторить:
А река бежит, зовет куда-то,
Плывут сибирские-э девча-ата
Навстречу утренней заре
По Ангаре, по Ангаре!
Навстречу утренней заре
По Ангаре!
…Тетя с дядей к концу выходных скрылись в неведомом Городе, через пяток дней вернулись, опять уехали. А отец младенца все не являлся, зато понаведалась соседская девчонка Олька, заставившая Сану поволноваться.
Проскользнув в горницу с зыбкой, когда в ней никого, кроме него, не было, Олька на цыпочках прокралась к люльке и, склонив ухо к плечу, некоторое время изучающе рассматривала куксившегося младенца, потом, покачав головой, сказала:
- Не колмят тебя, да? Голодом молят… Ох, они нехолёсые! Ницё, сейцас мы это испла-авим, сейцас мы тебя нако-олмим… - сунула руку в кармашек рябенького пальтишки, достала кусочек хлебца, и, отщипывая от ломтя крупные крошки, принялась, к несказанному ужасу Саны, методично заталкивать их в рот изумленному младенцу.
Сана ласточкой облетел все помещения избы, облитые белым зимним светом, - но в доме никого, кроме кошки Мавры, томно развалившейся на лавке, не было. А от кошки - какой толк? Вырвался во двор - и здесь никого, наконец, за воротами он обнаружил бабку Пелагею, которая, сняв ведра с коромысла, как ни в чем не бывало разводила тары-бары с матерью Ольки. Сана, по уже проторенной дорожке, влетел в правое ухо старухи и, внедрившись в ее сознание - рассусоливать было некогда, - грозным голосом покойного Пелагеиного тятьки рявкнул:
- Гусыня зевастая! Всё ведь прозевашь - а ну живо домой!.. - Подумал и прибавил: - Серый волк под горой!
После третьего "волка" бабка Пелагея, не привыкшая внимать внутреннему голосу, все ж таки послушалась, распрощалась с соседкой - которая как раз хватилась своей бедокурной дочки, - и обе ринулись в дом, едва ведь поспели!
Когда изо рта младенца был выковырян последний кусок мякиша, едва не проникший в дыхательные пути, женщины, охая и стеная, повалились на кровать. Олька, которой досталось от матери по первое число, успела выскочить на улицу и баском, на одной ноте, ревела под окошком, время от времени прекращая рев - чтобы в паузы контрабандно полакомиться с узорчатой варежки свежевыпавшим снежком, отдающим запахом шерсти.
Бедному Сане - в отличие от часового, охраняющего секретный объект, на смену которому обязательно приходит другой часовой, - сменщика не было! И покоя тоже не было - ни днем, ни ночью. А ведь это только начало: младенец даже еще не ползает, лежит поленом. Впрочем, ему казалось, что первые дни - как и первые годы - самые тяжелые. Дальше небось легче будет…
Время, подтачиваемое кружением солнечного шара, неумолимо двигалось: девочка уж гулила, уже пыталась перевернуться на живот, - а отец младенца все не приезжал. Бабка Пелагея ворчала, что пора уж дать робёнку имя, а то станут кликать Безымкой. Сана знал, что у ребенка есть тайное рекло - мать с бабкой нарекли девочку Крошечкой (известно почему), мать, наедине с дочкой, так ее и звала, но при людях рекло произносить воспрещалось, требовалось официальное имя, которое запишут в свидетельстве о рождении и которым девчонку станет окликать в сяк и каждый.
Наконец, когда на очередные выходные вновь прибыли из Города тетя с дядей, субботним вечером, аккурат после бани, за длинным столом в прихожей собрался семейный совет.
Первой слово взяла Пелагея Ефремовна, которая сказала, дескать, ее бабушку звали Варварой, и многозначительно добавила: она-де с этим именем дожила до ста с лишним лет…
- Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! - тут же парировала Люция.
Лилька нерешительно сказала:
- А может, Ирина? Красивое имя…
Сане тоже понравилось.
- Будут звать Орина-дурочка, - поджала губы бабка Пелагея.
- Ну почему же, мама? - запротестовала Лилька. - Орина-дурочка уж померла давно, кто ее помнит?
- Я помню. Ты вон помнишь. Все помнят. И когда давно-то?! Всего только лет десять назад… Или восемь?! И после нее Орины боле не рождалось ведь. Как пить дать, скажут: вторая Орина-дурочка объявилась!
