- Я его последнее время сам выхаживал, - заговорил он. - Фикус ему в конюшню поставил - у него там как у невесты в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. - Кондрат замолчал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
- Да, - сказал он.
- Со всего края приезжали смотреть…
- Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
Остановились около него.
- Этот?
- Но. - Кондрат смотрел на жеребца, как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. - Он самый.
- Орловский.
- По блату выставили.
- Красивый.
- "Красивый", - передразнил сына Кондрат. - Ты уж… лучше походки изучай, раз не понимаешь.
- Чего ты? - обиделся Минька.
- Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят - тогда посмотри, что от этой красоты останется.
- Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
- Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так… Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! - Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. - Трр, той! - прикрикнул Кондрат. - Гляди сюда - это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
- Гражданин, вы зачем зашли туда?
- На коняку вашего любуюсь.
- Смотреть отсюда можно. Выйдите.
- А если я хочу ближе?
- Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
- Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь.
Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:
- Вопрос можно задать?
- Пожалуйста. - Служитель важно склонил голову набок.
- Этот конь - он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот… Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
- Так ты, значит… Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
- Смотри не надсадись, - сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
- Но?
- Что "но"?
- Неужели жеребец?
- Конечно, жеребец.
- Значит, я Василиса Прекрасная.
- При чем тут Василиса?
- При том, что это не жеребец. Это - ишак.
Служитель рассердился.
- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
- Иди сам похмелись! А не то - съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
- Выйдите отсюда! Давайте, давайте… А то сейчас милицию позову. - Он тронул Кондрата за руку.
Кондрат зашагал от конюшни. Минька - за ним.
- Видел жеребца? - Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. - Приеду, пойду к той комиссии… Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии… Черти.
Минька тоже закурил.
- Куда сейчас?
- На вокзал. В девять пятнадцать поезд.
У Миньки защемило сердце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.
- Как вы там? - спросил он.
- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз ночью - вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел - никого нету. Тоскует, вот и кажется.
Минька нахмурился.
- Чего она?..
- Так ить наше дело теперь не молодое… "Чего"!
- А в деревне как?
- Что в деревне?
- Ничего не изменилось?
- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли…
- Но.
- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят, зря.
Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего - гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там - мать, ребята-дружки…
- Через трое суток дома будешь.
- Ты-то не приедешь летом?
- Не знаю. Кружок тут один веду… Не знаю, может, приеду.
- На будущий год он здесь будет, - твердо сказал Кондрат. - Я своего добьюсь.
- Кто?
- Буян. Я уж спланировал, как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.
- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..
- Тоскуешь здесь?
- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького - там весело.
- Москва, - раздумчиво сказал Кондрат. - На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?
- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро - одна пересадка, и все.
Кондрат посмотрел на сына.
- Ты уж освоился тут.
- Не совсем, но…
- Москва, - еще раз сказал Кондрат. - Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.
На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.
Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемоданы на верхнюю полку, потом присел к столику напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.
По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.
"И все они сейчас поедут", - думал Минька.
В купе пахло чем-то свежим - не то краской, не то кожей.
Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.
Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.
Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.
"Что он так? Как в последний раз", - подумал Минька.
Поезд все не трогался.
Наконец тронулся.
Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Он тоже смотрел на него. Он сидел, навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же - внимательно и строго.
Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу… И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.
Минька пошел домой.
Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно сворачивал в какие-то переулки - чтоб устать и прийти и сразу уснуть.
В комнате никого не было. На столе осталась всевозможная закуска и стояла недопитая бутылка дорогого коньяка.
Минька разобрал постель… Долго сидел, не раздеваясь. Потом разделся и лег.
Взошла луна. В комнате стало светло. Минька представил, как грохочет сейчас по степи поезд, в котором отец… Отец смотрит, наверно, в окно. А по земле идет светлая ночь, расстилает по косогорам белые простыни…
Минька перевернулся на живот, уткнулся в подушку. И опять, в который раз, увидел: степь и табун лошадей несется по степи…
С этим и заснул Минька. И слышал, как в соседней комнате играет радиола. И ему снилось, что тот самый служитель с выставки стоит над ним и хохочет - громко и глупо.
Степка
И пришла весна - добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
В переулках на селе - грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из "Заготскота", то и останется он у него в руках, ибо дяди из "Заготскота" все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов лаются на чем свет стоит:
- Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую весну плетень починять?!
- Взял бы да накидал камней, если плетень жалко.
- А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай…
- А тогда не лайся, если такой умный.
А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега. А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у. Лед прошел на реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше - умирать. Шалый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют.
Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры - завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь - судьба эта самая - могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в общем-то и так ничего - сойдет.
В такой-то задумчивый, хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Степан Воеводин.