- Я тебе одну историю расскажу, - негромко стал рассказывать мой дед. - Ты вот не воевал - не знаешь, как там было… Там, брат… похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише… А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали, Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги - с наганом. Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого, Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был - совсем тоже плохой, почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки к себе взял - хоть поддержать маленько, да кого там!.. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых… - Дед крякнул, помолчал. Закурил, - Миколай тоже стал помогать… Помогать… Подал я ему лейтенанта-то… "Вс", говорю, кончился". А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то… Кхэх… - Опять молчание. Долго молчали.
- Неужто сын? - тихо спросил дед Нечай.
- Сын.
- Ох ты, господи!
- Кхм… - Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.
- А потом-то што?
- Схоронили… Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал.
- Пошто не сказал-то?
- Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть - без вести и без вести, а так… совсем.
Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог.
- Господи, господи, - опять вздохнул дед Нечай. - Сам-то хоть живой остался?
- Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам… Вот какая история. Сына! - легко сказать. Да молодого такого…
Старики замолчали.
В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут - сияет!
И разыгрались же кони в поле
И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?Тихо в поле.
Устали кони…
Тихо в поле -
Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, -
Красный оклад зари.
Минька учился в Москве на артиста. Было начало лета. Сдали экзамен по мастерству. Минька шел в общежитие, перебирал в памяти сегодняшний день. Показался он хорошо, даже отлично. На душе было легко. Мерещилась черт знает какая судьба - красивая. Силу он в себе чуял большую.
"Прочитаю за лето двадцать книг по искусству, - думал он, - измордую классиков, напишу для себя пьесу из колхозной жизни - вот тогда поглядим".
В общежитии его ждал отец, Кондрат Лютаев.
Кондрат ездил на курорт и по пути завернул к сыну. И теперь сидел на его кровати - большой, загоревший, в бостоновом костюме, - ждал. От нечего делать смотрел какой-то иностранный журнал с картинками. Слюнявил губой толстый прокуренный палец и перелистывал гладкие тоненькие страницы. Когда попадались голые женщины, он внимательно разглядывал их, поднимал массивную голову и смотрел на одного из Минькиных товарищей, который лежал на своей кровати и читал. Подолгу смотрел, пристально. Глаза у Кондрата неожиданно голубые - как будто не с этого лица. Он точно хотел спросить что-то, но не спрашивал. Опять слюнявил палец и осторожно переворачивал страницу.
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. "Да ты спроси у меня-а! - орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. - Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неделю приезжали. Все - алкоголики! Даже бабы. И трепачи". Минька уперся на своем, и они разошлись. Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
- Ну, как ты здесь? - спросил Кондрат.
- Нормально.
Некоторое время молчали.
- Тут у вас выпить-то хоть можно? - спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.
Тот понял это по-своему:
- Сейчас займем где-нибудь… Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
- Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если мы тут малость выпьем?
- Вообще-то не положено, - сказал Минька и улыбнулся. Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. - В исключительных случаях только…
- Ну и пошли! - Кондрат поднялся. - Скажете потом, что был исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты… Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сердито: "Ладно, не твое дело".
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой - снисходительный - тон.
- Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось?
- Что за глупости! Кого забуду?..
- Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А?
- Конечно.
Выпили вчетвером - пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину - под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело.
- Туго приходится? - расспрашивал он ребят.
- Ничего…
- Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут - книжки читать надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
- А я считаю - правильно! - басил Кондрат. - Раз приехали учиться, учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано - сопли еще по колена… Я на Миньку в прошлом году обиделся… Я снимаю свой упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб - со столбами. Чем в Москве-то ошиваться…
- Тять…
- Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы же ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку - ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
- Вот ты, например, человек, - заговорил он, слегка пошатываясь. - И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты - это же не я, верно? Понимаешь?
- Понимаю. - Кондрат шел ровно, не шатался. - Тут дурак поймет.
- Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку… Все выходки твои, как у нас говорят.
- А то ты не знаешь?
- Я к примеру говорю.
- Ну-ка попробуй мою походку, - заинтересовался Кондрат.
- Господи! - воскликнул Минька. - Это ж пустяк! - Он вышел вперед и пошел, как отец, - засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
- Похоже! - заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
- Похоже ведь! - обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. - Меня показывает - как я хожу.
Миньке стало неудобно.
- Молодец, - серьезно похвалил Кондрат. - Учись - дело будет.
- Да это что!.. Это не главное. - Минька был счастлив. - Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, - это обезьянничанье. За это нас долбают.
- Пошто долбают?
- Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я тебя играю, так?
- Ну.
- И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я и ты. Понял? Тогда я - художник…
- Счас пойдем глянем одного жеребца, - заговорил вдруг Кондрат серьезно. - Жеребец на выставке стоит образцовый!.. - Он зло сплюнул, покачал головой. - Буяна помнишь?
- Помню.
- Приезжала нынче комиссия смотреть - я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты! А седни прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе - в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее - кругами, кругами - черные стремительные тени, и не слышно топота коней - тихо.
- Буяна помню, как же, - негромко сказал Минька. - Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо - зло.