Он попробовал закрыть глаза, чтобы забыться, - и не сумел, глаз-то не было! - он вынужден был сидеть и тупо смотреть на кормление. Тогда он решил удалиться и шаровой молнией выбросился в окошко, не разбив - о, даже и не почувствовав стеклянной преграды, - и улетел под самую тучу, готовую рассыпаться на множество азбучных снежинок, которые сложатся внизу в слежавшиеся сугробы никем не понятых книг. Но дальнейшего пути не было: он размотал сам себя до предела… И в один миг очутился там же, откуда прянул: на стремени зыбки. Он что же - пришит к этому месту?! Сана пригляделся: начаток его проволочного тела тянется из правого уха младенца… Значит… значит он привязан к Нему?! Как эта гнусная спиральная пружина, лезущая из потолка, соединена с колыбелью, так и он - с Ним?..
Женщина в это время положила детеныша на место и, сунув ногу в новехоньком желтовато-белом туго натянутом шерстяном носке в петлю, стала качать зыбку, напевая:
- Ой-люлёши-люленьки, прилетели гуленьки, стали гульки ворковать, мою деточку качать… И-и!..
Каторжник - вот как это называется! Он - каторжанин, а это - место каторги. Остров. Земля! Впрочем, младенец мало чем отличается от него, он - тоже прикован к нему, Сане, хотя… хотя и не знает об этом. Пока.
Тут женщина решила перепеленать новорожденного - Сана с любопытством стал смотреть: под раскинутой треугольными крыльями байкой обнаружился дурашливый ситец, тоже откинутый влево и вправо; вздутый от мочи комок желтоватой марли, сунутый младенцу между не разгибавшихся ножек, женщина достала и вместе с мокрыми пеленками сбросила в угол - а на свету оказался знак пола. Это была девочка… Тьфу! Он готов был выругаться: только этого ему не хватало для полного каторжанского счастья! Оказаться на этапе с женщиной - а младенец рано или поздно, вернее в свой срок, станет ею, - врагу не пожелаешь! Впрочем, мелькнула позорная мыслишка, можно ведь освободиться раньше, не мотать срок до конца, это в его власти… Но Сана тут же отогнал зудящую мысль: да, в его власти, но… не положено!
Женщина вышла, оставив младенца - замотанного в тугие пелены, точно солдатская нога в портянки, - одного. Ребенок лежал, уставившись в дощатый потолок с темным лесным рисунком срубленных некогда сучьев - не имея возможности смотреть куда-либо еще.
Сана некоторое время понаблюдал за девочкой, а потом попытался заговорить - но, как и следовало ожидать, она его не услышала, а если услышала, то ни словечка не поняла, во всяком случае не ответила, даже взглядом… Пара фиалковых глаз и крохотный - точно третий глаз - роток, составляли равнобедренный треугольник лица, с перевернутой вершиной.
Тут он заметил, что с ребенком не все в порядке - знать, младенец не отрыгнул остатки молока, неопытная мать не подержала дитя столбиком, как положено, не положила на бочок, - и вот результат: сейчас ребенок - его подотчетный ребенок! - задохнется! Что же делать?
Он испытал вдруг подлинный ужас: этап, не успев начаться, мог закончиться… Хотя сам не далее как несколько минут назад - мечтал об этом… Но одно дело мечтать - а другое… Или мысль - его мысль - материальна, и желание тут же исполняется?.. Нужно что-то немедленно предпринять - но что?! Что он может сделать без рук, без ног?! Он юркнул в дверной проем, который принял вначале за раму картины, - и оказался в соседнем, пустующем помещении. Оттуда, уже сквозь мощную преграду печи, - искать легких путей не было времени, - рванул в кухонный кут: тут сидела разомлевшая преступная мать, преспокойно попивавшая чаёк пополам с козьим молоком!
Сана, не зная, что предпринять, не нашел ничего лучшего, как вломиться в правое ухо женщины - нырнул в барабанную полость и, миновав пещеру, по ушному лабиринту, через окно улитки и преддверный нерв проник в кору головного мозга. Там - голосом самой женщины - он запел колыбельную: "Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и ухватит за Бочок, и ухватит за Бочок…"
"Ребенка нужно класть на бочок, а под спину - скатанный из пеленок валик…" - всплыла наконец у беспели спасительная мысль. Женщина тут же подхватилась - и кинулась к оставленному младенцу: тот уж почти задохся, мать подняла его, перевернула книзу головой и принялась трясти. Рвотные массы выкинуло наружу - глотка ребенка освободилась для дыхания, и девчонка тут же заверещала.
А Сана, пятясь как рак, выкатился из уха на волю - встряхнулся, постаравшись вернуть себе прежнее вихреобразное обличье: его заплело в чужой голове зигзагами, точно высокогорную дорогу.
Он так устал, что не заметил, как откинулся - в последний момент сумев все ж таки закатиться под кровать, чтоб никому не попасться под ноги.
Пришел он в себя от шума голосов и хлопанья дверей - над ним тюремной решеткой раскинулась проржавевшая сетка кровати, придавленная периной и провисшая посредине.
Младенец преспокойно спал в своей расписной зыбке. Сана скользнул в прихожую, взлетел - никем не замеченный - на голую, висевшую на длинном шнуре лампочку - и сверху принялся наблюдать за происходящим.