- Но это же совсем другое имя, - уперлась мать ребенка. - То - Орина, а это - Ирина…
- Какое другое - такое же!
Тетя Люция, покосившись на дядю Венку, - который, пока шли прения, под сурдинку замахнул уже пятую стопку самогонки, наливая себе из традиционного субботнего графина, - не вынесла и, прикрыв ладошкой очередной стопарик, напористо сказала:
- Очень, я вам скажу, красивое имя - Каллиста!
Раздосадованный дядя Венка воскликнул:
- Что это за имя такое - Каллиста?! - расцепил по одному женины пальцы, высвободил стопку, выдохнул, тут же опрокинул в себя - и скосоротился.
Люция, поджав губы, сказала:
- Это хорошее имя - греческое! Хозяйка квартирная, библиотекарша, говорила, что нимфа такая была в Греции… - И повернулась к сестре: - Если тебе, Лиль, не подходит, я тогда свою дочь так назову!
- У нас сын будет! - стукнул кулаком по столу Венка. - Василий!
- Ага, как дружок твой, Васька Сажин, алкаш, тоже еще - нашел Василия… Даже и не думай! Нашу девочку будут звать Каллистой! - и тетя Люция погладила себя по тугому, как барабан, животу.
- Саму зовут не пойми как, - проворчал, наливаясь мутной злостью, дядя, - и эту… тьфу!.. этого хочет…
- Ой, на себя-то бы оглянулся: Вениамин И…
- Сколько раз просил не называть меня по отчеству! - заорал дядя и во второй раз шваркнул кулаком по столу.
Тут Пелагея решила вмешаться в семейную сцену:
- Люция - это часть революции. С моей-то в один день и час парнишко народился - так мы и сговорились с его матерью: парня назвали Рева, а девка, значит, - Люция. Ну а вместе: Революция!
- Слыхали уж сто раз!.. - проворчал дядя Венка. - Да… ошибочка вышла…
- Ну да, - кивнула Лилька, - слово с ошибкой получилось: Ревалюция…
- Ошибочка в том, - уточнил дядя, - что Революции не получилось: она моя жена-то, не Ревина…
По лицу Люции судорога пробежала: изо всех сил тетя пыталась сдержаться, не произнести роковых слов, но не стерпела - и выговорила:
- Может, еще не поздно ошибочку эту исправить…
Дядя Венка обомлел, вытаращил глаза и, взревев как бык, вскочил, сдернул скатерть - постеленную ради субботнего собрания - со всем, что на ней стояло (успев, правда, на лету подхватить и аккуратно поставить на оголившийся стол ополовиненный графин), оглянулся - схватил подвернувшееся полено… Люция заверещала и через порог скакнула в сени, Пелагея Ефремовна, охнув, раскинула руки крестом, заслоняя собой дверь, но Венка свалил бабку, столкнул с пути викавшую Лильку и выскочил в сенцы, после во двор, и - за ворота, где неведомо куда неслась по снегу его босая жена.
Сана летающим диском метнулся следом, вломился в сознание дяди Венки, но тут все было так искажено и изгажено, что ему страшно сделалось… Задыхаясь от спиртного духу, который кромсал по-своему все его слова, Сана попытался стать голосом разума, по-матерински уговаривая Венку: дескать, беременная она, твой ведь ребенок-то в ней, будущее свое ты гробишь, что ты делаешь-то, Венка, опомнись! остановись! брось полено! не простишь ведь себе, изведешься, измаешься и вконец себя погубишь…
Напрасно…
- Бей, бей ее! Не ударишь - не простишь себе и вконец себя погубишь, - отдавалось в затуманенном мозгу.
Венка нагнал жену, прикрывавшую живот, у колодца, размахнулся - ребенок вертелся в утробе и так, и этак, пытаясь хоть как-то укрыться в безысходности норы… Но Венка тут саданул поленом - и попал по головке нерожденного…
Прибежала бабка Пелагея, следом Лилька: Люция сидела, косо привалясь к колодезному срубу, Венка, закрыв лицо руками, стоял над ней. Полено валялось у Люции в ногах, в окропленном кровью снегу.
Сана, чуть живой, выкатился из смрадных глубин Венкиного сознания - и рывками пополз к месту приписки.