В дверь ввалилась, отдуваясь, бабка девочки Пелагея Ефремовна: пришла-де с базара, в Агрыз ходила, десять километров туда да десять обратно, ну-ка посчитай! А ведь не молоденькая уж, но, слава богу, все яйца продала, пошли нарасхват, ни одного не побила!
Мать младенца, суетясь, помогала бабке снять с плеч котомку, - кликали ее Лилькой. Не успела Пелагея опростать котомку и с толком рассказать про торговлю, как прибыли еще двое: младшая дочь Пелагеи и тетка девочки - Люция с мужем Венкой. Дядя и тетя небрежно, но с тайной гордостью вывалили на длинный стол, застланный клеенкой с выгоревшим рисунком, связки баранок, банки с тунцом и сгущенкой, пачку индийского чая: дескать, в заводской лавке продавали, на "Буммаше", и это еще что - Венке, дескать, со дня на день обещаются квартиру дать! Сана заметил, что и вторая сестра черевоста. Приглядевшись, он увидел и плод: тоже девчонка!
А Лильке было не до гостинцев, не до чужих квартир: не терпелось показать сестре новорожденную. И вот Люция поспешила в спальню-детскую и, склонившись над зыбкой, взвизгивая, принялась дивиться на невиданную и неслыханную красоту младенца: дескать, а чей это у нас такой носишечка, а чьи это у нас такие крошечные пальчики, а чей же это у нас ротанюшка… Сана успел спланировать ей на макушку и теперь хмурился: с каждым восторженным словом из глаз женщины сыпались и, буровя кожу его подопечной, проникали в тело - крохотные создания, похожие на пиявок с оскаленными личиками… Но Пелагея Ефремовна не дремала: она принялась сплевывать и стучать по столу, а после показала младшей дочери смачный кукиш: от чего микробные создания истаяли - и, в конце концов, бесследно растворились в кровотоке младенца.
- Чего ты мне кукиши-то кажешь? - возмутилась Люция.
Пелагея в ответ многозначительно заявила:
- Перо скрипит, бумага молчит…
- Я не бумага, - оскорбилась младшая дочка. - Это на Венкином заводе машины выпускают, которые бумагу будут делать, а я покамесь не бумага, на мне никто ничего не напишет… И молчать я не собираюсь! Лиль, а зачем ты ребенка в удмуртской зыбке держишь? - обратилась тут Люция к сестре, и, понизив голос, добавила: - Скажут, вотянка рыжая…
- С какого боку вотянка-то?! - изумилась мать младенца. - Андрей - русский, я - тоже. И не рыжая она вовсе, темненькая, вот смотри…
- Мало ли… Найдут, с какого… А волосики у девочки всё ж таки не черные - а каштановые. Эх, деревня вы, деревня! Не могли в Город за детской кроваткой съездить?!
- Да некогда было… - стала оправдываться Лилька. - Да еще найди-пойди в твоем Городе кроватку-то, не на каждом ведь углу их продают! И как ее тащить из Города? Лошадь надо просить в Леспромхозе: дадут - не дадут… А тут Маштаковы за так отдали зыбку. А что: красиво и удобно!..
Сана был совершенно с ней согласен; и еще: в древнем ромбическом узоре покрова зыбки ясно читалось, что зыбочник, в ней прописанный, будет крепко спать, весел будет и здоров.
- А как назвали ребенка? - подошел замешкавшийся где-то дядя.
И у Саны, как тотчас выяснилось, оказалась непереносимость на спиртной дух: он скатился с теткиной макушки, попытался вплестись в перекинутую на грудь косицу Люции, - но не сумел и упал на щеку младенца, где съежился в слезинку, окутанную туманом. И увидел произошедшее с дядей: пока женщины толклись возле ребенка, Венка успел сбегать в сенцы, там в медогонке была у него припрятана чекушка, - и хорошенько к ней приложиться.
- Пока никак, - отвечала Лилька. - Ждем отца.
Люция поинтересовалась, когда ж Андрей прибудет?..
Бабка Пелагея отвечала: дескать, батюшке все ведь некогда, экзамены взнуздали, гонят-погоняют, не дают поглядеть на дитёку!
- Сдаст - и приедет. Скоро уж, - говорила молодая мать. - Зато как выучится - будет журналистом!
- Хвастать - не косить: спина не болить! - тотчас откликнулась бабка и еще подбавила: - Кем хвалился - тем и подавился…
А Люция завистливо вздыхала: дескать, небось в столице будете жить - журналы ведь из Москвы поступают, только там их и печатают…
- А где ж еще-то?! - горделиво поводя плечами, отвечала Лилька. - На самой Красной площади и поселимся.
Дядя Венка вдруг стремительно вышел и вернулся с фотоаппаратом. Люция поглядела и покачала головой: дескать, вишь, фотик купил, ползарплаты истратил, теперь забавляется - чисто юный натуралист! Венка, примерившись, щелкнул сестер, склонившихся над зыбкой, после распеленатого младенца, на щеке которого слезинкой сиял Сана, который, по примеру сестер, попытался улыбнуться "вылетавшей птичке" - правда, безуспешно.
Сану очень заинтересовал аппарат, запечатлевающий людей в отрезанные миги, - он полетел вслед за Венкой, а тот велел бабке:
- Ну-ка, теща, улыбочку!